ристиански. Ставни
	широко растопырены, точно крылья
	погрузившихся с головой в чужие
	неурядицы ангелов. Там и сям
	слезающая струпьями штукатурка
	обнажает красную, воспаленную кладку,
	и третью неделю сохнущие исподники
	настолько привыкли к дневному свету
	и к своей веревке, что человек
	если выходит на улицу, то выходит
	в пиджаке на голое тело, в туфлях на босу ногу.

	В два часа пополудни силуэт почтальона
	приобретает в подъезде резкие очертанья,
	чтоб, мгновенье спустя, снова сделаться силуэтом.
	Удары колокола в тумане
	повторяют эту же процедуру.
	В итоге невольно оглядываешься через плечо
	самому себе вслед, как иной прохожий,
	стремясь рассмотреть получше щиколотки прошелестевшей
        мимо красавицы, но - ничего не видишь,
	кроме хлопьев тумана. Безветрие, тишина.
	Направленье потеряно. За поворотом
	фонари обрываются, как белое многоточье,
	за которым следует только запах
	водорослей и очертанья пирса.
	Безветрие; и тишина как ржанье
	никогда не сбивающейся с пути
	чугунной кобылы Виктора-Эммануила.

		II

	Зимой обычно смеркается слишком рано;
	где-то вовне, снаружи, над головою.
	Туго спеленутые клочковатой
	марлей стрелки на городских часах
	отстают от меркнувшего вдалеке
	рассеянного дневного света.
	За сигаретами вышедший постоялец
	возвращается через десять минут к себе
	по пробуравленному в тумане
	его же туловищем туннелю.
	Ровный гул невидимого аэроплана
	напоминает жужжание пылесоса
	в дальнем конце гостиничного коридора
	и поглощает, стихая, свет.
        "Неббия" *(1), - произносит, зевая, диктор,
	и глаза на секунду слипаются, наподобье
	раковины, когда проплывает рыба
	(зрачок погружается ненадолго
	в свои перламутровые потемки);
	и подворотня с лампочкой выглядит, как ребенок,
	поглощенный чтением под одеялом;
	одеяло все в складках, как тога Евангелиста
	в нише. Настоящее, наше время
	со стуком отскакивает от бурого кирпича
	базилики, точно белый
	кожаный мяч, вколачиваемый в нее
	школьниками после школы.

	Щербатые, но не мыслящие себя
	в профиль, обшарпанные фасады.
	Только голые икры кривых балясин
	одушевляют наглухо запертые балконы,
	где вот уже двести лет никто
	не появляется: ни наследница, ни кормилица.
	Облюбованные брачующимися и просто
	скучающими чудищами карнизы.
	Колоннада, оплывшая как стеарин.
	И слепое, агатовое великолепье
	непроницаемого стекла,
	за которым скрываются кушетка и пианино:
	старые, но именно светом дня
	оберегаемые успешно тайны.

	В холодное время года нормальный звук
	предпочитает тепло гортани капризам эха.
	Рыба безмолствует; в недрах материка
	распевает горлинка. Но ни той, ни другой не слышно.
	Повисший над пресным каналом мост
	удерживает расплывчатый противоположный берег
	от попытки совсем отделиться и выйти в море.
	Так, дохнув на стекло, выводят инициалы
	тех, с чьим отсутствием не смириться;
	и подтек превращает заветный вензель
	в хвост морского конька. Вбирай же красной
	губкою легких плотный молочный пар,
	выдыхаемый всплывшею Амфитритой
	и ее нереидами! Протяни
        руку - и кончики пальцев коснутся торса,
	покрытого пузырьками
	и пахнущего, как в детстве, йодом.

		III

	Выстиранная, выглаженная простыня
	залива шуршит оборками, и бесцветный
	воздух на миг сгущается в голубя или в чайку,
	но тотчас растворяется. Вытащенные из воды
	лодки, баркасы, го'ндолы, плоскодонки,
	как непарная обувь, разбросаны на песке,
	поскрипывающим под подошвой. Помни:
	любое движенье, по сути, есть
	перенесение тяжести тела в другое место.
	Помни, что прошлому не уложиться
	без остатка в памяти, что ему
	необходимо будущее. Твердо помни:
	только вода, и она одна,
	всегда и везде остается верной
        себе - нечувствительной к метаморфозам, плоской,
	находящейся там, где сухой земли
	больше нет. И патетика жизни с ее началом,
	серединой, редеющим календарем, концом
	и т. д. стушевывается в виду
	вечной, мелкой, бесцветной ряби.

	Жесткая, мертвая проволока виноградной
	лозы мелко вздрагивает от собственного напряженья.
	Деревья в черном саду ничем
	не отличаются от ограды, выглядящей
	как человек, которому больше не в чем
        и - главное - некому признаваться.
	Смеркается; безветрие, тишина.
	Хруст ракушечника, шорох раздавленного гнилого
	тростника. Пинаемая носком
	жестянка взлетает в воздух и пропадает
	из виду. Даже спустя минуту
	не расслышать звука ее паденья
	в мокрый песок. Ни, тем более, всплеска.

				1977

   * 1. Nebbia (итал.) - туман (прим. в СИБ)

___+
			Шорох акации

	Летом столицы пустеют. Субботы и отпуска
        уводят людей из города. По вечерам - тоска.
	В любую из них спокойно можно ввести войска.
	И только набравши номер одной из твоих подруг,
	не уехавшей до сих пор на юг,
	насторожишься, услышав хохот и волапюк,

	и молча положишь трубку: город захвачен; строй
        переменился: все чаще на светофорах - "Стой".
	Приобретая газету, ее начинаешь с той
	колонки, где "что в театрах" рассыпало свой петит.
	Ибсен тяжеловесен, А. П. Чехов претит.
	Лучше пойти пройтись, нагулять аппетит.

	Солнце всегда садится за телебашней. Там
	и находится Запад, где выручают дам,
	стреляют из револьвера и говорят "не дам",
	если попросишь денег. Там поет "ла-ди-да",
	трепеща в черных пальцах, серебряная дуда.
	Бар есть окно, прорубленное туда.

	Вереница бутылок выглядит как Нью-Йорк.
	Это одно способно привести вас в восторг.
	Единственное, что выдает Восток,
        это - клинопись мыслей: любая из них - тупик,
	да на банкнотах не то Магомет, не то его горный пик,
	да шелестящее на ухо жаркое "ду-ю-спик".

        И когда ты потом петляешь, это - прием котла,
	новые Канны, где, обдавая запахами нутра,
	в ванной комнате, в четыре часа утра,
	из овала над раковиной, в которой бурлит моча,
	на тебя таращится, сжав рукоять меча,
	Завоеватель, старающийся выговорить "ча-ча-ча".

				1977

___+
			В Англии

		   Диане и Алану Майерс

		I. Брайтон-рок

	Ты возвращаешься, сизый цвет ранних сумерек. Меловые
	скалы Сассекса в море отбрасывают запах сухой травы и
	длинную тень, как ненужную черную вещь. Рябое
	море на сушу выбрасывает шум прибоя
	и остатки ультрамарина. Из сочетанья всплеска
	лишней воды с лишней тьмой возникают, резко
	выделяя на фоне неба шпили церквей, обрывы
	скал, эти сизые, цвета пойманной рыбы,
	летние сумерки; и я прихожу в себя. В зарослях беззаботно
	вскрикивает коноплянка. Чистая линия горизонта
	с облаком напоминает веревку с выстиранной рубашкой,
	и танкер перебирает мачтами, как упавший
	на спину муравей. В сознании всплывает чей-то
        телефонный номер - порванная ячейка
	опустевшего невода. Бриз овевает щеку.
	Мертвая зыбь баюкает беспокойную щепку,
	и отражение полощется рядом с оцепеневшей лодкой.
	В середине длинной или в конце короткой
	жизни спускаешься к волнам не выкупаться, но ради
	темно-серой, безлюдной, бесчеловечной глади,
	схожей цветом с глазами, глядящими, не мигая,
	на нее, как две капли воды. Как молчанье на попугая.

		II. Северный Кенсингтон

	Шорох "Ирландского времени", гонимого ветром по
	железнодорожным путям к брошенному депо,
	шелест мертвой полыни, опередившей осень,
	серый язык воды подле кирпичных десен.
        Как я люблю эти звуки - звуки бесцельной, но
	длящейся жизни, к которым уже давно
	ничего не прибавить, кроме шуршащих галькой
	собственных грузных шагов. И в небо запустишь гайкой.
        Только мышь понимает прелести пустыря -
	ржавого рельса, выдернутого штыря,
	проводов, не способных взять выше сиплого до-диеза,
	поражения времени перед лицом железа.
	Ничего не исправить, не использовать впредь.
	Можно только залить асфальтом или стереть
	взрывом с лица земли, свыкшегося с гримасой
	бетонного стадиона с орущей массой.
	И появится мышь. Медленно, не спеша,
	выйдет на середину поля, мелкая, как душа
	по отношению к плоти, и, приподняв свою
	обезумевшую мордочку, скажет "не узнаю".

		III. Сохо

	В венецианском стекле, окруженном тяжелой рамой,
	отражается матовый профиль красавицы с рваной раной
	говорящего рта. Партнер созерцает стены,
	где узоры обоев спустя восемь лет превратились в "Сцены
        скачек в Эпсоме". - Флаги. Наездник в алом
	картузе рвется к финишу на полуторагодовалом
	жеребце. Все слилось в сплошное пятно. В ушах завывает ветер.
        На трибунах творится невообразимое... - "не ответил
	на второе письмо, и тогда я решила..." Голос
	представляет собой борьбу глагола с
	ненаставшим временем. Молодая, худая
	рука перебирает локоны, струящиеся, не впадая
	никуда, точно воды многих
	рек. Оседлав деревянных четвероногих,
	вокруг стола с недопитым павшие смертью храбрых
	на чужих простынях джигитуют при канделябрах
        к подворотне в -ском переулке, засыпанном снегом. - Флаги
	жухнут. Ветер стихает; и капли влаги
	различимы становятся у соперника на подбородке,
        и трибуны теряются из виду... - В подворотне
	светит желтая лампочка, чуть золотя сугробы,
	словно рыхлую корочку венской сдобы. Однако, кто бы
	ни пришел сюда первым, колокол в переулке
	не звонит. И подковы сивки или каурки
	в настоящем прошедшем, даже достигнув цели,
	не оставляют следов на снегу. Как лошади карусели.

		IV. Ист Финчли

	Вечер. Громоздкое тело движется в узкой,
	стриженной под полубокс аллее с рядами фуксий
	и садовой герани, точно дредноут в мелком
	деревенском канале. Перепачканный мелом
	правый рукав пиджака, так же как самый голос,
        выдает род занятий - "Розу и гладиолус
	поливать можно реже, чем далии и гиацинты,
	раз или два в неделю". И он мне приводит цифры
	из "Советов любителю-садоводу"
	и строку из Вергилия. Земля поглощает воду
	с неожиданной скоростью, и он прячет глаза. В гостиной,
	скупо обставленной, нарочито пустынной,
        жена - он женат вторым браком, - как подобает женам,
	раскладывает, напевая, любимый Джоном
	Голсуорси пасьянс "Паук". На стене акварель: в воде
	отражается вид моста неизвестно где.

	Всякий живущий на острове догадывается, что рано
	или поздно все это кончается; что вода из-под крана,
	прекращая быть пресной, делается соленой,
	и нога, хрустевшая гравием и соломой,
	ощущает внезапный холод в носке ботинка.
	В музыке есть то место, когда пластинка
	начинает вращаться против движенья стрелки.
	И на камине маячит чучело перепелки,
	понадеявшейся на бесконечность лета,
	ваза с веточкой бересклета
        и открытки с видом базара где-то в Алжире - груды
	пестрой материи, бронзовые сосуды,
	сзади то ли верблюды, то ли просто холмы;
	люди в тюрбанах. Не такие, как мы.

	Аллегория памяти, воплощенная в твердом
	карандаше, зависшем в воздухе над кроссвордом.
	Дом на пустынной улице, стелящейся покато,
	в чьих одинаковых стеклах солнце в часы заката
	отражается, точно в окне экспресса,
	уходящего в вечность, где не нужны колеса.
        Милая спальня (между подушек - кукла),
	где ей снятся ее "кошмары". Кухня;
	издающая запах чая гудящая хризантема
	газовой плитки. И очертания тела
	оседают на кресло, как гуща, отделяющаяся от жижи.

	Посредине абсурда, ужаса, скуки жизни
	стоят за стеклом цветы, как вывернутые наизнанку
        мелкие вещи - с розой, подобно знаку
	бесконечности из-за пучка восьмерок,
	с колесом георгина, буксующим меж распорок,
	как расхристанный локомотив Боччони,
	с танцовщицами-фуксиями и с еще не
	распустившейся далией. Плавающий в покое
	мир, где не спрашивают "что такое?
        что ты сказал? повтори" - потому что эхо
	возвращает того воробья неизменно в ухо
	от китайской стены; потому что ты
	произнес только одно: "цветы".

		V. Три рыцаря

	В старой ротонде аббатства, в алтаре, на полу
	спят вечным сном три рыцаря, поблескивая в полу-
	мраке ротонды, как каменные осетры,
	чешуею кольчуги и жабрами лат. Все три
	горбоносы и узколицы, и с головы до пят
	рыцари: в панцире, шлеме, с длинным мечом. И спят
	дольше, чем бодрствовали. Сумрак ротонды. Руки
	скрещены на груди, точно две севрюги.

        За щелчком аппарата следует вспышка - род
	выстрела (все, что нас отбрасывает вперед,
	на стену будущего, есть как бы выстрел). Три
	рыцаря, не шелохнувшись, повторяют внутри
        камеры то, что уже случилось - либо при Пуатье,
	либо в святой земле: путешественник в канотье
	для почивших за-ради Отца и Сына
	и Святого Духа ужаснее сарацина.

	Аббатство привольно раскинулось на берегу реки.
	Купы зеленых деревьев. Белые мотыльки
	порхают у баптистерия над клумбой и т. д.
	Прохладный английский полдень. В Англии, как нигде,
	природа скорее успокаивает, чем увлекает глаз;
	и под стеной ротонды, как перед раз
	навсегда опустившимся занавесом в театре,
	аплодисменты боярышника ты не разделишь на три.

		VI. Йорк

		   W. H. A.

	Бабочки северной Англии пляшут над лебедою
	под кирпичной стеною мертвой фабрики. За средою
	наступает четверг, и т. д. Небо пышет жаром,
	и поля выгорают. Города отдают лежалым
	полосатым сукном, георгины страдают жаждой.
        И твой голос - "Я знал трех великих поэтов. Каждый
        был большой сукин сын" - раздается в моих ушах
	с неожиданной четкостью. Я замедляю шаг

	и готов оглянуться. Скоро четыре года,
	как ты умер в австрийской гостинице. Под стрелкой перехода
	ни души: черепичные кровли, асфальт, известка,
        тополя. Честер тоже умер - тебе известно
	это лучше, чем мне. Как костяшки на пыльных счетах,
	воробьи восседают на проводах. Ничто так
	не превращает знакомый подъезд в толчею колонн,
	как любовь к человеку; особенно, если он

	мертв. Отсутствие ветра заставляет тугие листья
	напрягать свои мышцы и нехотя шевелиться.
	Танец белых капустниц похож на корабль в бурю.
	Человек приносит с собою тупик в любую
	точку света; и согнутое колено
	размножает тупым углом перспективу плена,
	как журавлиный клин, когда он берет
	курс на юг. Как всЈ движущееся вперед.

	Пустота, поглощая солнечный свет на общих
	основаньях с боярышником, увеличивается наощупь
	в направленьи вытянутой руки, и
	мир сливается в длинную улицу, на которой живут другие.
        В этом смысле он - Англия. Англия в этом смысле
        до сих пор Империя и в состояньи - если
        верить музыке, булькающей водой, -
        править морями. Впрочем - любой средой.

	Я в последнее время немного сбиваюсь, скалюсь
	отраженью в стекле витрины; покамест палец
	набирает свой номер, рука опускает трубку.
	Стоит закрыть глаза, как вижу пустую шлюпку,
	замерзшую на воде посредине бухты.
	Выходя наружу из телефонной будки,
        слышу голос скворца, в крике его - испуг.
	Но раньше, чем он взлетает, звук

	растворяется в воздухе. Чьей беспредметной сини
	и сродни эта жизнь, где вещи видней в пустыне,
	ибо в ней тебя нет. И вакуум постепенно
	заполняет местный ландшафт. Как сухая пена,
	овцы покоятся на темнозеленых волнах
	йоркширского вереска. Кордебалет проворных
	бабочек, повинуясь невидимому смычку,
	мельтешит над заросшей канавой, не давая зрачку

	ни на чем задержаться. И вертикальный стебель
	иван-чая длинней уходящей на север
	древней Римской дороги, всеми забытой в Риме.
        Вычитая из меньшего большее, из человека - Время,
	получаешь в остатке слова, выделяющиеся на белом
	фоне отчетливей, чем удается телом
	это сделать при жизни, даже сказав "лови!".

	Что источник любви превращает в объект любви.

		VII

	Английские каменные деревни.
	Бутылка собора в окне харчевни.
	Коровы, разбредшиеся по полям.
	Памятники королям.

	Человек в костюме, побитом молью,
	провожает поезд, идущий, как всЈ тут, к морю,
	улыбается дочке, уезжающей на Восток.
	Раздается свисток.

	И бескрайнее небо над черепицей
	тем синее, чем громче птицей
	оглашаемо. И чем громче поет она,
	тем все меньше видна.

				1976

   * Датировано по переводу в PS (<1977> в СИБ). - С. В.

___+
			Полярный исследователь

	Все собаки съедены. В дневнике
	не осталось чистой страницы. И бисер слов
	покрывает фото супруги, к ее щеке
	мушку даты сомнительной приколов.
        Дальше - снимок сестры. Он не щадит сестру:
	речь идет о достигнутой широте!
	И гангрена, чернея, взбирается по бедру,
	как чулок девицы из варьете.

				22 июля 1978

___+

		   М. Б.

	Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной
	струн, продолжающая коричневеть в гостиной,
	белеть а-ля Казимир на выстиранном просторе,
        темнеть - особенно вечером - в коридоре,
	спой мне песню о том, как шуршит портьера,
	как включается, чтоб оглушить полтела,
	тень, как лиловая муха сползает с карты
	и закат в саду за окном точно дым эскадры,
	от которой осталась одна матроска,
	позабытая в детской. И как расческа
        в кулаке дрессировщика-турка, как рыбку - леской,
	возвышает болонку над Ковалевской
	до счастливого случая тявкнуть сорок
        раз в день рожденья, - и мокрый порох
	гасит звезды салюта, громко шипя, в стакане,
	и стоят графины кремлем на ткани.

				22 июля 1978

___+

	Восславим приход весны! Ополоснем лицо,
	чирьи прижжем проверенным креозотом
	и выйдем в одной рубахе босиком на крыльцо,
	и в глаза ударит свежестью! горизонтом!
	будущим! Будущее всегда
        наполняет землю зерном, голоса - радушьем,
	наполняет часы ихним туда-сюда;
	вздрогнув, себя застаешь в грядущем.
	Весной, когда крик пернатых будит леса, сады,
	вся природа, от ящериц до оленей,
	устремлена туда же, куда ведут следы
	государственных преступлений.

				<1978>

___+

	Время подсчета цыплят ястребом; скирд в тумане,
	мелочи, обжигающей пальцы, звеня в кармане;
	северных рек, чья волна, замерзая в устье,
	вспоминает истоки, южное захолустье
	и на миг согревается. Время коротких суток,
	снимаемого плаща, разбухших ботинок, судорог
	в желудке от желтой вареной брюквы;
	сильного ветра, треплющего хоругви
	листолюбивого воинства. Пора, когда дело терпит,
	дни на одно лицо, как Ивановы-братья,
	и кору задирает жадный, бесстыдный трепет
	пальцев. Чем больше пальцев, тем меньше платья.

				<1978>

___+
			Полдень в комнате

		I

	Полдень в комнате. Тот покой,
	когда наяву, как во
	сне, пошевелив рукой,
	не изменить ничего.

	Свет проникает в окно, слепя.
	Солнце, войдя в зенит,
	луч кладя на паркет, себя
	этим деревенит.

	Пыль, осевшая в порах скул.
	Калорифер картав.
	Тело, застыв, продлевает стул.
	Выглядит, как кентавр

		II

	вспять оглянувшийся: тень, затмив
        профиль, чье ремесло -
	затвердевать, уточняет миф,
	повторяя число

	членов. Их переход от слов
	к цифрам не удивит.
	Глаз переводит, моргнув, число в
	несовершенный вид.

	Воздух, в котором ни встать, ни сесть,
	ни, тем более, лечь,
	воспринимает "четыре", "шесть",
	"восемь" лучше, чем речь.

		III

	Я родился в большой стране,
	в устье реки. Зимой
	она всегда замерзала. Мне
	не вернуться домой.

	Мысль о пространстве рождает "ах",
	оперу, взгляд в лорнет.
	В цифрах есть нечто, чего в словах,
	даже крикнув их, нет.

	Птица щебечет, из-за рубежа
	вернувшись в свое гнездо.
	Муха бьется в стекле, жужжа
        как "восемьдесят". Или - "сто".

		IV

	Там был город, где, благодаря
	точности перспектив,
	было вдогонку бросаться зря,
	что-либо упустив.

	Мост над замерзшей рекой в уме
	сталью своих хрящей
        мысли рождал о другой зиме -
	то есть, зиме вещей,

	где не встретить следов; рельеф
	выглядит, как стекло.
	Только маятник, замерев,
	источает тепло.

		V

	Воздух, бесцветный и проч., зато
	необходимый для
	существования, есть ничто,
	эквивалент нуля.

	Странно отсчитывать от него
	мебель, рога лося,
	себя; задумываться, "ого"
	в итоге произнося.

	Взятая в цифрах, вещь может дать
	тамерланову тьму,
	род астрономии. Что подстать
	воздуху самому.

		VI

	Там были также ряды колонн,
	забредшие в те снега,
	как захваченные в полон,
	раздетые донага.

	В полдень, гордясь остротой угла,
	как возвращенный луч,
	обезболивала игла
	соде