ос...
   Ильин походя удивился: нечасто Ангел чего-то не знал. А уж  признавался
в незнании и того реже.
   - Я прятаться не собираюсь, - сказал он, просачиваясь  сквозь  стальные
"людорезы" у входа (мир иной, строй иной, жизнь иная, а приспособления для
рассеивания широких народных масс - те же примитивные). - От гебе  прячься
не прячься, а все одно словят. Хоть  в  загранке.  Так  туда  еще  попасть
надо...
   - Не ушел бы от своих братьев  по  идеологии,  они  б  тебя  куда  надо
переправили. В Ирак, например. Через вольные  республики  Средней  Азии  и
Афганистан. Там гебе нет.
   - Братья... - недовольно протянул  Ильин,  руля  по  центральной  аллее
парка ко впавшему  в  предзимнюю  спячку  фонтану,  руля  мимо  киосков  с
хотдогами, мороженым, сувенирами, газетами и журналами, руля мимо скамеек,
на которых скучали младые мамы  и  небдительно  пасли  пока  еще  сопливый
завтрашний день России, руля мимо  означенного  завтрашнего  дня,  который
орал, бегал, плакал, дрался лопатками и ведерками, катался на трехколесных
фахрадах, руля куда глаза глядят. - Тоже мне, братья... Их  идеология  мне
еще там - во!.. - резанул на ходу ладонью по горлу, машинально  глянул  на
ладонь: не пошла ли кровь. Крови не было. - Кстати,  Ангелок,  ответь:  на
кой ляд братьям по идеологии мой "МИГ"? Если  такой  же  делается  в  ЮАР,
причем теми же клиентами делается,  то  что  эти  братья  хотели  из  меня
вытянуть? Материальную часть? Я ее не помню, как в том старом анекдоте,  а
в ЮАР ее и так знают, без меня. Ну,  гебе  -  понятно:  самолет,  конечно,
шпион, я, конечно, резидент, засланный, конечно, коммуняками... А  этим-то
местным коммунякам что надо?..
   - Куклы, - Ангел был лаконичен. - Театр теней.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Они были неживыми.
   - Что ты имеешь в виду? - уже раздраженно повторил Ильин.
   - Я, конечно, не Кассандра, - осторожно начал Ангел, что тоже  на  него
не очень походило, - но не увидел я в них, в революционерах этих  липовых,
положенной революционерам всех времен и народов истовости, духа,  что  ли,
революционного не увидел я вовсе. Не буревестники они, нет. Горький плюнул
бы и ни фига не написал. Едят и "Абсолют" глушат - это да, это в охотку, а
все остальное... Константин Сергеич немедля сказал бы  свое  классическое:
"Не верю!"
   - А зачем они меня вырубили?
   - Тоже странно. Сунули тебе в пасть  чего-то  химического,  невкусного,
отключили напрочь, к стулу привязали и ушли "Абсолют" допивать.
   - Потом и из дому ушли... - дорисовал картинку Ильин.
   - Во-во, - подтвердил Ангел.
   - А о чем-нибудь важном они говорили, пока я отключенный сидел?
   - Ты как придурок какой! - обиделся Ангел.  -  Сколько  мы  уже  вместе
склеены, а ты все равно чушь лепишь! Невнимательный,  нечуткий,  мужлан...
Ну как, скажи, я могу что-нибудь толком слышать, когда твои беды и муки  с
тобой делю. Всегда. Как в песне: тебе половина и мне половина.
   - Ты откуда эту песню знаешь? - не совсем  ко  времени  заинтересовался
Ильин. - Ее же здесь не поют...
   - Как будто ее _там_ поют, - усмехнулся Ангел несколько свысока. Может,
даже из горних высей. - Там, Ильин  мой  драгоценный,  поют  сейчас  песни
протеста. Или про тесто. Которого нет. Как и всего  остального  тоже...  -
Скаламбурил, успокоился, смилостивился,  спустился  с  высей,  об®яснил  в
миллионный раз тупому Ильину: - Ты же знаешь, что я знаю все,  что  знаешь
ты, пардон за невольную тавтологию. А вот чего я не знаю,  того  и  ты  не
знаешь. А я, увы, не знаю, о чем они без тебя и меня  говорили.  Может,  о
своей зарплате в гебе?..
   - Ты все-таки думаешь... - всполошился Ильин.
   Он немедленно еще больше  всполошился,  поскольку  навстречу  по  аллее
чинно выступали два башнеобразных  полицая,  каждый  -  под  два  метра  с
кепкой, только таких и набирали в столичную  полицию.  Резиновые  дубинки,
притороченные к бедрам, качались в такт командорским шагам, в расстегнутых
по патрульному уставу кобурах чернели рукояти смертельных  "вальтеров",  а
осеннее холодное солнце тускло горело в серебряных нагрудных бляхах.
   Впрочем, про солнце - это Ильину с перепугу почудилось. Никакого солнца
не было. Тучи были.
   Ильин не хотел, чтобы третье предсказание Ангела сбылось. Ильин  сделал
умное лицо, расслабился, прикинулся шлангом и  прошел  мимо  полицаев  чин
чинарем, они его даже не заметили.
   - Смотри не обоссысь, - понасмехался  Ангел,  -  штаны  мокрые  станут,
холодно... А вот что я все-таки думаю, - он вернулся к оброненной  Ильиным
мысли, - так это то, что все сегодня происходящее ни  в  какие  логические
ворота не лезет. Уж на что я существо возвышенное, надэфирное, а  и  то  в
тупике. Мистика. Тут, блин, не ангел требуется, а... -  Не  об®яснил,  кто
требуется, потому что Ильин внезапно узрел ресторацию.
   Такая уж ему фишка выпала в  сей  необ®яснимый  день,  что  средь  всех
необ®яснимых событий одно повторялось с необ®яснимой постоянностью:  Ильин
трижды приступал к принятию пищи, извините  за  казенный  оборот  речи,  и
трижды его от этого святого процесса безжалостно отрывали. А  жрать  между
тем хотелось зверски. В таких обстоятельствах даже ангелы умолкают.
   Ильин, еще разок повторим, любил Сокольники, парк любил,  знал  его  по
прежней жизни преотлично, хотя в новой жизни бывал здесь не слишком часто.
И, пожалуй, именно старое знание, а вернее - подсознание  привело  его  на
эту аллейку позади умолкшего по осени луна-парка, где в мокрых, почти  уже
голых деревьях спрятался маленький деревянный ресторанчик о  двух  этажах,
одновременно похожий на  придорожную  типично  европейскую  гостиничку.  А
может, так оно и было: на втором  этаже  хозяева  держали,  не  исключено,
пять-шесть аккуратных комнат для случайных  и  недолгих  постояльцев.  Для
Ильина, например... Ресторан назывался романтично - "Лорелея".  А  что  до
_старого_ знания Ильина, вернее  до  подсознания,  так  вот  вам  занятное
совпадение: в прежней жизни на  месте  "Лорелеи"  стоял  тоже  деревянный,
зеленой масляной краской крашенный кабак-кабачок с  не  менее  романтичным
названием "Фиалка". Подсознание Ильина сюда привело,  и,  как  видите,  не
ошиблось.
   Пусто было в этот час в парке.
   - Иди, не бойся, - сказал Ангел. - Никто за тобой не следит. Хоть поешь
по-людски...
   Ильин поднялся по ступенькам, толкнул дверь.  Она  тихонько  тренькнула
колокольцем, оповещая кого надо  о  приходе  всегда  жданного  клиента.  В
тесноватом, жарко натопленном холле Ильина встретила пожилая благообразная
дама с серо-голубыми волосами. Мальвина из  "Золотого  ключика".  А  и  то
верно: рядом  с  ней  встал,  выплыв  невидимо  из-за  шторы,  белый-белый
сенбернар, разверз пещерных размеров пасть, свесив  наружу  красный  язык:
милости, значит, просим.
   - Добрый день, - сказала дама, чуть склонив "мальвинную" голову. - Рады
видеть вас в "Лорелее". Сегодня прекрасный эскалоп по-венски с  каштанами,
вам понравится. Вы один?
   Она взяла у Ильина куртку, будто и не куртка  это  вовсе,  а  бобровая,
например, шуба, повесила ее на плечики в стенной шкаф, повела рукой:
   - Прошу вас.
   Сенбернар снялся с  якоря  и  поплыл  впереди,  лавируя  между  пустыми
столиками,  чинно  ждущими  гостей:  вот  вам   крахмальные   брюссельские
скатерти, вот вам столовое серебро, тарелки мейсенского фарфора,  вот  вам
белые розы в белых китайских вазах... Ильин шел за сенбернаром и не  хотел
стряхивать сладкое наваждение. Не хотел знать, что фарфор не мейсенский  и
вообще не фарфор никакой, а недорогой фаянс Дулевской фабрики, а  столовым
серебром удачно прикинулись мельхиоровые ножи и вилки, что рылом  парковый
ресторан не тянет на  серебро  и  фарфор,  тем  более  -  на  брюссельское
полотно. Не хотел, потому что тепло ему,  Ильину,  гонимому,  было  здесь,
тепло и уютно, и Ангел притих, разнеженный, а сенбернар  уже  сидел  возле
крохотного стола у окна, светил горячим языком, приглашал,  куртуазный,  к
эскалопу с каштанами.
   - Вам здесь будет удобно, - утвердила дама, вынула из  воздуха  меню  в
огромной кожаной (уж кожа-то настоящей была, точно!) папке,  напомнила:  -
Эскалоп, эскалоп, рекомендую... - и исчезла в предвечерней полутьме зала.
   - Чудеса у вас  тут,  собакин,  -  сообщил  Ильин  сенбернару,  но  тот
отвечать не захотел, гордый, убрал язык и ушел прочь, в кухню, в прихожую,
в кабинеты, по-балетному ставя лапы сорок второго размера.
   -  Нашел  с  кем  разговаривать,  -  обиженно  сказал  Ангел.  -  Тварь
бессловесная, неумная... Советую на закуску гансепаштет с фисташками, а из
вин - бордо, конечно, шато де ля тур, это тебе по деньгам.
   - Что-то странное здесь... - боязливо заметил Ильин.
   - Не спорю, - согласился Ангел,  -  весьма.  Но  лобовой  опасности  не
чувствую, а напротив. Да и чего побаиваться? Привыкай. У  тебя  ж  с  утра
одно странное за другим.
   И тут же престранно  материализовался  юный  официант,  молча  выслушал
заказ и престранно же растворился в пространстве-времени, а из кухни из-за
стойки бара кратко выглянул сенбернар и престранно  зевнул,  словно  хотел
что-то сказать, но передумал - назло Ангелу. А мог бы и сказать,  то  есть
предупредить. Потому что на крошечную площадку перед стойкой неожиданно  и
тоже престранно выпорхнули из кухни (или все же  из-за  кулис?..)  пестрые
маски известной Ильину комедии дель арте. Выпорхнула Коломбина,  выпорхнул
грустный Пьеро,  выпорхнул  ромбовидный  Арлекин,  выпорхнули  Тарталья  и
Панталоне, а сенбернар, прикинувшись пуделем Артемоном (совковый  граф  не
все у Коллоди упер, кое-что из комедии дель арте позаимствовал...),  тенью
просочился сквозь них и опять  исчез.  Он  был  лишним  на  этом  странном
празднике жизни.
   И только теперь Ильин заметил, что кое-какой  народ  в  ресторане  имел
место, то есть обедал.



        ВЕРСИЯ

   Главным в России был президент. Он выбирался всенародно раз в пять лет.
Как в Америке. Президент представлял свою партию, в данный текущий  момент
- национал-социалистическую. Но Россия всегда тяготела к  монопартийности,
и, хотя в стране существовала официально  зарегистрированная  куча  всяких
партий, самой мощной  и  многочленной  была  национал-социалистическая.  И
президент в России которое пятилетие выбирался именно от нее. Се ля ви. Он
же по традиции, идущей еще  с  просто  социалистических  (без  "национал")
довоенных времен, был на полставки председателем этой  партии.  Демократия
сие позволяла. Хотя, если быть честным, каждое пятилетие выборы президента
происходили на альтернативной основе,  кандидаты  выдвигались  и  от  иных
партий,  набирали  не  менее   ста   тысяч   голосов   выборщиков,   чтобы
зарегистрироваться,  и  вольно  конкурировали  с  кандидатом  от  НСПР  на
финишной  прямой.  К  финишу  обычно  приходили   два-три   конкурента   и
благополучно дохли, не выдержав конкуренции.
   Официально запрещена в России была лишь одна партия - коммунистическая.
   Также раз в пять лет избиралась Государственная Дума,  в  которой  тоже
доминировали наци. Хотя наряду с ними в Думе имели заметную квоту  кадеты,
представители   Крестьянского   союза,   Промпартия    и    чуть-чуть    -
анархо-синдикалисты...
   Премьер-министр  и  министры  назначались  президентом  и  утверждались
Думой. Утверждение обычно проходило долго и  шумно,  телевидение  отводило
думским заседаниям целый канал, и дней не менее десяти  крикуны  изо  всех
сил боролись с президентом, чтоб не утвердить его кандидатов, но  он,  как
правило, уступив им одного-двух, мощно побеждал. А и то верно: ему страной
руководить.
   По  Конституции,  принятой  в  1955  году,  все  министры   подчинялись
премьеру, а гебе. Министерство внутренних дел и  армия  -  непосредственно
президенту. Формально они, конечно, входили в Кабинет министров, но только
их там и видели. Президент не хотел ни с  кем  делить  ни  информацию,  ни
силу, которая той информацией питалась. Так повелось изначально, с  первых
президентских лет, когда на российский престол...  -  то  есть,  тьфу,  на
президентское кресло!.. - сел  умнейший  и  хитрющий  мужик  Петр  Скоков.
Случилось это в давнем пятьдесят четвертом,  в  декабре,  то  есть  первые
президентские выборы в тот год прошли, а сам Петр Скоков до того уже  года
три бессменно и мощно  лидировал  в  Российской  национал-социалистической
партии,  резко   и   убедительно   выступал   за   предоставление   России
экономической и политической самостоятельности. Немцев,  правда,  чересчур
не громил, но все же и доставалось им  от  него  за  чрезмерные  имперские
устремления - особенно после пятьдесят второго, после смерти Гитлера.
   Тому, как здесь уже говорилось, надо было только  откинуть  лыжи,  чтоб
все кругом завертелось  в  сторону  демократии  и  плюрализма,  пополам  с
гласностью. Перестройка, блин! Ильин читал многочисленные  воспоминания  о
тех годах и разные политологические копания и удивлялся: Россия до  уныния
предсказуема. Ликующий свободолюбивый народ ликует  однообразно  одинаково
во все периоды истории. И в феврале  семнадцатого,  и  в  ноябре  того  же
проклятого, и в августе девяносто первого -  в  прежней  жизни  Ильина,  и
летом пятьдесят четвертого - в Этой жизни, когда Германия (а вовсе не сами
немцы!) практически сдала свои имперские позиции в России, об®явив выборы.
   Хлебом его не корми - дай поликовать, помитинговать, подемонстрировать.
   Хотя с хлебом в пятьдесят четвертом в этой России  было  все  в  полном
порядке,  хватало  хлеба  с  лихвой.   Что-что,   а   Россия   к   моменту
самоопределения оказалась весьма сытой страной...
   Ильин представлял, как это было в пятьдесят четвертом,  и  сравнивал  с
началом перестройки в своей России, с мятежным августом девяносто первого,
с полуголодным и безнадежно злобным разгулом об®явленных свыше  демократии
и плюрализма. Похожим казалось. Не по голоду, но по  злобе.  Все  очевидцы
отмечали злобу плохо управляемых толп и вспоминали бессмертное  пушкинское
-  про  российский  бунт.  Хотя  бунта  не  было.  Германия,  придавленная
общественным общемировым мнением, отступила не ропща; уже хорошо известный
России Скоков прошел в президенты безальтернативно и  без  эксцессов.  Что
занятно, именно его поддерживали и политики  Запада  -  в  США,  в  гордой
Британии, французы тоже. Считали достойным. Хотя кто-то, наверно,  и  еще,
кроме Скокова, выдвигался, кто-то бежал за паровозом, но отстал настолько,
что даже в воспоминаниях, читанных  Ильиным,  не  поминался  -  ни  добрым
словом, ни лихом. За Скокова проголосовали 99,8 процента избирателей  всей
страны - что там красноликий  любимец  прежних  соотечественников  Ильина,
победивший на выборах  в  социалистической  столице  какого-то  никому  не
ведомого директора завода!
   Биографию Скокова Ильин знал. Она печаталась всюду.  Первый  российский
президент, круто повернувший побежденную в  молниеносной  войне  страну  к
самостоятельности, к политической независимости, к креслу в ООН,  сумевший
не вмешиваться в рыночную экономику, которая хотя и управлялась  исподволь
и в открытую из-за "бугра",  но  все  же  числилась  российской,  -  такой
президент везде и всюду проходит по разряду любимцев народа. Народ  должен
знать своих  героев,  как  заявил  другой  любимец,  ныне  вычеркнутый  из
народной памяти. Ильин мог  цитировать  жизнеописание  первого  президента
наизусть, хотя и не проходил его в гимназии или лицее. Родился в 1908-м. В
1937-м загремел на Колыму по пятьдесят восьмой статье тогдашнего УК  -  за
антисоветскую  пропаганду  и  шпионаж  в   пользу   фашистской   Германии.
Естественно,  считал  Ильин,  никакого  шпионажа  не  было,  да   его   не
подтверждали и современные биографы; дед Ильина тоже, кстати,  в  тридцать
седьмом  за  шпионаж  сел  -  только  в  пользу  Америки.  Модно  было.  А
антисоветская пропаганда - это да, это имело  место.  Двадцатидевятилетний
инженер-метростроевец открыто выступил на профсоюзном  собрании  в  защиту
частной  собственности.  Дурак  был.  Ангел   тогда,   помнится,   так   и
прокомментировал прочитанное Ильиным... Но дурак или нет, а все это  потом
сильно прибавило Скокову в  популярности,  позволило  числиться  безвинной
жертвой сталинского режима и безудержным апологетом рыночной экономики.
   Но смех смехом, а Скоков и впрямь много  сделал  на  посту  президента.
Конституция России - его детище. Гонения  на  коммунистов,  конституционно
закрепленные запретом на партию, - тоже дитя ненависти человека,  бездарно
потерявшего пять лет жизни на лесоповале. Развитие  экономики  -  политика
невмешательства в хозяйственные дела, всяческое поощрение отечественных  и
иностранных инвестиций, Закон  о  земле,  Закон  о  собственности,  скучно
перечислять. Не научный трактат пишем. Россия  была  сыта,  обута,  одета,
компьютеризирована,  автомобилизирована,  рубль  числился  конвертируемым,
хотя и не очень-то котировался в тех же Штатах или в Англии.  Существовала
разумная квота на вывоз наличности. Да ведь так - не только рубль. И франк
вон тоже, не говоря уж о какой-нибудь песете!..
   Петр Андреевич Скоков пропрезидентствовал с 1954 по  конец  1964  года,
ровно два срока, отпущенных ему его же Конституцией, в пятьдесят шесть лет
вышел из политических игр и ненавязчиво оказался президентом иного рода  -
президентом концерна "Сайбириа ойл".  К  шестьдесят  четвертому  тюменская
нефть пошла на  мировой  и  внутренний  рынок  рекой,  в  Западной  Сибири
толклись большие и малые нефтяные компании, но постепенно все подгреб  под
себя  означенный  концерн,  в  который  вошли  российские  "Тюмень-нефть",
сибирский банк "Гермес", Сибирская  нефтяная  биржа  и  французский  "Эльф
Акитен". Случайно или нет, но пост президента был свободен как раз к уходу
Скокова с политической арены и ему предложен.  А  он  не  отказался.  Злые
языки, правда, говаривали, что  Скоков,  еще  будучи  президентом  России,
круто лоббировал в пользу концерна. Но что нам злые языки! В России было и
будет: не пойман - не вор.
   Скоков был сильным главой  страны.  Ильин  так  считал.  Скоков  правил
жестко - в политике, но вольно - в экономике. Скоков знал все, поспевал ко
всему, при нем Россия закончила митинговать и принялась  работать.  Скоков
не случайно подчинил именно себе гебистов, полицию и армию. Он-то  понимал
могущество информации, помноженной на силу. И при нем все эти ведомства  -
особенно гебистское, оно его любимым было,  -  расцвели  пышным  цветом  и
обрели тайную и всеохватную власть.
   Что Ильин на собственной шкуре испытал.



        ДЕЙСТВИЕ

   Невесть откуда  взявшееся  солнце  вкрадчиво  проникло  сквозь  оконные
стекла, сквозь желтые в  синюю  клетку  занавески  на  окнах,  проникло  и
странно  осветило  ресторанчик  и  его  посетителей,  будто   аквариум   и
неподвижных рыбок в нем, а персонажи комедии дель арте  застыли  восковыми
фигурами - тоже подсвеченные вороватым солнышком. Ну, им-то оно - в  самую
жилу, в самый цвет, они будто и  ждали  его,  а  может,  и  впрямь  ждали,
поскольку вся эта странноватая картиночка  виделась  Ильину  довольно-таки
инфернальной: вот, значица, тебе сцена, вот тебе актеры, а вот тебе, как и
положено, свет рампы чудно загорелся.
   - А может, это не солнце никакое, -  сказал  прагматичный  Ангел,  -  а
может, это вовсе фонарь на столбе в окно фугачит, когда надо.
   - Может, - машинально согласился Ильин. Не до Ангела ему  сейчас  было,
не до его ловких умозаключений. Смотрел он  по  сторонам  и  видел  словно
загипнотизированных зрелищем людишек сокольнических. Вот пожилая пара, она
- седые взбитые волосы, золотые очки,  пергаментная  кожа,  чуть  тронутая
румянами, он -  лысина,  кавалергардские  усы,  стеклянный  глаз  голубого
колера... А вот и молодожены - влюбленные  -  счастливые  -  лупоглазые  -
восторженные - небогатые - голодные-в-середине-дня... А вот и рокеры  -  в
косой коже,  в  цветны