одки, выкрики не те,
	прощай, прощай, мое моралитэ
        (и мысль моя - как белочка и круг).
	Какого чорта в самом деле, друг!
	Ведь не затем же, чтоб любитель книг
	тебе вослед мигнул: Философик!
	и хохотнул, а кто-нибудь с тоской
	сочувственно промолвил бы: "на кой".
        Так что там о заливе - цвет воды
	и по песку замерзшему следы,
	рассохшиеся дачные столы,
	вода, песок, сосновые стволы,
	и ветер все елозит по коре.
	Закончим нашу басню в ноябре,
	кота любви подтягивай к мешку.

	Любовников пропустим по снежку.

                35 - 36. Романсы Любовников

		1

        - Нет действия томительней и хуже,
	медлительней, чем бегство от любови.
	Я расскажу вам басню о союзе,
	а время вы подставите любое.

	Вот песенка о Еве и Адаме,
	вот грезы простолюдина о фее,
	вот мадригалы рыцаря о даме
	и слезы современного Орфея.

	По выпуклости-гладкости асфальта,
	по сумраку, по свету Петрограда
        гони меня - любовника, страдальца,
	любителя, любимчика разлада.

	Гони меня, мое повествованье,
	подалее от рабства или власти
        куда-нибудь - с развалин упованья
	на будущие искренние страсти.

	Куда-нибудь. Не ведаю. По свету.
	Немногое на свете выбирая
	из горестей, но радостно по следу,
	несчастие по следу посылая.

	Как всадники безумные за мною,
	из прожитого выстрел за спиною,
	так зимняя погоня за любовью
	окрашена оранжевою кровью.

	Так что же нам! Растущее мерцанье,
	о Господи, как яростно и быстро.
	Не всадника ночное восклицанье,
	о Господи, а крик [Мотоциклиста].

        Так гонятся за нами не по следу -
	по возгласу, по выкрику, по визгу,
	все вертятся колесики по свету
	и фарами выхватывают жизни.

	Разгневанным и памятливым оком
        оглянешься - и птицею воскреснешь
	и обернешься вороном и волком
	и ящеркой в развалинах исчезнешь.

	И вдруг себя почувствуешь героем,
	от страха и от радости присвистни,
	как будто домик в хаосе построил
	по всем законам статики и жизни.

		2

        - Бежать, бежать через дома и реки,
        и все кричать - мы вместе не навеки,
	останься здесь и на плече повисни,
	на миг вдвоем посередине жизни.

	И шум ветвей как будто шорох платья,
	и снег лежит, и тишина в квартире,
	и горько мне теперь твое объятье,
	соединенье в разобщенном мире.

	Нет-нет, не плачь, ты все равно уходишь,
	когда-нибудь ты все равно находишь
	у петроградских тарахтящих ставней
	цветов побольше у ограды давней. *(5)

	И только жизнь меж нас легко проходит
	и что-то вновь из наших душ уносит,
	и шумный век гудит, как пароходик,
	и навсегда твою любовь уносит.

	Бежит река, и ты бежишь вдоль брега,
	и быстро сердце устает от бега,
	и снег кружит у петроградских ставень,
        взмахни рукой - теперь ты все оставил.

	Нет-нет, не плачь, когда других находят,
	пустой рассвет легко в глаза ударит,
	нет-нет, не плачь о том, что жизнь проходит
	и ничего тебе совсем не дарит.

	Всего лишь жизнь. Ну вот, отдай и это,
	ты так страдал и так просил ответа,
	спокойно спи. Здесь не разлюбят, не разбудят,
	как хорошо, что ничего взамен не будет.

		37. Комментарий

	Любовник-оборотень, где же ты теперь,
	куда опять распахиваешь дверь,
	в какой парадной сызнова живешь,
	в каком окошке вороном поешь.
	Все ерунда. Ты в комнате сидишь
	с газетой, безучастный к остальному.
	Кто говорит, что вороном летишь
	и серым волком по лесу ночному.
	Все ерунда. Ты, кажется, уснул,
	ты в сердце все утраты переставил,
	ты, кажется, страданья обманул,
	послушному уму их предоставил...
	И нет тебя как будто бы меж нас,
	и бьют часы о том, что поздний час,
	и радио спокойно говорит,
	и в коридоре лампочка горит.
	Но всякий раз, услышав ночью вой,
	я пробуждаюсь в ужасе и страхе:
	да, это ты вороной и совой
	выпрыгиваешь из дому во мраке.
	О чем-нибудь, о чем-нибудь ином,
	о чем-нибудь настойчиво и нервно,
	о комнате с завешенным окном...
	Но в комнате с незапертою дверью
	рост крыльев в полуночные часы
	и перьев шум. И некуда мне деться,
	Любовник-оборотень, Господи спаси,
	спаси меня от страшного соседства.

	Проходит в коридоре человек,
	стучит когтями по паркету птица
	и в коридоре выключает свет
	и выросшим крылом ко мне стучится.

	Явление безумия в ночи,
	нежданность и испуганность простится,
        не прячься, не юродствуй, не кричи, -
	никто теперь в тебе не загостится
	подолее, чем нужно небесам,
	подолее, чем в ночь под воскресенье,
	и вскоре ты почувствуешь и сам,
	что бедный ум не стоит опасенья,
	что каждому дано не по уму.
	Да, скоро ты и в этом разберешься
	и к бедному безумью своему
	привыкнешь и с соседями сживешься.
	Прекрасный собеседник у меня!
	Вот птичий клюв и зубы человека,
	вот, падая, садясь и семеня,
	ко мне, полуптенец, полукалека,
	скачками приближается на миг
	и шепчет мне и корчится от боли:
        - Забавный птенчик в городе возник
	из пепла убывающей любови,
	ха-ха, а вот и я, и погляди,
	потрогай перья на моей груди,
	там раньше только волосы росли,
	татуировки розами цвели,
        а вот глаза - не бойся, идиот...

		38

	Вот шествие по улице идет,
	поэма приближается к концу,
	читатель рад, я вижу по лицу.
	А, наплевать. Я столько говорил,
	прикидывался, умничал, острил
	и добавлял искусственно огня...
	Но кто-то пишет далее меня.

	Вот пешеход по улице кружит,
	и снегопад вдоль окон мельтешит,
	читатель мой, как заболтались мы,
        глядишь - и не заметили зимы.
	Пустеть домам, и улицам пустеть,
	деревьям, не успевшим облететь,
	теперь дрожать, чернеть на холоду,
	страдать у перекрестков на виду;
	а мы уже торопимся, живем,
	при полумраке, полумрак жуем,
	не отличая полночь от зари,
	и целый день не гаснут фонари,
	и солнце багровеет в небесах, *(6)
	и все, кто мог, уехали давно.
	По вечерам мы ломимся в кино,
        но выходя - мы снова в лапах вьюг.
	И птицы унеслись на юг,
	и голоса их в Грузии слышны;
	одни вороны северу верны,
	и в парках, и в бульварах городских
	теперь мы замечаем только их,
	и снова отражается в глазах
	их каркающий крестик в небесах,
	и снежный город холоден и чист,
	как флейты Крысолова свист.

	Вот пешеход по городу кружит,
	в простом плаще от холода дрожит,
	зажав листок в комочек кулака,
	он ищет адрес. Он издалека.
	Пойдем за ним. Он не заметит нас,
	он близорук, а нынче поздний час,
        а если спросит - как-то объясним.
	Друзья мои, отправимся за ним.

	Кого он ищет в городе моем.
	Теперь на снежной улочке вдвоем
	остались мы. Быть может, подойти.
	Но нет. Там постовые впереди.
	Так кто же он, бездомный сей юнец.

	...

	Кто хочет, тот послушает конец!

	Из Гаммельна до Питера гонец
	в полвека не домчится, Боже мой,
	в дороге обзаводится семьей
	и умирает в полпути, друзья!

	В Россию приезжают [Сыновья].

		39. Романс для Крысолова и Хора

	Шум шагов,
	шум шагов,
	бой часов,
		снег летит,
		снег летит,
		на карниз.
	Если слы-
	шишь приглу-
	шенный зов,
		то спускай-
		ся по лест-
		нице вниз.
	Город спит,
	город спит,
	спят дворцы,
		снег летит
		вдоль ночных
		фо-нарей,
	Город спит,
	город спит,
	спят отцы,
		обхватив
		животы
		матерей.
	В этот час,
	в этот час,
	в этот миг
		над карни-
		зами кру-
		жится снег,
	в этот час
	мы ухо-
	дим от них,
		в этот час
		мы ухо-
		дим навек.

	Нас	ведет
	[Крысолов!]
	[Крысолов!]
		вдоль па-не-
		лей и цин-
		ковых крыш,
	и звенит
	и летит
	из углов
		[светлый хор
		возвратив-
		шихся крыс].

	Вечный мальчик,
	молодчик,
	юнец,
		вечный мальчик,
		любовник,
		дружок,
	обер-нись
	огля-нись,
	наконец,
		как вита-
		ет над на-
		ми снежок.
	За спи-ной
	полусвет,
	полумрак,
		только пят-
		нышки, пят-
		нышки глаз,
	кто б ты ни
        был - подлец
	иль дурак,
		все равно
		здесь не вспом-
		нят о нас!
	Так за флей-
	той настой-
	чивей мчись,
		снег следы
		за-метет,
		за-несет,
	от безумья
	забвеньем
	лечись!
		От забвенья
		безумье
		спасет.
	Так спаси-
	бо тебе,
	Крысолов,
		на чужби-
		не отцы
		голосят,
	так спаси-
	бо за слав-
	ный улов,
		никаких
		возвраще-
		ний назад.

	Как он вы-
        глядит - брит
	или лыс,
		наплевать
		на при-чес-
		ку и вид,
	но [счастли-
	вое пе-
	ние крыс]
		как всегда
		над Россией
		звенит!

	Вот и жизнь,
	вот и жизнь
	пронеслась,
		вот и город
		заснежен
		и мглист,
	только пом-
	нишь безум-
	ную власть
		и безум-
		ный уве-
		ренный свист.

	Так запомни
	лишь несколько
	слов:
		нас ведет
		от зари
		до зари,
	нас ведет
	[Крысолов]!
	[Крысолов]!
		Нас ведет
                [Крысолов] -
		повтори.

		40. Романс принца Гамлета

	Как быстро обгоняют нас
	возлюбленные наши.
	Видит Бог,
	но я б так быстро добежать не смог
	и до безумья.
	Ох, Гораций мой,
	мне, кажется, пора домой.
	Поля, дома, закат на волоске,
	вот Дания моя при ветерке,
	Офелия купается в реке.
        Я - в Англию.
	Мне в Англии [не быть].
	Кого-то своевременно любить,
	кого-то своевременно забыть,
	кого-то своевременно убить,
        и сразу непременная тюрьма -
	и спятить своевременно с ума.
	Вот Дания. А вот ее король.
	Когда-нибудь и мне такая роль...
        А впрочем - нет...
	Пойду-ка прикурю...

	Гораций мой, я в рифму говорю!

	Как быстро обгоняют нас
	возлюбленные наши.
	[В час безумья]
        мне кажется - еще нормален я,
	когда давно Офелия моя
	лепечет языком небытия.
        Так в час любови, в час безумья - вы,
	покинув освещенные дома,
	не зная ни безумства, ни любви,
	целуете и сходите с ума.

	Мне кажется, что сбился мой берет.

        Вот кладбище - прекрасный винегрет,
        огурчики - налево и направо,
	еще внизу,
        а сверху мы - приправа.
        Не быть иль быть - вопрос прямолинейный
	мне задает мой бедный ум, и нервный
	все просится ответ: не быть, [не быть],
	кого-то своевременно забыть,
	кого-то своевременно любить,
	кого-то своевременно... Постой!
        Не быть иль [быть!] - какой-то звук пустой.
	Здесь все, как захотелось небесам.
	Я, впрочем, говорил об этом сам.
	Гораций мой, я верил чудесам,
	которые появятся извне.

        [Безумие] - вот главное во мне.
	Позор на Скандинавский мир.

	ДалЈко ль до конца, [Вильям Шекспир]?
	ДалЈко ль до конца, милорд.
	Какого чорта, в самом деле...

		41. Чорт!

	Новобранцы, новобранцы, новобранцы!
	ожидается изысканная драка,
	принимайте новоявленного братца,
	короля и помазанника из мрака.

        Вот я снова перед вами - одинокий,
	беспокойный и участливый уродец,
	тот же самый черно-белый, длинноногий,
	одинокий и рогатый полководец.

	Перед веком, перед веком, перед Богом,
	перед Господом, глупеющим под старость,
	перед боем в этом городе убогом
	помолитесь, чтобы что-нибудь осталось.

	Все, что брошено, оставлено, забыто,
	все, что "больше не воротится обратно",
	возвращается в беспомощную битву,
	в удивительную битву за утраты.

	Как фонарики, фонарики ручные,
	словно лампочки на уличных витринах,
	наши страсти, как страдания ночные,
        этой плоти - и пространства поединок.

	Так прислушивайтесь к уличному вою,
	возникающему сызнова из детства,
	это к мертвому торопится живое,
	совершается немыслимое бегство.

	Что-то рядом затевается на свете,
	это снова раздвигаются кровати,
	пробуждаются солдаты после смерти,
	просыпаются любовники в объятьях.

	И по новой зачинаются младенцы,
	и поют перед рассветом саксофоны,
	и торопятся, торопятся одеться
	новобранцы, новобранцы, солдафоны.

	Как вам нравится ваш новый полководец!
	Как мне нравится построенный народец,
	как мне нравятся покойники и дети,
	саксофоны и ударник на рассвете!

	Потому что в этом городе убогом,
	где отправят нас на похороны века,
	кроме страха перед Дьяволом и Богом,
	существует что-то выше человека.

		42

	Три месяца мне было что любить,
	что помнить, что твердить, что торопить,
	что забывать на время. Ничего.
        Теперь зима - и скоро Рождество,
	и мы увидим новую толпу.
	Давно пора благодарить судьбу
	за зрелища, даруемые нам
	не по часам, а иногда по дням,
        а иногда - как мне - на месяца.
	И вот теперь пишу слова конца,
	стучит машинка. Смолкший телефон
        и я - мы слышим колокольный звон
	на площади моей. Звонит собор.
	Из коридора долетает спор,
	и я слова последние пишу.
	Ни у кого прощенья не прошу
	за все дурноты. Головы склоня,
	молчат герои. Хватит и с меня.

	Стучит машинка. Вот и всЈ, дружок.
	В окно летит ноябрьский снежок,
	фонарь висячий на углу кадит,
	вечерней службы колокол гудит,
	шаги моих прохожих замело.
	Стучит машинка. Шествие прошло.

                                сентябрь - ноябрь 1961, Ленинград

   * (Все примечания,  кроме 2-го, мои - С. В.) Текст - сверка файла-ис-
точника (неизвестного  происхождения) по СИБ (2-е изд.). Неизв.  ист.  -
вероятно, ручной компьютерный набор с ранней публикации, т. к. при свер-
ке с СИБ обнаружено много мелких отличий, в т. ч. отдельных слов и поря-
дка слов, и некоторые большие пропуски ("песенка в тиши" из гл. 9). Осн.
отличие пунктуации: в СИБ убраны почти все вопр. и воскл.  знаки, напр.:
в неизв. ист.  в гл. 31: "И кто прочтет мою поэму? Тень?"; в СИБ: "И кто
прочтет мою поэму. Тень."

   * 1. СИБ: "а жизнь" вместо "но и жизнь" - опечатка?

   * 2. Прощай, грусть (фр.) (прим. в СИБ)

   * 3. Ранний вариант (неизв.  ист.): после этой строки и перед следую-
щей вставлен текст и дополнительный номер главы ("12"; в неизв. ист.  не
отмечено цифрой начало гл. 16, так что общее число глав такое же):

	Всего не понимая до конца,
	я целиком на стороне Лжеца.

		12

	Мое повествование, вперед.
	Вот шествие по улице идет,
	а кто-то в переулках отстает,
	и дождь над головами льет и льет.

	Какая беспредельная тоска,
	стирая струйки с влажного виска,
	взглянуть вперед среди обвисших шляп
	и увидать развершуюся хлябь
	дневных небес и то же впереди.
	Не все ль равно куда ступай, иди,
	прижмись, прижмись к соседу своему,
	все хуже и все лучше потому
	в такую же погоду одному.
	Так наступает иногда предел
        любым страданиям, и думаешь - удел
	единственный, а все-таки не твой,
	вот так брести с печальною толпой
	и лужу обходить у фонаря,
	и вдруг понять, что столько прожил зря,
	и где-то от процессии отстать.
	И, как всегда, твой утомленный ум
	задержит выполненье новых дум,
	когда б не оказался ты в толпе,
	я все равно не удивлюсь тебе.

   * 4. После  этой строки в неизв.  ист.  вставлена строка "Что далее -
известная игра,"

   * 5. После этой строки в неизв. ист. вставлено четверостишие:

	Останься здесь, мне никуда не деться,
	как будто кровь моя бежит из сердца,
	а по твоим губам струятся слезы,
	а нас не ждут, не ожидают розы.

   * 6. Эта нерифмованная строка отсутствует в неизв. ист.

___+
			Рождественский романс

		   Евгению Рейну, с любовью

	Плывет в тоске необъяснимой
	среди кирпичного надсада
	ночной кораблик негасимый
	из Александровского сада,
	ночной фонарик нелюдимый,
	на розу желтую похожий,
	над головой своих любимых,
	у ног прохожих.

	Плывет в тоске необъяснимой
	пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
	В ночной столице фотоснимок
	печально сделал иностранец,
	и выезжает на Ордынку
	такси с больными седоками,
	и мертвецы стоят в обнимку
	с особняками.

	Плывет в тоске необъяснимой
	певец печальный по столице,
	стоит у лавки керосинной
	печальный дворник круглолицый,
	спешит по улице невзрачной
	любовник старый и красивый.
	Полночный поезд новобрачный
	плывет в тоске необъяснимой.

	Плывет во мгле замоскворецкой,
	пловец в несчастие случайный,
	блуждает выговор еврейский
	на желтой лестнице печальной,
	и от любви до невеселья
	под Новый Год, под воскресенье,
	плывет красотка записная,
	своей тоски не объясняя.

	Плывет в глазах холодный вечер,
	дрожат снежинки на вагоне,
	морозный ветер, бледный ветер
	обтянет красные ладони,
	и льется мед огней вечерних,
	и пахнет сладкою халвою;
	ночной пирог несет сочельник
	над головою.

	Твой Новый Год по темно-синей
	волне средь моря городского
	плывет в тоске необъяснимой,
	как будто жизнь начнется снова,
	как будто будет свет и слава,
	удачный день и вдоволь хлеба,
	как будто жизнь качнется вправо,
	качнувшись влево.

				28 декабря 1961

   * Датировано 1962 в SP. - С. В.

___+
			Я как Улисс

		   О. Б.

	Зима, зима, я еду по зиме,
	куда-нибудь по видимой отчизне,
	гони меня, ненастье, по земле,
	хотя бы вспять, гони меня по жизни.

	Ну вот Москва и утренний уют
	в арбатских переулках парусинных,
	и чужаки по-прежнему снуют
	в январских освещенных магазинах.

	И желтизна разрозненных монет,
	и цвет лица криптоновый все чаще,
	гони меня, как новый Ганимед
	хлебну земной изгнаннической чаши

	и не пойму, октуда и куда
	я двигаюсь, как много я теряю
	во времени, в дороге повторяя:
	ох, Боже мой, какая ерунда.

	Ох, Боже мой, не многого прошу,
	ох, Боже мой, богатый или нищий,
	но с каждым днем я прожитым дышу
	уверенней и сладостней и чище.

	Мелькай, мелькай по сторонам, народ,
	я двигаюсь, и, кажется отрадно,
	что, как Улисс, гоню себя вперед,
	но двигаюсь по-прежнему обратно.

	Так человека встречного лови
	и все тверди в искусственном порыве:
	от нынешней до будущей любви
	живи добрей, страдай неприхотливей.

				1961

___+

	Бессмертия у смерти не прошу.
        Испуганный, возлюбленный и нищий, -
	но с каждым днем я прожитым дышу
	уверенней и сладостней и чище.

	Как широко на набережных мне,
	как холодно и ветрено и вечно,
	как облака, блестящие в окне,
	надломленны, легки и быстротечны.

	И осенью и летом не умру,
	не всколыхнется зимняя простынка,
	взгляни, любовь, как в розовом углу
	горит меж мной и жизнью паутинка.

	И что-то, как раздавленный паук,
	во мне бежит и странно угасает.
	Но выдохи мои и взмахи рук
	меж временем и мною повисают.

        Да. Времени - о собственной судьбе
	кричу все громче голосом печальным.
	Да. Говорю о времени себе,
	но время мне ответствует молчаньем.

	Лети в окне и вздрагивай в огне,
	слетай, слетай на фитилечек жадный.
	Свисти, река! Звони, звони по мне,
	мой Петербург, мой колокол пожарный.

	Пусть время обо мне молчит.
	Пускай легко рыдает ветер резкий
	и над моей могилою еврейской
	младая жизнь настойчиво кричит.

				1961(?)

___+

	В деревне никто не сходит с ума.
	По темным полям здесь приходит труд.
	Вдоль круглых деревьев стоят дома,
	в которых живут, рожают и мрут.
	В деревне крепче сожми виски.
	В каждой деревне растет трава.
	В этой деревне сквозь шум реки
	на круглых деревьях шумит листва.

	Господи, Господи, в деревне светло,
	и все, что с ума человека свело,
	к нему обратится теперь на ты.
	Смотри, у деревьев блестят цветы
	(к былому мосты), но ведь здесь паром,
	как блещет в твоем мозгу велодром,
	умолкшей музыки ровный треск
	и прямо в зубы кричит, кричит.
	Из мертвой чаши глотает трек,
	к лицу поднося деревянный щит.

	В деревне никто не сходит с ума.
	С белой часовни на склоне холма,
	с белой часовни, аляповат и суров,
	смотрит в поля Иоанн Богослов.
        Спускаясь в деревню, посмотришь вниз -
	пылит почтальон-велосипедист,
	а ниже шумит река,
	паром чернеет издалека,

	на поезд успеешь наверняка.
	А ты не уедешь, здесь денег нет
	в такую жизнь покупать билет.
	На всю деревню четыре письма.
	В деревне никто не сходит с ума.
	В пальто у реки посмотри на цветы,
	капли дождя заденут лицо,
	падают на воду капли воды
	и расходятся, как колесо.

				1961(?)

___+
			В темноте у окна

	В темноте у окна,
	на краю темноты
	полоса полотна
	задевает цветы.
	И, как моль, из угла
	устремляется к ней
	взгляд, острей, чем игла,
	хлорофилла сильней.

        Оба вздрогнут - но пусть:
	став движеньем одним,
	не угроза, а грусть
	устремляется к ним,
	и от пут забытья
	шорох век возвратит:
	далеко до