М. Б.

	Не забывай никогда,
	как хлещет в пристань вода
        и как воздух упруг -
	как спасательный круг.

	А рядом чайки галдят,
	и яхты в небо глядят,
	и тучи вверху летят,
	словно стая утят.

	Пусть же в сердце твоем,
	как рыба, бьется живьем
	и трепещет обрывок
	нашей жизни вдвоем.

	Пусть слышится устриц хруст,
	пусть топорщится куст.
	И пусть тебе помогает
	страсть, достигшая уст,

	понять без помощи слов,
	как пена морских валов,
	достигая земли,
	рождает гребни вдали.

				май 1964

   * Датировано 1963 в SP. - С. В.

___+
			Отрывок

	В ганзейской гостинице "Якорь",
	где мухи садятся на сахар,
	где боком в канале глубоком
	эсминцы плывут мимо окон,

	я сиживал в обществе кружки,
	глазея на мачты и пушки
	и совесть свою от укора
	спасая бутылкой Кагора.

	Музыка гремела на танцах,
	солдаты всходили на транспорт,
	сгибая суконные бедра.
	Маяк им подмигивал бодро.

	И часто до боли в затылке
	о сходстве его и бутылки
	я думал, лишенный режимом
	знакомства с его содержимым.

	В восточную Пруссию въехав,
	твой образ, в приспущенных веках,
	из наших балтических топей
	я ввез контрабандой, как опий.

	И вечером, с миной печальной,
	спускался я к стенке причальной
	в компании мыслей проворных,
	и ты выступала на волнах...

				май 1964

___+

	Твой локон не свивается в кольцо,
	и пальца для него не подобрать
	в стремлении очерчивать лицо,
	как ранее очерчивала прядь,
	в надежде, что нарвался на растяп,
	чьим помыслам стараясь угодить,
	хрусталик на уменьшенный масштаб
	вниманья не успеет обратить.

	Со всей неумолимостью тоски,
	с действительностью грустной на ножах,
	подобье подбородка и виски
	большим и указательным зажав,
	я быстро погружаюсь в глубину,
	особенно устами, как фрегат,
	идущий неожиданно ко дну
	в наперстке, чтоб не плавать наугад.

	По горло или все-таки по грудь,
	хрусталик погружается во тьму.
	Но дальше переносицы нырнуть
	еще не удавалось никому.
	Какой бы не почувствовал рывок
	надежды, но (подальше от беды)
	всегда серо-зеленый поплавок
	выскакивает к небу из воды.

	Ведь каждый, кто в изгнаньи тосковал,
	рад муку, чем придется, утолить
	и первый подвернувшийся овал
	любимыми чертами заселить.
	И то уже удваивает пыл,
	что в локонах покинутых слились
	то место, где их Бог остановил,
	с тем краешком, где ножницы прошлись.

	Ирония на почве естества,
	надежда в ироническом ключе,
	колеблема разлукой, как листва,
	как бабочка (не так ли?) на плече:
	живое или мертвое, оно,
        хоть собственными пальцами творим, -
	связующее легкое звено
	меж образом и призраком твоим.

				май 1964

___+
			В распутицу

	Дорогу развезло
	как реку.
	Я погрузил весло
	в телегу,
	спасательный овал
	намаслив
	на всякий случай. Стал
	запаслив.

	Дорога как река,
	зараза.
        Мережей рыбака -
	тень вяза.
	Коню не до ухи
	под носом.
	Тем более, хи-хи,
	колесам.

	Не то, чтобы весна,
	но вроде.
	Разброд и кривизна.
	В разброде
        деревни - все подряд
	хромая.
        Лишь полный скуки взгляд -
	прямая.

	Кустарники скребут
	по борту.
        Спасательный хомут -
	на морду.
	Над яблоней моей,
	над серой,
        восьмерка журавлей -
	на Север.

        Воззри сюда, о друг -
	потомок:
	во всеоружьи дуг,
	постромок,
	и двадцати пяти
	от роду,
	пою на полпути
	в природу.

				весна 1964

___+

	К семейному альбому прикоснись
	движением, похищенным (беда!)
	у ласточки, нырнувшей за карниз,
	похитившей твой локон для гнезда.

	А здесь еще, смотри, заметены
	метелью придорожные холмы.
	Дом тучами придавлен до земли,
	березы без ума от бахромы.

	Ни ласточек, ни галок, ни сорок.
	И тут кому-то явно не до них.
	Мальчишка, атакующий сугроб,
        беснуется - в отсутствие родных.

				16 июня 1964

___+
			С грустью и с нежностью

		   А. Горбунову

	На ужин вновь была лапша, и ты,
	Мицкевич, отодвинув миску,
	сказал, что обойдешься без еды.
	Поэтому и я, без риску
	медбрату показаться бунтарем,
	последовал чуть позже за тобою
	в уборную, где пробыл до отбоя.
	"Февраль всегда идет за январем,
        а дальше - март". - Обрывки разговора,
	сверканье кафеля, фарфора;
	вода звенела хрусталем.

	Мицкевич лег, в оранжевый волчок
	уставив свой невидящий зрачок.
	А может, там судьба ему видна...
	Бабанов в коридор медбрата вызвал.
	Я замер возле темного окна,
	и за спиною грохал телевизор.
	"Смотри-ка, Горбунов, какой там хвост!"
        "А глаз какой!" - "А видишь тот нарост
        над плавником?" - "Похоже на нарыв".

	Так в феврале мы, рты раскрыв,
	таращились в окно на звездных Рыб,
	сдвигая лысоватые затылки,
	в том месте, где мокрота на полу.
	Где рыбу подают порой к столу,
	но к рыбе не дают ножа и вилки.

				16 июня 1964

___+

	Дни бегут надо мной,
	словно тучи над лесом,
	у него за спиной
	сбившись стадом белесым.
	И, застыв над ручьем,
	без мычанья и звона,
	налегают плечом
	на ограду загона.

	Горизонт на бугре
	не проронит о бегстве ни слова.
        И порой на заре -
	ни клочка от былого.
	Предъявляя транзит,
	только вечер вчерашний
	торопливо скользит
	над скворешней, над пашней.

				июнь 1964

___+

	Дом тучами придавлен до земли,
	охлестнут, как удавкою, дорогой,
	сливающейся с облаком вдали,
	пустой, без червоточины двуногой.

	И ветер, ухватившись за концы,
	бушует в наступлении весеннем,
	испуганному блеянью овцы
	внимая с нескрываемым весельем.

	И во'роны кричат, как упыри,
	сочувствуя и радуясь невзгоде
	двуногого, но все-таки внутри
	никто не говорит о непогоде.

	Уж в том у обитателя залог
	с упреком не обрушиться на Бога,
	что некому вступать тут в диалог
	и спятить не успел для монолога.

	Стихи его то глуше, то звончей,
	то с карканьем сливаются вороньим.
	Так рощу разрезающий ручей
	бормочет все сильней о постороннем.

				июнь 1964

___+

	Не знает небесный снаряд,
	пронзающий сферы подряд
	(как пуля пронзает грудь),
	куда устремляет путь:

	спешит ли он в Эмпирей
	иль это бездна, скорей.
	К чему здесь расчет угла,
	поскольку земля кругла.

	Вот так же посмертный напев,
	в пространствах земных преуспев,
	меж туч гудит на лету,
	пронзая свою слепоту.

				июнь 1964

___+
			Сонетик

	Маленькая моя, я грущу
	(а ты в песке скок-поскок).
	Как звездочку тебя ищу:
	разлука как телескоп.

	Быть может, с того конца
	заглянешь (как Левенгук),
	не разглядишь лица,
	но услышишь: стук-стук.

	Это в медвежьем углу
	по воздуху (по стеклу)
	царапаются кусты,
	и постукивает во тьму
	сердце, где проживаешь ты,
	помимо жизни в Крыму.

				июнь 1964

___+

		   М. Б.

	Как тюремный засов
	разрешается звоном от бремени,
	от калмыцких усов
	над улыбкой прошедшего времени,
	так в ночной темноте,
	обнажая надежды беззубие,
	по версте, по версте
	отступает любовь от безумия.

	И разинутый рот
	до ушей раздвигая беспамятством,
	как садок для щедрот
	временным и пространственным пьяницам,
	что в горящем дому
	ухитряясь дрожать под заплатами
	и уставясь во тьму,
        заедают версту циферблатами, -
	боль разлуки с тобой
	вытесняет действительность равную
	не печальной судьбой,
	а простой Архимедовой правдою.

	Через гордый язык,
	хоронясь от законности с тщанием,
	от сердечных музык
	пробираются память с молчанием
	в мой последний пенат
        - то ль слезинка, то ль веточка вербная, -
	и тебе не понять,
	да и мне не расслышать, наверное,
	то ли вправду звенит тишина,
	как на Стиксе уключина.
	То ли песня навзрыд сложена
	и посмертно заучена.

                                июнь - июль 1964

___+

	Отскакивает мгла
	от окон школы,
	звонят из-за угла
	колокола Николы.
	И дом мой маскарадный
	(двуличья признак!)
	под козырек парадной
	берет мой призрак.

                                июнь - август 1964

___+

	Осенью из гнезда
	уводит на юг звезда
	певчих птиц поезда.

	С позабытым яйцом
	висит гнездо над крыльцом
	с искаженным лицом.

	И как мстительный дух,
	в котором весь гнев потух,
	на заборе петух

	кричит, пока не охрип.
	И дом, издавая скрип,
	стоит, как поганый гриб.

                                июнь - август 1964

___+

	Колесник умер, бондарь
	уехал в Архангельск к жене.
	И, как бык, бушует январь
	им вослед на гумне.
	А спаситель бадей
	стоит меж чужих людей
	и слышит вокруг
	только шуршанье брюк.

	Тут от взглядов косых
	горяча, как укол,
	сбивается русский язык,
	бормоча в протокол.
	А безвестный Гефест
	глядит, как прошил окрест
	снежную гладь канвой
	вологодский конвой.

	По выходе из тюрьмы,
	он в деревне лесной
	в арьергарде зимы
	чинит бочки весной
	и в овале бадьи
	видит лицо судьи
	Савельевой и тайком
	в лоб стучит молотком.

				июль 1964

___+
			Настеньке Томашевской в Крым

        Пусть август - месяц ласточек и крыш,
	подверженный привычке стародавней,
	разбрасывает в Пулкове камыш
	и грохает распахнутою ставней.

	Придет пора, и все мои следы
	исчезнут, как развалины Атланты.
	И сколько ни взрослей и ни гляди
	на толпы, на холмы, на фолианты,

	но чувства наши прячутся не там
	(как будто мы работали в перчатках),
	и сыщикам, бегущим по пятам,
	они не оставляют отпечатков,

	Поэтому для сердца твоего,
	собравшего разрозненные звенья,
	по-моему, на свете ничего
	не будет извинительней забвенья.

	Но раз в году ты вспомнишь обо мне,
	березой, а не вереском согрета,
	на Севере родном, когда в окне
	бушует ветер на исходе лета.

				август 1964

___+

	Смотритель лесов, болот,
	новый инспектор туч
	(без права смотреть вперед)
	инспектирует луч
	солнца в вечерний час,
	не закрывая глаз.

	Тает последний сноп
	выше крыш набекрень.
	Стрелочник сонных троп,
	бакенщик деревень
	стоит на пыльной реке
	с коромыслом в руке.

				август 1964

___+
			Псковский реестр

		   для М. Б.

	Не спутать бы азарт
	и страсть (не дай нам,
	Господь). Припомни март,
	семейство Найман.
	Припомни Псков, гусей
	и, вполнакала,
	фонарики, музей,
	"Мытье" Шагала.

	Уколы на бегу
        (не шпилькой - пикой!).
	Сто маковок в снегу,
	на льду Великой
	катанье, говоря
	по правде, сдуру,
	сугробы, снегири,
	температуру.

        Еще - объятий плен,
	от жара смелый,
	и вязаный твой шлем
	из шерсти белой.
	И черного коня,
	и взгляд, печалью
        сокрытый - от меня -
        как плечи - шалью.

	Кусты и пустыри,
	деревья, кроны,
	холмы, монастыри,
	кресты, вороны.
	И фрески те (в пыли),
	где, молвить строго,
	от Бога, от земли
	равно немного.

        Мгновенье - и прерву,
	еще лишь горстка:
	припомни синеву
	снегов Изборска,
	где разум мой парил,
	как некий облак,
	и времени дарил
	мой "Фэд"*(1) наш облик.

	О синева бойниц
	(глазниц)! Домашний
	барраж крикливых птиц
	над каждой башней,
	и дальше (оборви!)
	простор с разбега.
	И колыбель любви
        - белее снега!

	Припоминай и впредь
	(хотя в разлуке
	уже не разглядеть:
	а кто там в люльке)
	те кручи и поля,
	такси в равнине,
	бифштексы, шницеля,
	долги поныне.

	Умей же по полям,
	по стрелкам, верстам
	и даже по рублям
	(почти по звездам!),
	по формам без души
	со всем искусством
	Колумба (о спеши!)
	вернуться к чувствам.

	Ведь в том и суть примет
	(хотя бы в призме
	разлук): любой предмет
        - свидетель жизни.
	Пространство и года
	(мгновений груда),
	ответы на "когда",
	"куда", "откуда".

	Впустив тебя в музей
	(зеркальных зальцев),
	пусть отпечаток сей
	и вправду пальцев,
        чуть отрезвит тебя -
	придет на помощь
	отдавшей вдруг себя
	на миг, на полночь

	сомнениям во власть
	и укоризне,
	когда печется страсть
	о долгой жизни
	на некой высоте,
	как звук в концерте,
	забыв о долготе,
        - о сроках смерти!

	И нежности приют
	и грусти вестник,
	нарушивши уют,
        любви ровесник -
	с пушинкой над губой
	стихотворенье
	пусть радует собой
	хотя бы зренье.

				лето 1964 (1965?)

   * 1. "Фэд" - "Феликс Эдмундович Дзержинский", популярный в СССР фото-
аппарат, производившийся с 1930-х годов в Харькове. - С. В.

___+

        А. Буров - тракторист - и я,
	сельскохозяйственный рабочий Бродский,
        мы сеяли озимые - шесть га.
	Я созерцал лесистые края
	и небо с реактивною полоской,
	и мой сапог касался рычага.

	Топорщилось зерно под бороной,
	и двигатель окрестность оглашал.
	Пилот меж туч закручивал свой почерк.
	Лицом в поля, к движению спиной,
	я сеялку собою украшал,
	припудренный землицею как Моцарт.

                                август - сентябрь 1964

___+
			Румянцевой победам

	Прядет кудель под потолком
	дымок ночлежный.
	Я вспоминаю под хмельком
	Ваш образ нежный,
	как Вы бродили меж ветвей,
	стройней пастушек,
	вдвоем с возлюбленной моей
	на фоне пушек.

	Под жерла гаубиц морских,
	под Ваши взгляды
	мои волнения и стих
	попасть бы рады.
	И дел-то всех: коня да плеть
	и ногу в стремя.
	Тем, первым, версты одолеть,
        последним - время.

	Сойдемся на брегах Невы,
        а нет - Сухоны.
	С улыбкою воззритесь Вы
	на мисс с иконы.
	Вообразив Вас за сестру
	(по крайней мере),
	целуя Вас, не разберу,
	где Вы, где Мэри.

	Но Ваш арапский конь как раз
	в полях известных.
        И я - достаточно увяз
	в болотах местных.
	Хотя б за то, что говорю
	(Господь с словами),
	всем сердцем Вас благодарю
        - спасенным Вами.

	Прозрачный перекинув мост
	(упрусь в колонну),
	пяток пятиконечных звезд
	по небосклону
	плетется ночью через Русь
        - пусть к Вашим милым
	устам переберется грусть
	по сим светилам.

        На четверть - сумеречный хлад,
        на треть - упрямство,
        наполовину - циферблат,
        и весь - пространство,
	клянусь воздать Вам без затей
	(в размерах власти
        над сердцем) разностью частей -
	и суммой страсти!

	Простите ж, если что не так
	(без сцен, стенаний).
	Благословил меня коньяк
	на риск признаний.
        Вы все претензии - к нему.
	Нехватка хлеба,
	и я зажевываю тьму.
	Храни Вас небо.

                                август - сентябрь 1964

___+
			Сонет

		   М. Б.

	Прислушиваясь к грозным голосам,
	стихи мои, отстав при переправе
	за Иордан, блуждают по лесам,
	оторваны от памяти и яви.
	Их звуки застревают (как я сам)
	на полпути к погибели и славе
	(в моей груди), отныне уж не вправе
	как прежде доверяться чудесам.

	Но как-то глуховато, свысока,
	тебя, ты слышишь, каждая строка
	благодарит за то, что не погибла,
	за то, что сны, обстав тебя стеной,
	теперь бушуют за моей спиной
	и поглощают конницу Египта.

                                август - сентябрь 1964, Норенская

___+

		   М. Б.

	Деревья в моем окне, в деревянном окне,
	деревню после дождя вдвойне
	окружают посредством луж
	караулом усиленным мертвых душ.

        Нет под ними земли - но листва в небесах,
	и свое отраженье в твоих глазах,
	приготовившись мысленно к дележу,
	я, как новый Чичиков, нахожу.

	Мой перевернутый лес, воздавая вполне
	должное мне, вовне шарит рукой на дне.

	Лодка, плывущая посуху, подскакивает на волне.
	В деревянном окне деревьев больше вдвойне.

				26 октября 1964, Норенская

___+

		   М. Б.

	Тебе, когда мой голос отзвучит
	настолько, что ни отклика, ни эха,
        а в памяти - улыбку заключит
	затянутая воздухом прореха,
	и жизнь моя за скобки век, бровей
	навеки отодвинется, пространство
	зрачку расчистив так, что он, ей-ей,
	уже простит (не верность, а упрямство),

        - случайный, сонный взгляд на циферблат
	напомнит нечто, тикавшее в лад
	невесть чему, сбивавшее тебя
	с привычных мыслей, с хитрости, с печали,
	куда-то торопясь и торопя
	настолько, что порой ночами
	хотелось вдруг его остановить
        и тут же - переполненное кровью,
	спешившее, по-твоему, любить,
        сравнить - его любовь с твоей любовью.

	И выдаст вдруг тогда дрожанье век,
        что было не с чем сверить этот бег, -
        как твой брегет - а вдруг и он не прочь
	спешить? И вот он в полночь брякнет...
	Но темнота тебе в окошко звякнет
	и подтвердит, что это вправду ночь.

				29 октября 1964

___+
			Гвоздика

		   М. Б.

	В один из дней, в один из этих дней,
	тем более заметных, что сильней
	дождь барабанит в стекла и почти
	звонит в звонок (чтоб в комнату войти,
	где стол признает своего в чужом,
        а чайные стаканы - старшим);
	то ниже он, то выше этажом
	по лестничным топочет маршам
	и снова растекается в стекле;
	и Альпы громоздятся на столе,
        и, как орел, парит в ущельях муха; -
	то в холоде, а то в тепле
	ты все шатаешься, как тень, и глухо
	под нос мурлычешь песни. Как всегда,
	и чай остыл. Холодная вода
	под вечер выгонит тебя из комнат
	на кухню, где скрипящий стул
	и газовой горелки гул
	твой слух заполнят,
	заглушат все чужие голоса,
	а сам огонь, светясь голубовато,
	поглотит, ослепив твои глаза,
        не оставляя пепла - чудеса! -
	сучки календаря и циферблата.

	Но, чайник сняв, ты смотришь в потолок,
	любуясь трещинок системой,
	не выключая черный стебелек
	с гудящей и горящей хризантемой.

				октябрь 1964

___+
			Орфей и Артемида

	Наступила зима. Песнопевец,
	не сошедший с ума, не умолкший,
	видит след на тропинке волчий
	и, как дятел-краснодеревец,
	забирается на сосну,
	чтоб расширить свой кругозор,
	разглядев получше узор,
	оттеняющий белизну.

	Россыпь следов снега'
	на холмах испещрила, будто
	в постели красавицы утро
	рассыпало жемчуга.
	Среди полей и дорог
	перепутались нити.
	Не по плечу Артемиде
	их собрать в бугорок.

	В скобки берет зима
	жизнь. Ветвей бахрома
	взгляд за собой влечет.
	Новый Орфей за счет
	притаившихся тварей,
	обрывая большой календарь,
	сокращая словарь,
	пополняет свой бестиарий.

				октябрь 1964

___+
			Чаша со змейкой

		I

	Дождливым утром, стол, ты не похож
	на сельского вдовца-говоруна.
	Что несколько предвидел макинтош,
	хотя не допускала борона,
	в том, собственно, узревшая родство,
	что в ящик было вделано кольцо.
	Но лето миновало. Торжество
	клеенки над железом налицо.

		II

	Я в зеркало смотрюсь и нахожу
	седые волосы (не перечесть)
	и пятнышки, которые ужу,
	наверное, составили бы честь
	и место к холодам (как экспонат)
	в каком-нибудь виварии: на вид
	хоть он витиеват и страшноват,
	не так уж плодовит и ядовит.

		III

	Асклепий, петухами мертвеца
	из гроба поднимавший! незнаком
        с предметом - полагаюсь на отца,
	служившего Адмету пастухом.
	Пусть этот кукарекающий маг,
	пунцовой эспаньолкою горя,
	меня не отрывает от бумаг
	(хоть, кажется, я князь календаря).

		IV

	Пусть старый, побежденный материал
	с кряхтением вгоняет в борозду
        озимые. А тот, кто не соврал, -
	потискает на вешалке узду.
	Тут, в мире, где меняются столы,
	слиянием с хозяином грозя,
	поклясться нерушимостью скалы
	на почве сейсмологии нельзя.

		V

	На сей раз обоняние и боль,
	и зрение, пожалуй, не у дел.
	Не видел, как цветет желтофиоль,
	да, собственно, и роз не разглядел.
	Дождливые и ветреные дни
	таращатся с Олимпа на четверг.
	Но сердце, как инструктор в Шамони,
	усиленно карабкается вверх.

		VI

	Моряк, заночевавший на мели,
	верней, цыган, который на корню
	украв у расстояния нули,
	на чувств своих нанижет пятерню,
	я, в сущности, желавший защитить
        зрачком недостающее звено, -
	лишь человек, которому шутить
	по-своему нельзя, запрещено.

		VII

	Я, в сущности... Любители острот
	в компании с искателями правд
	пусть выглянут из времени вперед:
	увидев, как бывалый астронавт
	топорщит в замешательстве усы
	при запуске космических ракет,
	таращась на песочные часы,
	как тикающий в ужасе брегет.

		VIII

	Тут в мире, где меняются столы,
	слиянием с хозяином грозя,
	где клясться нерушимостью скалы
	на почве сейсмологии нельзя,