утром, ночью, днем,
        бесцветный дым клубами трется оземь -
	и кажется вдруг тем, кто скрылся в нем,
	что мчит он без конца сквозь цифру 8.
        Он режет - по оси - ее венцы,
	что сел, полей, оград, оврагов полны.
        По сторонам - от рельс - во все концы
	разрубленные к небу мчатся волны.
        Сквозь цифру 8 - крылья ветряка,
	сквозь лопасти стальных винтов небесных,
        он мчит вперед - его ведет рука,
	и сноп лучей скользит в лучах окрестных.
	Такой же сноп запрятан в нем самом,
	но он с какой-то страстью, страстью жадной,
	в прожекторе охвачен мертвым сном:
	как сноп жгутом, он связан стенкой задней.
	Летит состав, во тьме не видно лиц.
        Зато холмы - холмы вокруг не мнимы,
	и волны от пути то вверх, то вниз
	несутся, как лучи от ламп равнины.
	Дождь хлещет непрестанно, Все блестит.
	Завеса подворотни, окна косит,
	по жЈлобу свергаясь вниз, свистит.
	Намокшие углы дома возносят.
	Горит свеча всего в одном окне.
	Холодный дождь стучит по тонкой раме.
	Как будто под водой, на самом дне
	трепещет в темноте и жжется пламя.
	Оно горит, хоть все к тому, чтоб свет
	угас бы здесь, чтоб стал незрим, бесплотен.
	Здесь в темноте нигде прохожих нет,
	кирпич стены молчит в стене напротив.
	Двор заперт, дворник запил, ночь пуста.
	Раскачивает дождь замок из стали.
	Горит свеча, и виден край листа.
	Засовы, как вода, огонь обстали.
	Задвижек волны, темный мрак щеколд,
        на дне - ключи - медузы, в мерном хоре
	поют крюки, защелки, цепи, болт:
        все это - только море, только море.
	И все ж она стремит свой свет во тьму,
	призыв к себе (сквозь дождь, кирпич, сквозь доску).
        К себе ль? - О нет, сплошной призыв к тому,
	что в ней горит. Должно быть, к воску, к воску.
	Забор дощатый. Три замка в дверях.
	В нем нет щелей. Отсюда ключ не вынут.
	Со всех сторон царит бездонный мрак.
        Открой окно - и тотчас волны хлынут.
	Засов гремит и доступ к ней закрыт.
	(Рукой замок в бессильной злобе стисни.)
	И все-таки она горит, горит.
	Но пожирает нечто, больше жизни.
	Пришла лиса, блестят глаза в окне.
	Пред ней стекло, как волны, блики гасит.
        Она глядит - горит свеча на дне
	и длинными тенями стены красит.
	Пришла лиса, глядит из-за плеча.
	Чуть-чуть свистит, и что-то слышно в свисте
	сродни словам. И здесь горит свеча.
	Подсвечник украшают пчелы, листья.
	Повсюду пчелы, крылья, пыль, цветы,
	а в самом центре в медном том пейзаже
	корзина есть, и в ней лежат плоды,
	которые в чеканке меньше даже
        семян из груш. - Но сам язык свечи,
	забыв о том, что можно звать спасеньем,
	дрожит над ней и ждет конца в ночи,
	как летний лист в пустом лесу осеннем.

				1963

___+

	Мои слова, я думаю, умрут,
	и время улыбнется, торжествуя,
	сопроводив мой безотрадный труд
	в соседнюю природу неживую.
	В былом, в грядущем, в тайнах бытия,
	в пространстве том, где рыщут астронавты,
        в морях бескрайних - в целом мире я
	не вижу для себя уж лестной правды.
        Поэта долг - пытаться единить
	края разрыва меж душой и телом.
        Талант - игла. И только голос - нить.
        И только смерть всему шитью - пределом.

				1963

___+
			Окна

	Дом на отшибе сдерживает грязь,
	растущую в пространстве одиноком,
	с которым он поддерживает связь
	посредством дыма и посредством окон.
	Глядят шкафы на хлюпающий сад,
	от страха створки мысленно сужают.
	Три лампы настороженно висят.
	Но стекла ничего не выражают.
	Хоть, может быть, и это вещество
	способно на сочувствие к предметам,
	они совсем не зеркало того,
	что чудится шкафам и табуретам.
	И только с наступленьем темноты
	они в какой-то мере сообщают
	армаде наступающей воды,
	что комнаты борьбы не прекращают;
	что ей торжествовать причины нет,
	хотя бы все крыльцо заняли лужи;
	что здесь, в дому, еще сверкает свет,
	хотя темно, совсем темно снаружи...
        - но не тогда, когда молчун, старик,
	во сне он видит при погасшем свете
	окрестный мир, который в этот миг
	плывет в его опущенные веки.

				1963

___+

	Покинул во тьме постель
	и в темной прихожей встал.
	Рассвет озарил гостей,
	которых, признаться, ждал.
	Часто видел вдали.
	Чаще в местах пустых.
	Теперь вот они пришли,
	взяв с собой понятых.

	Тихо. В двух зеркалах
	три голубых окна.
	Тихо во всех углах
	реют остатки сна.
	Пол с потолком связав,
	будто бы пряжу ткут.
	В рамку тем самым взяв
	все, что творится тут.

	Тишь. Понятой прикрыл
	дверь поплотнее, спит.
	Слышен лишь шелест крыл
	редкий и стук копыт.
	В двух шагах от сего
	снег заметает двор,
	Двое ищут того,
	кто для обоих вор.

	Пусть хоть в каждой груди
	что-то чужое есть,
	жизнь не могла пройти,
	не намекнув на месть.
	Тихо, совсем один
	роюсь в горсти монет.
	Глядит на меня блондин,
	а рядом стоит брюнет.

	Вот и проходит ночь.
	Я поднимаю взор.
	Оба уходят прочь.
	Снова смотрит во двор,
	как там витает снег,
	тот, кого не найдут,
	пусть хоть ищут весь век
	ангел и дьявол тут.

				1963

___+

	Стог сена и загон овечий
        и дальше - дом полупустой -
	как будто движутся навстречу
	тому, что скрыто темнотой.

	Всего сто метров до оврага,
	который ткань свою прядет
	и вскоре стены и ограду
        поглотит - года не пройдет.

	Хозяин-ветер неопрятен,
	безмолвно движется в тиши,
	и рябь холодных перекладин
	граничит с пустотой в глуши.

	Ушел и не спешит обратно.
	Все шарит меж чужих досок.
	А овцы трутся об ограду
	и осыпается песок.

				1963

___+
			Телефонная песня

	Вослед за тем последует другой.
	Хоть, кажется, все меры вплоть до лести
	уж приняты, чтоб больше той рукой
	нельзя было писать на этом месте.
        Как в школьные года - стирал до дыр.
        Но ежедневно - слышишь голос строгий;
	уже на свете есть какой-то мир,
	который не боится тавтологий.
	Теперь и я прижал лицо к окну.
	О страхе том, что гнал меня из комнат,
	недостает величия припомнить:
	продернутая нить сквозь тишину.
	Звонки, звонки. Один другому вслед.
	Под окнами толпа, огней смешенье...
	Все так же смутно там, как ощущенье,
	что жизнь короче на один запрет.

				1963

___+

	Шум ливня воскрешает по углам
	салют мимозы, гаснущей в пыли.
	И вечер делит сутки пополам,
	как ножницы восьмерку на нули,
	и в талии сужает циферблат,
	с гитарой его сходство озарив.
	У задержавшей на гитаре взгляд
	пучок волос напоминает гриф.

	Ее ладонь разглаживает шаль.
        Волос ее коснуться или плеч -
	и зазвучит окрепшая печаль;
	другого ничего мне не извлечь.
	Мы здесь одни. И, кроме наших глаз,
	прикованных друг к другу в полутьме,
	ничто уже не связывает нас
	в заре'шеченной наискось тюрьме.

				1963

___+
			Ex oriente

	Да, точно так же, как Тит Ливий, он
	сидел в своем шатре, но был незримо
	широкими песками окружен
	и мял в сухих руках письмо из Рима.
	Палило солнце. Столько дней подряд
	он брел один безводными местами,
	что выдавал теперь померкший взгляд,
	что больше нет слюны в его гортани.
	Палило солнце. Ртутный столбик рос.
	И самый вход в его шатер угрюмый
	песок занес, занес, пока он думал,
	какая влага стала влагой слез.

				1963

___+

	Зажегся свет. Мелькнула тень в окне.
	Распахнутая дверь стены касалась.
	Плафон качнулся. Но темней вдвойне
	тому, кто был внизу, все показалось.
	Была почти полночная пора.
        Все лампы, фонари - сюда сбежались.
	Потом луна вошла в квадрат двора,
	и серебро и желтый свет смешались.
	Свет засверкал. Намек на сумрак стерт.
	Но хоть обрушь прожекторов лавину,
	а свет всегда наполовину мертв,
	как тот, кто освещен наполовину.

				1963(?)

___+
			Полевая эклога

	Стрекоза задевает волну
	и тотчас устремляется кверху,
	отраженье пуская ко дну,
	словно камень, колодцу в проверку,
	чтобы им испытать глубину
	и захлопнуть над воротом дверку.

	Но нигде здесь не встретишь ведра,
	ни тарелки, ни банки, ни склянки.
	Пустота, ни избы, ни двора,
	шум листвы, ни избы, ни землянки.
	Сруб колодца почти до бедра,
	неумолчно кричат коноплянки.

	Остается возможность во тьму
	на веревке с шахтерской корзиной,
	через блок перекинув тесьму,
	распростившись глазами с низиной,
	опуститься в "бадье" самому
	в глубину на полет стрекозиный.

	Пядь за пядью веревка из рук
	вверх уходит, а звезд и не видно.
	Черный мох наползает вокруг
	на венцы, так что все они слитно
	растворяются в сумраке вдруг,
	меж собой разделенные скрытно.

	Но до дна не достать; и темно.
	Вот и новый порядок смещений:
	приближается сверху окно.
	Мимо тянущих сыростью щелей,
	словно камень, уходит на дно
	отражение русских качелей.

	Перевернут наперсток ведра,
        шум листвы - словно гомон овечий.
	Сруб избы достает до бедра,
	да и церковь здесь в рост человечий.
        Под ногами чернеет нора, -
	только ноют суставы предплечий.

	Кто же ты, гулливер из лесов,
	распростившийся с сумрачной пущей,
	отодвинувший ногтем засов,
	но протиснуться в дверь не могущий,
	твердо помнящий принцип весов,
	но из лужи из пригоршни пьющий.

	Неужели считаешь и ты
	(и ничто уж не сдвинет с решенья,
	даже вкус и окраска воды),
	что на дне стрекозы отраженье,
	как и прежде, среди темноты
	одиноко лежит без движенья.

	Заморозь и куски раскроши,
	но в осколках его не увидишь.
	Разведи в ней костер, осуши,
	но глазам не представится Китеж.
	Или ветром ее оглуши...
	Но ничем уж ума не насытишь.

	Неужели, считаешь, она
        холоднее и глубже колодца, -
	ведь поверхность не слишком темна.
	Но наперсток напялить придется,
	добираясь ладонью до дна,
	чтоб не смог невзначай уколоться.

	Если что-то над грядкой встает,
	значит, каждый микрон в ней прополот.
	Что ж, пошарь, пусть ладонь поснует
	по грязи и почувствует холод.
	Там, где плоть до воды достает,
	дух еще и не брался за ворот.

	Есть доска и найдется бревно,
	возвести можно крышу над частью
	этой лужи, пробить в ней окно
	и со всею возможною страстью
	устремиться мизинцем на дно;
	но конек заскребет по запястью.

	Где "колодец"? Дощатый этаж,
	облака и листва без просвета,
	мох, венцы, остальной антураж
	не дают тебе больше ответа.
	Где "колодец"? Молчащий пейзаж
	неподвижно глядит на атлета.

	Где же он? Видно, там, где весы
	замирают, пусты, одинаки.
	Может, там, где во время грозы
	прибавляется только что влаги.
	Или там, где биплан стрекозы
	распростер свои крылья во мраке.

	Долго ищешь. Пора бы найти
	хоть обломок "пилотского" кресла.
        Пару щепок веревкой срасти -
	вот и крылья, лишь краска облезла...
	Но не сбейся в сравненьях с пути:
	стрекоза исчезает, исчезла.

	Настоящий изгнанник с собой
	все уносит. И даже сомненью
	обладанья другою судьбой
	не оставит, как повод к волненью.
	Даже дом деревянный с трубой
	не уступит крыльца наводненью.

        Отраженья - тем более. Страх
	их на тусклой поверхности косит.
	Если плоть превращается в прах,
	как о том же двойник не попросит.
	"Уноси нас с собой на крылах".
	Стрекоза их, конечно, уносит.

	Нет, не тот изгнанник, кого
	в спину ветер, несущий проклятья,
	подгоняет, толкая его,
	разрывая любые объятья,
	в бедный мозг, где сознанье мертво,
	проникая сквозь ветхое платье.

	Нет, не тот, кто виденьями полн,
	начинает тонуть в половодьях,
	как Назон возле сумрачных волн,
	ненавидящий душу и плоть их,
	словно бурей застигнутый челн,
	проклиная их ропот. Напротив.

	Это тот неуемный пловец,
	рассекающий грудью озЈра,
	шум листвы, словно гомон овец
	различающий скрытых от взора,
	над которым пернатый певец
	распускает все краски убора.

	Нет, не тот. И не тот, кто везде
	даже собственной тени несносен,
	кто себя не встречает в воде
	меж верхушек листвяных и сосен.
	И не тот, кто рукой в пустоте
	шарит так, что под кожею просинь.

        Настоящий изгнанник - никто
	в море света, а также средь мрака.
	Тот, чья плоть, словно то решето:
	мягче ветра и тверже, чем влага.
	Кто бредет по дороге в пальто,
	меньше леса, но больше оврага.

	Что ж. Замри и смотри в небеса
	до поры, когда облачным пряжам
	нужно вдруг превращаться в леса,
	становиться оврагами, скажем,
	набегая кустом на глаза,
	обращаясь к сознанью пейзажем.

	В близоруком величьи своем,
	с коим взгляд твой к пространству прикован,
	скрыто чувство, что странный объем,
	как залог тебе долгий, дарован,
	что от всякой прогулки вдвоем
        и от смерти вдвоем - застрахован.

	Звук стучит по воде, словно плеть
	(только брызги над ней не взлетают),
	проникая поверхность на треть
	(и круги растворяются, тают).
	Невозможно рубцы рассмотреть.
	Только тучи удары считают.

	Коноплян... коноплянки кричат,
	и Борей заглушить их не в силах.
	Только срубы колодцев торчат,
	как дома на татарских могилах.
	Дует ветер, и волны мельчат,
	и веревки бушуют в стропилах.

	В низкорослой стране ты не весь
	продолжаешь упорно круженье
	(дом закрыт и в колодец не влезть),
	где помимо законов сложенья
	заключается главная спесь
	в том, что в лужах здесь нет отраженья.

	То ли слезы здесь глуше угроз,
	то ль на волнах других, то ли тьмою
	заглушается ропот берез.
	То ли тот, кто здесь бродит с сумою,
	ищет ос, а находит стрекоз
	даже осенью, даже зимою.

				1963(?)

___+
			Стекло

	Ступенька за ступенькой, дальше, вниз.
	В объятия, по крайней мере, мрака.
	И впрямь темно, куда ни оглянись.
	Однако же бреду почти без страха.
	Наверно потому, что здесь, во мне,
	в моей груди, в завесе крови, хмури,
	вся до конца, со всем, что есть на дне,
        та лестница - но лишь в миниатюре.
	Поэтому твержу, шепчу: иди.
	Нельзя, я говорю, чтоб кто-то мешкал,
	пока скрывает выпуклость груди,
	кто увеличил, кто кого уменьшил.
	Темно в глазах, вокруг темным-темно.
	Огонь души в ее слепом полете
	не виден был бы здесь давным-давно,
	не будь у нас почти прозрачной плоти.

				1963(?)

___+
			Рождество 1963 года

	Спаситель родился
	в лютую стужу.
	В пустыне пылали пастушьи костры.
	Буран бушевал и выматывал душу
	из бедных царей, доставлявших дары.
	Верблюды вздымали лохматые ноги.
	Выл ветер.
	Звезда, пламенея в ночи,
	смотрела, как трех караванов дороги
	сходились в пещеру Христа, как лучи.

                                1963 - 1964

___+

	Садовник в ватнике, как дрозд,
	по лестнице на ветку влез,
	тем самым перекинув мост
	к пернатым от двуногих здесь.

	Но, вместо щебетанья, вдруг,
	в лопатках возбуждая дрожь,
	раздался характерный звук:
	звук трения ножа о нож.

	Вот в этом-то у певчих птиц
	с двуногими и весь разрыв
	(не меньший, чем в строеньи лиц),
	что ножницы, как клюв, раскрыв,

	на дереве, в разгар зимы,
	скрипим, а не поем как раз.
	Не слишком ли отстали мы
	от тех, кто "отстает от нас"?

	Помножив краткость бытия
	на гнездышки и забытье
	при пеньи, полагаю я,
	мы место уточним свое.

				18 января 1964

___+

	Ветер оставил лес
	и взлетел до небес,
	оттолкнув облака
	в белизну потолка.

	И, как смерть холодна,
	роща стоит одна,
	без стремленья вослед,
	без особых примет.

				январь 1964

___+
			Воронья песня

	Снова пришла лиса с подведенной бровью,
	снова пришел охотник с ружьем и дробью,
	с глазом, налитым кровью от ненависти, как клюква.
	Перезимуем и это, выронив сыр из клюва,

	но поймав червяка! Извивайся, червяк чернильный
	в клюве моем, как слабый, которого мучит сильный;
	дергайся, сокращайся! То, что считалось суммой
	судорог, обернется песней на слух угрюмой,

	но оглашающей рощи, покуда рощи
	не вернут себе прежней рваной зеленой мощи.
	Знать, в холодную пору, мертвые рощи, рта вам
	не выбирать, и скажите спасибо нам, картавым!

				январь 1964, Таруса

___+
			Новый год на Канатчиковой даче

	Спать, рождественский гусь,
	отвернувшись к стене,
	с темнотой на спине,
	разжигая, как искорки бус,
	свой хрусталик во сне.

	Ни волхвов, ни осла,
	ни звезды, ни пурги,
	что младенца от смерти спасла,
	расходясь, как круги
	от удара весла.

	Расходясь будто нимб
	в шумной чаще лесной
	к белым платьицам нимф,
	и зимой, и весной
	разрезать белизной
	ленты вздувшихся лимф
	за больничной стеной.

	Спи, рождественский гусь.
	Засыпай поскорей.
	Сновидений не трусь
	между двух батарей,
	между яблок и слив
	два крыла расстелив,
	головой в сельдерей.

	Это песня сверчка
	в красном плинтусе тут,
	словно пенье большого смычка,
	ибо звуки растут,
	как сверканье зрачка
	сквозь большой институт.

	"Спать, рождественский гусь,
	потому что боюсь
        клюва - возле стены
	в облаках простыни,
	рядом с плинтусом тут,
	где рулады растут,
	где я громко пою
	эту песню мою".

	Нимб пускает круги
	наподобье пурги,
	друг за другом вослед
	за две тысячи лет,
	достигая ума,
	как двойная зима:
	вроде зимних долин
        край, где царь - инсулин.

	Здесь, в палате шестой,
	встав на страшный постой
	в белом царстве спрятанных лиц,
	ночь белеет ключом
	пополам с главврачом

	ужас тел от больниц,
        облаков - от глазниц,
        насекомых - от птиц.

				январь 1964

___+
			Обоз

	Скрип телег тем сильней,
	чем больше вокруг теней,
	сильней, чем дальше они
	от колючей стерни.
	Из колеи в колею
	дерут они глотку свою
	тем громче, чем дальше луг,
	чем гуще листва вокруг.

	Вершина голой ольхи
	и желтых берез верхи
	видят, уняв озноб,
	как смотрит связанный сноп
	в чистый небесный свод.
	Опять коряга, и вот
	деревья слышат не птиц,
	а скрип деревянных спиц
	и громкую брань возниц.

				январь 1964

   * Датировано "февраль 1964, Таруса" в SP. - С. В.

___+
			Песни счастливой зимы

	Песни счастливой зимы
	на память себе возьми,
	чтоб вспоминать на ходу
	звуков их глухоту;
	местность, куда, как мышь,
	быстрый свой бег стремишь,
	как бы там не звалась,
	в рифмах их улеглась.

	Так что, вытянув рот,
	так ты смотришь вперед,
	как глядит в потолок,
	глаз пыля, ангелок.
        А снаружи - в провал -
	снег, белей покрывал
	тех, что нас занесли,
	но зимы не спасли.

	Значит, это весна.
	То-то крови тесна
	вена: только что взрежь,
	море ринется в брешь.
        Так что - виден насквозь
	вход в бессмертие врозь,
	вызывающий грусть,
	но вдвойне: наизусть.

	Песни счастливой зимы
	на память себе возьми.
	То, что спрятано в них,
	не отыщешь в иных.
	Здесь, от снега чисты,
	воздух секут кусты,
	где дрожит средь ветвей
	радость жизни твоей.

				январь 1964, Усть-Нарва

___+
			Прощальная ода

		1

	Ночь встает на колени перед лесной стеною.
	Ищет ключи слепые в связке своей несметной.
	Птицы твои родные громко кричат надо мною.
        Карр! Чивичи-ли, карр! - словно напев посмертный.
	Ветер пинает ствол, в темный сапог обутый.
	Но, навстречу склонясь, бьется сосна кривая.
	Снег, белей покрывал, которыми стан твой кутал,
	рушится вниз, меня здесь одного скрывая.

		2

	Туча растет вверху. Роща, на зависть рыбе,
	вдруг ныряет в нее. Ибо растет отвага.
	Бог глядит из небес, словно изба на отшибе:
	будто к нему пройти можно по дну оврага.
	Вот я весь пред тобой, словно пенек из снега,
        горло вытянув вверх - вран, но белес, как аист, -
	белым паром дыша, руку подняв для смеха,
	имя твое кричу, к хору птиц прибиваюсь.

		3

	Где ты! Вернись! Ответь! Где ты. Тебя не видно.
	Все сливается в снег и в белизну святую.
        Словно ангел - крылом - ты и безумье - слито,
	будто в пальцах своих легкий снежок пестую.
        Нет! Все тает - тебя здесь не бывало вовсе.
	Просто всего лишь снег, мною не сбитый плотно.
	Просто здесь образ твой входит к безумью в гости.
        И отбегает вспять - память всегда бесплотна.

		4

	Где ты! Вернись! Ответь! Боже, зачем скрываешь?
        Боже, зачем молчишь? Грешен - молить не смею.
	Боже, снегом зачем след ее застилаешь.
        Где она - здесь, в лесу? Иль за спиной моею?
	Не обернуться, нет! Звать ее бесполезно.
	Ночь вокруг, и пурга гасит огни ночлега.
        Путь, п