Если в горле першит,
	можно рискнуть чечеткой.

		V

	День пролетел. Пчела
	шепчет по-польски "збродня".
	Лучше кричать вчера,
	чем сегодня. Сегодня
	оттого мы кричим,
	что, дав простор подошвам,
	Рок, не щадя причин,
	топчется в нашем прошлом.

		VI

	Ах, потерявши нить,
	"моль" говорит холстинка.
	Взгляда не уронить
	ниже, чем след ботинка.
        У пейзажа - черты
	вывернутого кармана.
	Пение сироты
	радует меломана.

				<1987>

___+

	Вечер. Развалины геометрии.
	Точка, оставшаяся от угла.
	Вообще: чем дальше, тем беспредметнее.
	Так раздеваются догола.

        Но - останавливаются. И заросли
	скрывают дальнейшее, как печать
        содержанье послания. А казалось бы -
	с лабии и начать...

	Луна, изваянная в Монголии,
	прижимает к бесчувственному стеклу
	прыщавую, лезвиями магнолии
	гладко выбритую скулу.

	Как войску, пригодному больше к булочным
	очередям, чем кричать "ура",
	настоящему, чтоб обернуться будущим,
	требуется вчера.

        Это - комплекс статуи, слиться с теменью
	согласной, внутренности скрепя.
	Человек отличается только степенью
	отчаянья от самого себя.

				<1987>

___+

		   Л. К.

	В этой маленькой комнате все по-старому:
        аквариум с рыбкою - все убранство.
	И рыбка плавает, глядя в сторону,
	чтоб увеличить себе пространство.

	С тех пор, как ты навсегда уехала,
	похолодало, и чай не сладок.
	Сделавшись мраморным, место около
	в сумерках сходит с ума от складок.

	Колесо и каблук оставляют в покое улицу,
	горделивый платан не меняет позы.
	Две половинки карманной луковицы
	после восьми могут вызвать слезы.

	Часто чудится Греция: некая роща, некая
	охотница в тунике. Впрочем, чаще
	нагая преследует четвероногое
	красное дерево в спальной чаще.

	Между квадратом окна и портретом прадеда
	даже нежный сквозняк выберет занавеску.
	И если случается вспомнить правило,
	то с опозданием и не к месту.

	В качку, увы, не устоять на палубе.
	Бурю, увы, не срисовать с натуры.
	В городах только дрозды и голуби
	верят в идею архитектуры.

        Несомненно, все это скоро кончится -
	быстро и, видимо, некрасиво.
        Мозг - точно айсберг с потекшим контуром,
	сильно увлекшийся Куросиво.

				<1987>

___+
			Жизнь в рассеянном свете

	Грохот цинковой урны, опрокидываемой порывом
	ветра. Автомобили катятся по булыжной
	мостовой, точно вода по рыбам
	Гудзона. Еле слышный
	голос, принадлежащий Музе,
	звучащий в сумерках как ничей, но
	ровный, как пенье зазимовавшей мухи,
	нашептывает слова, не имеющие значенья.

	Неразборчивость буквы. Всклокоченная капуста
	туч. Светило, наказанное за грубость
        прикосновенья. Чье искусство -
	отнюдь не нежность, но близорукость.
	Жизнь в рассеянном свете! и по неделям
	ничего во рту, кроме бычка и пива.
	Зимой только глаз сохраняет зелень,
	обжигая голое зеркало, как крапива.

	Ах, при таком освещении вам ничего не надо!
	Ни торжества справедливости, ни подруги.
	Очертания вещи, как та граната,
	взрываются, попадая в руки.
	И конечности коченеют. Это
	оттого, что в рассеянном свете холод
        демонстрирует качества силуэта -
	особенно, если предмет немолод.

	Спеть, что ли, песню о том, что не за горами?
	о сходстве целого с половинкой
	о чувстве, будто вы загорали
	наоборот: в полнолунье, с финкой.
	Но никто, жилку надув на шее,
	не подхватит мотивчик ваш. Ни ценитель,
	ни нормальная публика: чем слышнее
	куплет, тем бесплотнее исполнитель.

				<1987>

___+
			Из Парменида

	Наблюдатель? свидетель событий? войны в Крыму?
        Масса жертв - все в дыму - перемирие полотенца...
	Нет! самому совершить поджог! роддома! И самому
	вызвать пожарных, прыгнуть в огонь и спасти младенца,
	дать ему соску, назваться его отцом,
	обучить его складывать тут же из пальцев фигу.
	И потом, завернув бутерброд в газету с простым лицом,
	сесть в электричку и погрузиться в книгу
	о превращеньях красавиц в птиц, и как их места
        зарастают пером: ласточки - цапли - дрофы..
	Быть и причиной и следствием! чтобы, N лет спустя,
	отказаться от памяти в пользу жертв катастрофы.

				<1987>

___+

	Как давно я топчу, видно по каблуку.
	Паутинку тоже пальцем не снять с чела.
	То и приятно в громком кукареку,
	что звучит как вчера.
	Но и черной мысли толком не закрепить,
	как на лоб упавшую косо прядь.
	И уже ничего не сниться, чтоб меньше быть,
	реже сбываться, не засорять
	времени. Нищий квартал в окне
	глаз мозолит, чтоб, в свой черед,
	в лицо запомнить жильца, а не
	как тот считает, наоборот.
	И по комнате точно шаман кружа,
	я наматываю, как клубок,
	на себя пустоту ее, чтоб душа
	знала что-то, что знает Бог.

                                <1980 - 1987>

___+

	Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга,
	нет! как платформа с вывеской "Вырица" или "Тарту".
	Но надвигаются лица, не знающие друг друга,
	местности, нанесенные точно вчера на карту,
	и заполняют вакуум. Видимо, никому из
	нас не сделаться памятником. Видимо, в наших венах
        недостаточно извести. "В нашей семье, - волнуясь,
        ты бы вставила, - не было ни военных,
	ни великих мыслителей". Правильно: невским струям
	отраженье еще одной вещи невыносимо.
	Где там матери и ее кастрюлям
	уцелеть в перспективе, удлиняемой жизнью сына!
	То-то же снег, этот мрамор для бедных, за неименьем тела
        тает, ссылаясь на неспособность клеток -
        то есть, извилин! - вспомнить, как ты хотела,
	пудря щеку, выглядеть напоследок.
	Остается, затылок от взгляда прикрыв руками,
	бормотать на ходу "умерла, умерла", покуда
	города рвут сырую сетчатку из грубой ткани,
	дребезжа, как сдаваемая посуда.

				1985

   * Датировано по переводу в TU. - С. В.

___+
			На виа Джулиа

		   Теодоре Л.

	Колокола до сих пор звонят в том городе, Теодора,
	будто ты не растаяла в воздухе пропеллерною снежинкой
	и возникаешь в сумерках, как свет в конце коридора,
	двигаясь в сторону площади с мраморной пиш. машинкой,
	и мы встаем из-за столиков! Кочевника от оседлых
	отличает способность глотнуть ту же жидкость дважды.
	Не говоря об ангелах, не говоря о серых
	в яблоках, и поныне не утоливших жажды
	в местных фонтанах. Знать, велика пустыня
	за оградой собравшего рельсы в пучок вокзала!
	И струя буквально захлебывается, вестимо
	оттого, что не все еще рассказала
	о твоей красоте. Городам, Теодора, тоже
	свойственны лишние мысли, желанья счастья,
	плюс готовность придраться к оттенку кожи,
	к щиколоткам, к прическе, к длине запястья.
	Потому что становишься тем, на что смотришь, что близко видишь.
	С дальнозоркостью отпрыска джулий, октавий, ливий
	город смотрит тебе вдогонку, точно распутный витязь:
	чем длиннее улицы, тем города счастивей.

				<1987>

___+

	Ночь, одержимая белизной
	кожи. От ветреной резеды,
	ставень царапающей, до резной,
	мелко вздрагивающей звезды,
	ночь, всеми фибрами трепеща
	как насекомое, льнет, черна,
	к лампе, чья выпуклость горяча,
	хотя абсолютно отключена.
	Спи. Во все двадцать пять свечей,
	добыча сонной белиберды,
	сумевшая не растерять лучей,
	преломившихся о твои черты,
	ты тускло светишься изнутри,
	покуда, губами припав к плечу,
	я, точно книгу читая при
	тебе, сезам по складам шепчу.

				<1987>

___+
			Посвящается стулу

		I

	Март на исходе. Радостная весть:
	день удлинился. Кажется, на треть.
	Глаз чувствует, что требуется вещь,
	которую пристрастно рассмотреть.
	Возьмем за спинку некоторый стул.
	Приметы его вкратце таковы:
	зажат между невидимых, но скул
	пространства (что есть форма татарвы),
	он что-то вроде метра в высоту
	на сорок сантиметров в ширину
	и сделан, как и дерево в саду,
	из общей (как считалось в старину)
	коричневой материи. Что сухо
	сочтется камуфляжем в Царстве Духа.

		II

	Вещь, помещенной будучи, как в Аш-
	два-О, в пространство, презирая риск,
	пространство жаждет вытеснить; но ваш
	глаз на полу не замечает брызг
	пространства. Стул, что твой наполеон,
	красуется сегодня, где вчерась.
	Что было бы здесь, если бы не он?
	Лишь воздух. В этом воздухе б вилась
	пыль. Взгляд бы не задерживался на
	пылинке, но, блуждая по стене,
	он достигал бы вскорости окна;
	достигнув, устремлялся бы вовне,
	где нет вещей, где есть пространство, но
	к вам вытесненным выглядит оно.

		III

	На мягкий в профиль смахивая знак
	и "восемь", но квадратное, в анфас,
	стоит он в центре комнаты, столь наг,
	что многое притягивает глаз.
        Но это - только воздух. Между ног
        (коричневых, что важно - четырех)
	лишь воздух. То есть дай ему пинок,
        скинь все с себя - как об стену горох.
	Лишь воздух. Вас охватывает жуть.
	Вам остается, в сущности, одно:
	вскочив, его рывком перевернуть.
        Но максимум, что обнажится - дно.
	Фанера. Гвозди. Пыльные штыри.
	Товар из вашей собственной ноздри.

		IV

	Четверг. Сегодня стул был не у дел.
	Он не переместился. Ни на шаг.
	Никто на нем сегодня не сидел,
	не двигал, не набрасывал пиджак.
        Пространство, точно изморось - пчелу,
	вещь, пользоваться коей перестал
	владелец, превращает ввечеру
	(пусть временно) в коричневый кристалл.
	Стул напрягает весь свой силуэт.
	Тепло; часы показывают шесть.
	Все выглядит как будто его нет,
	тогда как он в действительности есть!
	Но мало ли чем жертвуют, вчера
	от завтра отличая, вечера.

		V

	Материя возникла из борьбы,
	как явствуют преданья старины.
	Мир создан был для мебели, дабы
	создатель мог взглянуть со стороны
	на что-нибудь, признать его чужим,
	оставить без внимания вопрос
	о подлинности. Названный режим
	материи не обещает роз,
	но гвозди. Впрочем, если бы не гвоздь,
	все сразу же распалось бы, как есть,
	на рейки, перекладины. Ваш гость
	не мог бы, при желании, присесть.
	Составленная из частей, везде
	вещь держится в итоге на гвозде.

		VI

	Стул состоит из чувства пустоты
	плюс крашенной материи; к чему
	прибавим, что пропорции просты
	как тыщи отношенье к одному.
	Что знаем мы о стуле, окромя,
	того, что было сказано в пылу
        полемики? - что всеми четырьмя
	стоит он, точно стол ваш, на полу?
	Но стол есть плоскость, режущая грудь.
	А стул ваш вертикальностью берет.
	Стул может встать, чтоб лампочку ввернуть,
	на стол. Но никогда наоборот.
	И, вниз пыльцой, переплетенный стебель
	вмиг озарит всю остальную мебель.

		VII

	Воскресный полдень. Комната гола.
	В ней только стул. Ваш стул переживет
	вас, ваши безупречные тела,
	их плотно облегавший шевиот.
	Он не падет от взмаха топора,
	и пламенем ваш стул не удивишь.
	Из бурных волн под возгласы "ура"
	он выпрыгнет проворнее, чем фиш.
	Он превзойдет употребленьем гимн,
	язык, вид мироздания, матрас.
	Расшатан, он заменится другим,
	и разницы не обнаружит глаз.
        Затем что - голос вещ, а не зловещ -
	материя конечна. Но не вещь.

				<1987>

___+
			Посвящение

	Ни ты, читатель, ни ультрамарин
	за шторой, ни коричневая мебель,
	ни сдача с лучшей пачки балерин,
	ни лампы хищно вывернутый стебель
        - как уголь, данный шахтой на-гора,
        и железнодорожное крушенье -
	к тому, что у меня из-под пера
	стремится, не имеет отношенья.
	Ты для меня не существуешь; я
        в глазах твоих - кириллица, названья...
	Но сходство двух систем небытия
	сильнее, чем двух форм существованья.
        Листай меня поэтому - пока
	не грянет текст полуночного гимна.
        Ты - все или никто, и языка
	безадресная искренность взаимна.

				<1987>

___+
			Послесловие

		I

	Годы проходят. На бурой стене дворца
	появляется трещина. Слепая швея наконец продевает нитку
	в золотое ушко. И Святое Семейство, опав с лица,
	приближается на один миллиметр к Египту.

	Видимый мир заселен большинством живых.
	Улицы освещены ярким, но посторонним
	светом. И по ночам астроном
	скурпулезно подсчитывает количество чаевых.

		II

	Я уже не способен припомнить, когда и где
	произошло событье. То или иное.
	Вчера? Несколько дней назад? В воде?
	В воздухе? В местном саду? Со мною?

        Да и само событье - допустим взрыв,
        наводненье, ложь бабы, огни Кузбасса -
	ничего не помнит, тем самым скрыв
	либо меня, либо тех, кто спасся.

		III

	Это, видимо, значит, что мы теперь заодно
	с жизнью. Что я сделался тоже частью
	шелестящей материи, чье сукно
	заражает кожу бесцветной мастью.

	Я теперь тоже в профиль, верно, не отличим
	от какой-нибудь латки, складки, трико паяца,
        долей и величин, следствий или причин -
	от того, чего можно не знать, сильно хотеть, бояться.

		IV

        Тронь меня - и ты тронешь сухой репей,
	сырость, присущую вечеру или полдню,
	каменоломню города, ширь степей,
	тех, кого нет в живых, но кого я помню.

        Тронь меня - и ты заденешь то,
	что существует помимо меня, не веря
	мне, моему лицу, пальто,
	то, в чьих глазах мы, в итоге, всегда потеря.

		V

	Я говорю с тобой, и не моя вина,
	если не слышно. Сумма дней, намозолив
	человеку глаза, так же влияет на
	связки. Мой голос глух, но, думаю, не назойлив.

        Это - чтоб лучше слышать кукареку, тик-так,
	в сердце пластинки шаркающую иголку.
        Это - чтоб ты не заметил, когда я умолкну, как
	Красная Шапочка не сказала волку.

				1986

   * Датировано по переводу в TU. - С. В.

___+
			Резиденция

	Небольшой особняк на проспекте Сарданапала.
	Пара чугунных львов с комплексом задних лап.
	Фортепьяно в гостиной, точно лакей-арап,
	скалит зубы, в которых, короткопала
	и близорука, ковыряет средь бела дня
	внучка хозяина. Пахнет лавандой. Всюду,
	даже в кухне, лоснится, дразня посуду,
	образ, в масле, мыслителя, чья родня
        доживает в Европе. И отсюда - тома Золя,
	Бальзака, канделябры, балясины, капители
	и вообще колоннада, в чьем стройном теле
	размещены установки класса "земля-земля".

        Но уютней всего в восточном - его - крыле.
	В окнах спальни синеет ольшаник, не то орешник,
	и сверчок верещит, не говоря уже о скворешнях
	с их сверхчувствительными реле.
	Здесь можно вечером щелкнуть дверным замком,
	остаться в одной сиреневой телогрейке.
	Вдалеке воронье гнездо как шахна еврейки,
	с которой был в молодости знаком,
	но, спасибо, расстались. И ничто так не клонит в сон,
	как восьмизначные цифры, составленные в колонку,
	да предсмертные вопли сознавшегося во всем
	сына, записанные на пленку.

				1983

   * Датировано по переводу в TU. - С. В.

___+
			Стрельна

		   В. Герасимову

	Боярышник, захлестнувший металлическую ограду.
	Бесконечность, велосипедной восьмеркой принюхивающаяся к коридору.
	Воздух принадлежит летательному аппарату,
	и легким здесь делать нечего, даже откинув штору.
	О, за образчик взявший для штукатурки лунный
	кратер, но каждой трещиной о грозовом разряде
	напоминавший флигель! отстраняемый рыжей дюной
	от кружевной комбинации бледной балтийской глади.
        Тем и пленяла сердце - и душу! - окаменелость
	Амфитриты, тритонов, вывихнутых неловко
	тел, что у них впереди ничего не имелось,
	что фронтон и была их последняя остановка.
	Вот откудова брались жанны, ядвиги, ляли,
	павлы, тезки, евгении, лентяи и чистоплюи;
	вот заглядевшись в чье зеркало, потом они подставляли
	грудь под несчастья, как щеку под поцелуи.
        Многие - собственно, все! - в этом, по крайней мере,
	мире стоят любви, как это уже проверил,
	не прекращая вращаться ни в стратосфере,
	ни тем паче в искусственном вакууме, пропеллер.
	Поцеловать бы их в правду затяжным, как прыжок с парашютом, душным
        мокрым французским способом! Или - сменив кокарду
        на звезду в головах - ограничить себя воздушным,
	чтоб воскреснуть, к губам прижимая, точно десантник, карту.

				<1987>

___+

        Те, кто не умирают, - живут
	до шестидесяти, до семидесяти,
	педствуют, строчат мемуары,
	путаются в ногах.
	Я вглядываюсь в их черты
	пристально, как Миклуха
	Маклай в татуировку
	приближающихся
	дикарей.

				<1987>

___+

		   М. К.

	Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царстве
	все подозрительно: подпись, бумага, числа.
	Даже ребенку скучно в такие цацки;
	лучше уж в куклы. Вот я и разучился.
	Теперь, когда мне попадается цифра девять
	с вопросительной шейкой (чаще всего, под утро)
	или (заполночь) двойка, я вспоминаю лебедь,
	плывущую из-за кулис, и пудра
	с потом щекочут ноздри, как будто запах
	набирается как телефонный номер
        или - шифр сокровища. Знать, погорев на злаках
	и серпах, я что-то все-таки сэкономил!
	Этой мелочи может хватить надолго.
        Сдача лучше хрусткой купюры, перила - лестниц.
	Брезгуя щелковой кожей, седая холка
	оставляет вообще далеко наездниц.
	Настоящее странствие, милая амазонка,
	начинается раньше, чем скрипнула половица,
	потому что губы смягчают линию горизонта,
	и путешественнику негде остановиться.

				<1987>

___+

	Чем больше черных глаз, тем больше переносиц,
	а там до стука в дверь уже подать рукой.
	Ты сам себе теперь дымящий миноносец
	и синий горизонт, и в бурях есть покой.
	Носки от беготни крысиныя промокли.
	К лопаткам приросла бесцветная мишень.
	И к ней, как чешуя, прикованы бинокли
	не видящих меня смотря каких женьшень.
	У северных широт набравшись краски трезвой,
        (иначе - серости) и хлестких резюме,
	ни резвого свинца, ни обнаженных лезвий,
	как собственной родни, глаз больше не бздюме.
	Питомец Балтики предпочитает Морзе!
        Для спасшейся души - естественней петит!
	И с уст моих в ответ на зимнее по морде
	сквозь минные поля эх яблочко летит.

				<1987>

___+

	Я распугивал ящериц в зарослях чаппараля,
	куковал в казенных домах, переплывал моря,
	жил с китаянкой. Боюсь, моя
	столбовая дорога вышла длинней, чем краля
	на Казанском догадывалась. И то:
	по руке не вычислить скорохода.
	Наизнанку вывернутое пальто
	сводит с ума даже время года,
	а не только что мусора. Вообще верста,
	падая жертвой своего предела,
	губит пейзаж и плодит места,
	где уже не нужно, я вижу, тела.
	Знать, кривая способна тоже, в пандан прямой,
	озверевши от обуви, пробормотать "не треба".
	От лица фотографию легче послать домой,
	чем срисовывать ангела в профиль с неба.

				<1987>

___+
			Bagatelle

		   Елизавете Лионской

		I

	Помрачненье июльских бульваров, когда, точно деньги во сне,
	пропадают из глаз, возмущенно шурша, миллиарды,
	и, как сдача, звезда дребезжит, серебрясь в желтизне
	не от мира сего замусоленной ласточкой карты.

	Вечер липнет к лопаткам, грызя на ходу козинак,
	сокращает красавиц до профилей в ихних камеях;
	от великой любви остается лишь равенства знак
	костенеть в перекладинах голых садовых скамеек.

	И ночной аквилон, рыхлой мышцы ища волокно,
	как возможную жизнь, теребит взбаламученный гарус,
	разодрав каковой, от земли отплывает фоно
	в самодельную бурю, подняв полированный парус.

		II

	Города знают правду о памяти, об огромности лестниц в так наз.
	разоренном гнезде, о победах прямой над отрезком.
	Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас,
	воскресавших со скоростью, набранной к ночи курьерским.

	И всегда за спиной, как отбросив костяшки, рука
	то ли машет вослед, в направленьи растраченных денег,
	то ли вслух громоздит зашвырнувшую вас в облака
	из-под пальцев аккордом бренчащую сумму ступенек.

        Но чем ближе к звезде, тем все меньше перил; у квартир -
	вид неправильных туч, зараженных квадратностью, тюлем,
	и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил,
	лучше броситься под ноги взапуски замершим стульям.

		III

	Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве,
	время жизни, стремясь отделиться от времени смерти,
	обращается к звуку, к его серебру в соловье,
	центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти.

	Так творятся миры, ибо радиус, подвиги чьи
	в захолустных садах созерцаемы выцветшей осью,
	руку бросившем пальцем на слух подбирает ключи
        к