Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
его досто-
инства:
- Ты его, Коленька, представь в конвой ея величества, у императрицы
нонеча как раз нелады с Дмитриевым-Мамоновым, и даст Бог, через Плато-
шу-то свернем шею одноглазому!.. - велела она мужу.
А теперь, читатель, вспомним картину Валентина Серова "Выезд императ-
рицы Екатерины II на соколиную охоту". В широком ландо едет императрица,
с явным вожделением оборачиваясь назад, чтобы взглянуть на молоденького
красавчика Зубова, а чуть поодаль, почти на самом срезе картины, предс-
тавлен благодушествующий князь Потемкин-Таврический, - он еще не догады-
вается о том, что сейчас решается его судьба.
...Такси мчалось дальше - к Риге.
- Так ему и надо! - повторил я со значением.
Шофер рассмеялся, а Вероника спросила:
- Все-таки объясни, что значит эта дурацкая фраза и какое она имеет
отношение к Потемкину?..
Давайте снова вернемся в "гусиные" Янишки - Ионишки начала прошлого
столетия. Пушкин еще не написал своего "Скупого рыцаря", а Бальзак не
создал "Гобсека". Но удивительно, что все гнусные качества этих героев
Пушкина и Бальзака воплотились в последнем фаворите Екатерины - князе
Платоне Зубове, который с 1814 года проживал в литовских владениях... В
ту пору это был человек уже потасканный жизнью, истощенный развратом.
Его узкое лицо бороздили глубокие складки. Постоянно пребывая в угнетен-
ном расположении духа. Зубов часто повторял:
- А так ему и надо... Так и надо!
Историк пишет: "Слова эти срывались у него с языка, будто в ответ на
какую-то навязчивую мысль, не дававшую ему покоя. Нс надобно быть опыт-
ным сердцеведом, чтобы догадаться, глядя на Зубова, что на совести его
тяготеет какое-то мрачное преступление..." Обладатель несметных сокро-
вищ, хранимых в подземельях замка, Зубов превратился в мерзкого скрягу,
оживляясь лишь во время ярмарок, на которых азартно барышничал лошадьми,
гусями и пшеницей. Одетый в потрепанный архалук, часто небритый и плохо
вымытый, обладая идиотской привычкой засовывать в нос палец, последний
фаворит Екатерины II представлял отвратительное зрелище...
- Так ему и надо! - произносил он всегда неожиданно.
Вот подлинный текст его признания о Потемкине, тогда же записанный М.
И. Братковским: "Хотя я победил его наполовину, но было необходимо уст-
ранить его совсем, это было необходимо, потому что императрица просто
боялась его, как взыскательного супруга. Меня она только любила... По-
темкин-вот главная причина тому, что я не стал тогда вдвое богаче". Про-
живая в Янишках, князь Платон Зубов не щадил крепостных, замучивая их
бесконечными поборами. А все награбленное тут же превращал в звонкую мо-
нету, которую и ссыпал в подвалы своего мрачного, нелюбимого замка. Ис-
пытывая страх смерти, он, подобно героям Пушкина и Бальзака, спускался
по ночам в подвалы, где, как говорили очевидцы, у него хранились горы
золота и серебра. И там Зубов пересчитывал деньги. У него было скоплено
ДВАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ только в монетах.
- Так ему и надо! - твердил он с упрямством маньяка.
Но прав народ, сложивший мудрую пословицу: на каждого волка в лесу -
по ловушке. Однажды в костеле Зубову встретилась бедная пани Валентино-
вич с пятнадцатилетней дочерью, и он - воспылал. Это случилось в 1821
году, когда 50-летний Зубов, уже поседевший и с выпавшими зубами, казал-
ся сгорбленным старцем. Сначала он зазвал Валентиновичей, мать с до-
черью, на обед к себе, затем пригласил мать в подвалы своего замка.
- Видите? - спросил он бедную женщину. - В этой куче ровно миллион
золотом, и этот миллион ваш, если ваша дочь...
- Тому не бывать! - возразила гордая пани. - Моя дочь будет принадле-
жать вашей светлости только в том случае, если станет светлейшей княги-
ней Зубовой...
Ко дню свадьбы Зубов подарил невесте грошовые сережки. Он стал обла-
дателем юной красавицы Теклы Игнатьевны, но отношений между супругами не
возникло, ибо Платон Зубов давно перестал быть мужчиной.
- Так ему и надо! - вскрикивал этот чудовищный человек, бродя по но-
чам с огарком свечи по комнатам замка, спускаясь в подвалы, где он любо-
вался своими сокровищами...
Платон Зубов вскоре же умер, но даже в предсмертном бреду часто воск-
лицал:
- А так ему и надо... так ему и надо!
Эта криминальная фраза, на первый взгляд и загадочная, относилась к
Потемкину, которого он отравил ядом.
А теперь нам следует вернуться к событиям 1789 года - послеочаковс-
ким!
2. ПОСЛЕ ОЧАКОВА
Весна 1789 года выдалась ранняя, но Сладкие Воды Стамбула не оживля-
лись ни музыкой духовых оркестров, ни говором беззаботных женщин, ни
криками разносчиков сладостей. Из тюрьмы Эди-Куля Булгаков докладывал в
Петербург: "Голод в Константинополе, пашквили противу визиря. Карикату-
ры: снизу пепел, сверху отруби, внутри земля-вот хлеб турецкий...
Пальбою из пушек возвещено о смерти султана Абдул-Гамида".
Новый султан Селим III приехал в мечеть Эюба-Джами, где и опоясал
свои чресла мечом Османа (этот жест заменял ему "коронацию"). С батарей
Топханс стучали арсенальные пушки, им вторили с Босфора пушки эскадры
капудан-паши. Селиму исполпилось 28 лет. Лицо султана, испорченное ос-
пой, сохранило отпечаток той утонченной красоты, какой обладала и его
мать - Михри-Шах, украденная в Грузии для гарема отца. Селим был образо-
ван, по-европейски начитан, но верил в чудеса; он писал недурные стихи.
Империя досталась ему в состоянии хаоса - военного, административного,
финансового. Со времен Сулеймана Великолепного султаны обычно следили за
работой Дивана через окошко, вырезанное в стене над седалищем великого
визиря. Селим нарушил эту традицию Османов, появясь открыто - уже не как
мусульманское божество, а как простой человек.
- Один час правосудия лучше ста часов молитвы. Я буду карать, если не
услышу правды, - объявил он.
В воротах Баби-Гумаюн, ведущих к Сералю, янычары высыпали из шерстя-
ных мешков горы ушей и носов, отрезанных у взяточников, казнокрадов, об-
манщиков и торговцев, обвешивавших покупателей. На базарах с утра до но-
чи истошно вопили купцы, уши которых были прибиты гвоздями к стенкам, и
гвозди эти из ушей им выдернут только завтра, чтобы наказуемый до конца
жизни помнил: торговать надо честно! Стамбул сразу же присмирел, как мы-
шонок при виде льва. Облачившись в рубище дервиша, живущего подаянием,
великий султан Селим III инкогнито появлялся на рынках, в учреждениях,
на фабриках столицы, всюду требуя от людей только честности. А телохра-
нители, идущие следом за султаном, тут же казнили всех лгущих и ворую-
щих. На одном из кораблей военного флота, когда рубили головы офицерам,
палач султана, занеся меч, просил Селима посторониться, чтобы кровь не
брызнула на его одежды.
- А кровь - не грязь, - отвечал Селим и сам схватил казнимого за во-
лосы. - Так тебе будет удобнее... руби!
Эйюбский дворец-киоск был выстроен им для Эсмэ, которая приходилась
ему сестрою; эта распутница, под стать брату-султану, была умна и тоже
писала стихи. Селим выдал ее замуж за своего любимца Кучук-Гуссейна,
грузинского раба, товарища своего детства.
Скинув туфли, мужчины сели, поджав ноги, на тахту, невольники-негры,
опустясь на колени, разожгли им табак в длинных трубках. Селим сказал:
- Тебя, Кучук, я решил назначить капудан-пашой.
- Я плавал не дальше Родоса, - отвечал шурин, - и, назначив меня, ку-
да денешь Эски-Гасана или Саид-Али?
- Гасан не уберег Очаков, и пусть искупает вину, удерживая от гяуров
Измаил... А вчера посол франков Шуазель-Гуфьс вручил реису-эфенди проект
мира с Россией.
Кучук-Гуссейн сказал, что войска разбегаются:
- А янычары бегут с войны первыми...
- Не лучше ли, - добавила Эсмэ, - заключить мир сейчас, пока грозный
Ушак-паша не стронул флота к берегам Румелии.
- Нет, - отвечал Селим. - Я объявлю новый набор мужчин от четырнадца-
ти до шестидесяти лет. Я пополню казну налогами для христиан, велю женам
их появляться на улицах в черных платьях; босые и непричесанные, пусть
они выражают скорбь...
Эсмэ сказала, что Турции необходимы реформы:
- Но прежде ты казни визиря и освободи Булгакова.
- Юсуф-Коджа, я знаю, главный казнокрад и бездельник, но его длинная
борода внушает мусульманам большое почтение. Освободить же Булгако-
ва-признать победу гяуров... Подожду!
Эсмэ взяла лютню и стала импровизировать стихи о прекрасной розе, на
которой по утрам выступает не роса, а капельки соленого пота - это пот
самого Магомета.
Английский король сошел с ума. Потемкин с мрачным видом выслушал док-
лад Безбородко о запутанности внешней политики и развел руками:
- Так не давиться ж нам оттого, что Англия короля своего до бедлама
довела, а теперь милорды противу нас бесятся. Союз же с Испанией, кото-
рый устраивает принц Нассау-Зигенский, ничего, кроме лишнего куражу,
России не даст.
Екатерина показала ему письмо:
- От барона Нолькена. Желая нам добра, он пишет, что Берлин, из Лон-
дона поддержанный, входит в военный альянс с султаном Селимом. Новый
капкан для нас!
- Суворов, - сказал Безбородко, - отличен за Кинбурн достаточно, а за
Очаков только наказан гневом вашей милости... И вот я думаю: не выделить
ли ему армию противу Пруссии?
- Суворова не отдам, - заявил Потемкин. - Я свои силенки под Очаковом
испытал, и убежден, что на Измаил негоден: без Суворова мне там не упра-
виться.
- Но и Румянцева не желаешь, - вставила императрица.
- Не хочу и Румянцева! Ни чтобы я его давил, ни чтобы он мне не шею
влезал. Кошку с собакой в одной клети не держат, из одной миски они мо-
локо не хлебают. Я забираю себе князя Репнина и Суворова, а Федор Ушаков
еще мало возвышен. Прошу, матушка, сразу же патент ему на чин контр-ад-
мирала писать. Заодно пиши патент на чин бригадирский и славному корсару
Ламбро Каччиони!
Петербург пышно отмечал взятие Очакова: в самый разгар балов и засто-
лий, уединясь в комнатах Эрмитажа, императрица ознакомила Потемкина с
оперой "Горе-Богатырь":
- Я не так знаменита, как Мстастазио, в делах оперных, но все-таки
послушай. Горе-Богатырь с войны вернулся, его дура Громила Шумиловна су-
лится ему целый короб детей нарожать, и тут слова для хора с оркестром:
"Горе-Богатырь с Громилой брак составят непостылой..." Хочу по случаю
праздника ставить творение свое на придворном театре.
- Да опомнись, матушка! - осадил ее Потемкин. - Будь я цензором, сжег
бы твою оперу сразу, а сочинителя в Сибирь сослал... Неужто сама не ви-
дишь, в каком ослеплении писала? Послушай меня, здравого: ты эту оперу
ставь, но при этом вид делай, будто под Горе-Богатырем не наследник Па-
вел, не сын твой, а шведский король в дураках выведен.
- Резон есть, - согласилась императрица. [38]
Швеция усиливалась: король Густав поборол Аньяльскую оппозицию в ар-
мии и на флоте, он казнил сепаратистов, ссылал их на безлюдные острова,
сажал в крепости. Против России вырастал чудовищный фронт-от Лондона до
Стамбула!
- И новая гадина завелась, - сказала Екатерина. - Курляндский герцог
Петр Бирон, вконец спившись, соблазнился посулами Луккезини и от России
к Пруссии поворачивается. А это уже под самым боком у нас - под Ригою!
- Еще чего не хватало, - ответил Потемкин, - чтобы великая Россия от
каждой гниды почесуху имела... Раздави Бирона так, чтобы между ногтей
щелкнул, издыхая. Меня иное ныне заботит: на что две армии нам содер-
жать?
Екатерина намек его поняла:
- Если Помпеи состарился, пусть торжествует Цезарь...
Румянцеву было ведено сдать Украинскую армию в подчинение Екатеринос-
лавской. "В отзыве вас от армии, - писала она Румянцеву, - не имели мы
иного вида, кроме употребления вас на служение в ином месте". Цезарь
торжествовал: отныне Потемкин сделался главнокомандующим двух армий, ко-
торые и сомкнул воедино под своим началом. За ним оставался и весь флот
Черноморский, который он поручил скромному, но решительному Федору Уша-
кову.
- Так воевать будет легче, - говорил светлейший.
На Монетном дворе выбили из золота наградные знаки для офицеров за
штурм Очакова, солдат награждали ромбами из серебра на Георгиевских лен-
тах. Все получалось так, как Потемкину хотелось, если бы не Дмитриев-Ма-
монов...
С фаворитом князь имел мужской разговор:
- Почто ты, тля никудышная, от матушки отвращаешься и спишь отдельно,
будто евнух какой?
- Скушно мне. Как в тюрьме живу.
- А зачем карету себе завел? - спросил Потемкин.
- Чтобы по городу кататься.
- А разве шталмейстер в дворцовых каретах и лошадях тебе отказывал?
Смотри, ежели какие шашни откроются, сам голову потеряешь и мою... мою
погубить можешь!
Потемкин был занят составлением планов грядущей кампании. "Я вам го-
ворю дерзновенно, - писал он в эти дни, - что теперь следует действовать
в политике смело. Иначе не усядутся враги наши, и мы не выдеремся из
грязи. Я не хочу знать никакой Европы: Франция с ума сходит, Англия уже
сошла, Австрия трусит, а прочие нам враждуют... Дерзости, как можно
больше дерзости!" - призывал Потемкин.
Все три месяца пребывания в Петербурге светлейший никого не принимал,
сам нигде не бывая. Правда, его карету иногда видели подолгу стоящей пе-
ред домом Нарышкиных. При дворе были уверены, что Потемкин серьезно ув-
лечен юною Марьей Львовной Нарышкиной, Безбород ко всюду говаривал, что
быть скорой свадьбе. Машенька, спору нет, была обворожительна, и Гаврила
Державин, восхищенный ее игрою на арфе, сочинил стихи "К Евтерпе", про-
роча ей "светлейшее" лучезарное будущее:
Качества твои любезны
Всей душою полюбя,
Опершись на щит железный,
Он воздремлет близ тебя.
Но Потемкин на брачном ложе не "воздремал": б мая неожиданно для всех
он быстро выехал из столицы. Кучер задержал лошадей у заставы. На доро-
ге, преграждая путь, стояла карета императрицы, дожидавшейся его. Екате-
рина и Потемкин отошли подалес от людей, чтобы никто не мешал им прос-
титься.
- Как часто я тебя провожала, а ныне сердцем большую беду чую... Бе-
реги себя, батюшка родненький, - сказала Екатерина. - Сам ведаешь, что
мне без тебя как без рук, и все дела прахом идут, когда ты на меня осер-
дишься.
Неожиданно она всплакнула (баба бабой!).
- Отчего плачешь-то?
- Да так... время летит, стареем мы, Гриша.
Над ними повис пиликающий в небе жаворонок.
- Не печалуйся, - сказал Потемкин, привлекая женщину ближе к себе. -
Мы еще все дела поспеем сделать...
На прощание они крепко расцеловались. Кареты долго не могли
разъехаться на узкой дороге, цепляясь осями колес, и Потемкин, распахнув
дверцу, видел в застекленном окошке ее лицо - лицо женщины, которая, ка-
жется, продолжала его любить.
Но уже давно любила других...
3. ИЗОБРАЖЕНИЕ ФЕЛИЦЫ
Плохо кормила Рубана поэзия, и уже совсем обнищал он в занятиях исто-
рией отечества. Потемкин его поощрял, но бедность порой становилась не-
выносима. Это еще не худшие дни поэта - придет время, когда станет он
вымаливать милостыню у сильных персон, поминая служебные дни при Потем-
кине:
Зрел милости его и гневы иногда,
Но гневы мне его не принесли вреда...
Я из сенатских взят к нему секретарей,
Правителем его был письменных идеи...
Чрез то и зрение и слух мой потерял
И более служить уже не в силах стал.
Державин слуха и зрения не терял, но облысел раньше времени - не от
восторгов пиитических, а после губернаторства на Олонце да в Тамбове;
теперь, под суд отданный, искал он в Петербурге заступничества и правды.
Добрые люди советовали Державину милости при дворе не искать.
- Сейчас там перемены предвидятся, - наушничали они Державину, - и
ты, милости у сильных изыскивая, можешь не в ту дверь стукотнуть; оши-
бешься так, что потом не подымешься.
Силу придворной интриги поэт уже знал.
- А хороши ли перемены-то будут? - спрашивал.
- Никто не знает того, а ты, Гаврила Романыч, ежели не хочешь, чтобы
тебя затоптали, едино талантом спасайся...
Это верно: таланты одних губят, других спасают. Державин заранее для
себя решил, что никаких вельмож ни медом, ни дегтем мазать не станет, а
воспоет лишь императрицу:
Как пальма клонит благовопну
Вершину и лицо свое,
Так тиху, важну, благородну
Ты поступь напиши ес...
Не позабудь приятность в нраве
И кроткий глас ее речей;
Во всей изобрази ты славе
Владычицу души моей.
Дворянин Державин воспевал "Фелицу", а другой дворянин - Радищев -
эту же "Фелицу" подвергал строжайшему суду - суду гражданскому... Княги-
ня Дашкова внимательно следила за тем, какие книги продаются в академи-
ческой лавке. "Однажды, - писала она, - в русской Академии явился памф-
лет, где я была выставлена как доказательство, что у нас есть писатели,
но они плохо знают свой родной язык; этот памфлет был написан Радище-
вым". Автор, возмутивший честолюбие княгини, служил в подчинении ее бра-
та, графа Александра Воронцова, который Радищева ценил высоко.
Дашкова поспешила увидеть брата:
- На што тут панегирик Ушакову, который в Лейпциге с автором шко-
лярствовал? В сочинении этом нет ни слова, ни идеи, за исключением наме-
ков, которые могут быть опасны...
Воронцов, прочтя "Житие Ушакова", сказал сестре:
- Не следует тебе строго осуждать Радищева! Книгу ни в чем дурном
нельзя упрекнуть, кроме одного: автор слишком уж превознес своего героя,
который ничего путного в жизни не сделал, ничего умного не сказал.
Ответ Дашковой был таков:
"Если человек жил только для того, чтоб есть, пить и спать, он мог
найти себе панегириста только в писателе, готовом сочинять все, очертя
голову; и эта авторская мания, вероятно, ео временем подстрекнет вашего
любимца написать что-нибудь очень предосудительное".
Граф Воронцов на эти слова сказал сестре:
- Набата к революции в России я не жду.
- Так услышь набат из Франции...
Радищев обратился к обер-полицмейстеру столицы Никите Рылееву за раз-
решением напечатать свою новую книгу. Рылеев публикацию ее разрешил. Ра-
дищев приобрел печатный станок, на Грязной улице устроил свою типогра-
фию. Поверх станка он выложил новую книгу - "Путешествие из Петербурга в
Москву".
Александр Николаевич был горд:
- Мрачная твердь позыбнется, а вольность воссияет...
Никита Иванович Рылеев, столичный обер-полицмейстер, был дурак оче-
видный. "Объявить домовладельцам с подпискою, - указывал он, - чтобы они
заблаговременно, именно за три дни, извещали полицию - у кого в доме
имеет быть пожар". В книге Радищева, которую он разрешил печатать, Рыле-
ев ничего не понял, а скорее всего, даже не прочел се. Нс вник, навер-
ное, и в эпиграф из "Тслемахиды", от которого мороз по коже дерет: "Чу-
дище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй..."
Екатерина еще не вполне ощутила угрозу французской революции, на вся-
кий случай предупредив Рылеева:
- Ты, Никита Иваныч, не проморгай. Помни, что завелась во Франции
шайка, жакобинцами прозываемая. Если где что заподозришь, пресекай не-
медля, таких жакобинцев улавливая.
- А как узнать этих жа... жа? - вопросил Рылеев.
- У себя дома они колпаки красные носят.
Всякий бы понял: "у себя дома", - значит, во Франции. Но Рылеев пони-
мал все иначе. Вышел он на площадь Адмиралтейскую, глядь - а там в доме,
на первом этаже, окно растворено, сидит человек в домашнем колпаке из
красной фланели и, негодник такой, еще и кофе пьет. Рылеев мгновенно его
арестовал, вернулся во дворец, преисполненный радости:
- Нашел! У меня глаз острый. Сразу и нашел...
Выяснилось, что первый этаж в доме князей Лобановых-Ростовских снимал
одинокий старик, отставной генерал от фортификации, француз происхожде-
нием. Екатерина дурака своего разбранила, а