го транса во время исследования гипермнезии, и попросил провести тот же эксперимент в условиях глубокого гипноза. Мы вместе подошли к книжной полке и выбрали несколько книг, которые, как Хаксли был уверен, он прочел много лет назад и не касался их лет 20 или даже больше (ну может, одну не читал, а остальные 5 точно прочел).

204

Находясь в глубоком трансе с закрытыми глазами, Хаксли внимательно слушал, как я, открывая наугад книгу, зачитывал несколько строк из выбранного абзаца. Некоторые номера страниц он определял практически сразу, потом галлюцинировал страницу и "читал" ее с того места, где я останавливался. В дополнение к этому он еще характеризовал ситуацию, при которой читал книгу. Две книги, по его воспоминаниям, он прочитал 15 лет назад. Номера страниц двух других он затруднился угадать и назвал только приблизительные. Сам текст он не смог галлюцинировать, а передал чуть больше, чем суть, хотя при этом был точен. Он был уверен, что читал эти книги более 25 лет назад.

При посттрансовом обсуждении Хаксли выразил удивление тому, на какой подвиг способна его память, но отозвался об этом опыте как о преимущественно интеллектуальном, когда воспроизведенные воспоминания лишены какого бы то ни было эмоционального значения личной принадлежности ему. Это перевело нас на обсуждение гипноза и глубокой рефлексии вообще, причем Хаксли поделился ощущением неадекватности ценности этих двух опытов. Хоть он и получал достаточное удовольствие от гипнотического опыта - ему было интересно и он узнавал что-то новое, - чего-то не хватало. Хаксли полагал, что если глубокая рефлексия обладает неким неопределимым субъективным значением, то ценность гипноза заключается лишь в обеспечении новой точки зрения наряду со скудными личными переживаниями. Глубокая рефлексия, по его словам, дает ему некие прочные ощущения, которые, по-видимому, играют значительную роль в том, как он выстраивает свою жизнь. Тут он внезапно предложил применить гипноз для исследования своих психоделических переживаний. Его просьба была удовлетворена, но после выхода из транса он выразил впечатление, что гипнотический опыт сильно отличается от сопостави-

205

мого опыта "чувствования" в глубокой рефлексии. Он пояснил, что гипнотическое исследование не дает ему внутреннего чувства - прочного субъективного ощущения - нахождения прямо в психоделическом опыте, что интеллектуальное содержание просто упорядочивается параллельно "чувственному содержанию", в то время как глубокая рефлексия устанавливает прочный стабильный эмоциональный фон, на который он может "сознательно и без особых усилий наложить интеллектуальные проявления своих идей". Это обсуждение Хаксли завершил глубокомысленным комментарием, что его короткий, но насыщенный опыт с гипнозом пока еще нельзя систематизировать и что все это надо как следует обдумать, прежде чем делать какие-то заключения.

Он настоятельно попросил продолжить работу с глубоким гипнозом с использованием более сложных феноменов, чтобы исследовать себя более адекватно в личностном плане. После краткого обзора уже проделанного и того, что планировалось сделать, я остановил свой выбор на состоянии глубокого транса с возможностью двухфазовой диссоциативной регрессии, т. е. на процедуре, в которой Хаксли должен был регрессировать посредством диссоциации от какой-то конкретной не столь отдаленной по времени области своего жизненного опыта, так чтобы суметь увидеть ее как зритель, ориентированный из другой относительно недавней области жизненного опыта. Лучшим способом для достижения этого, по моему мнению, была техника замешательства (Erickson, 1964). Выбор техники замешательства был продиктован в большей степени уверенностью автора в неограниченных умственных способностях и любознательности Хаксли, которые должны были сильно содействовать достижению эффективного результата, потому что благодаря им мои инструкции

206

дополнились бы другими возможными подробными значениями, смыслами и ассоциациями. К сожалению, у нас не было магнитофона, чтобы записать все внушение дословно, смысл которого сводился к тому, что Хаксли предлагалось погружаться в транс все глубже и глубже, так чтобы "глубина стала частью его и даже им самим", и все предстало "в кристальной ясности, живой реальности, невероятной актуальности, что случается однажды, но теперь в глубине транса, сбивая с толку, бросает вызов всем воспоминаниям и пониманиям". Это была намеренно расплывчатая, но все же исчерпывающая формулировка, и я просто полагался на ум Хаксли, способный ее конкретизировать личными значениями, которые я даже не пытался угадать. Были, конечно, и другие внушения, но по эффекту они согласовывались с процитированными. Я собирался задать не какую-то определенную ситуацию, а только состояние, в котором Хаксли сам пришел бы к определенной задаче. Я даже не пытался обдумать, что может означать мое внушение для Хаксли.

Было очевидно, что Хаксли выдал интенсивную гипнотическую реакцию, в то время как я долго повторял свои внушения. Он вдруг поднял руку и весьма громко и настойчиво потребовал: "Немедленно замолчи, Милтон. То, что сейчас происходит, гораздо важнее, чем твоя болтовня, которая сильно мешает и раздражает меня".

Хаксли просидел с открытыми глазами более двух часов, уставившись прямо перед собой. На его лице, стремительно сменяя друг друга, отразились самые невероятные эмоции. Частота сердцебиения и ритм дыхания менялись внезапно и необъяснимо, с нерегулярными интервалами. Каждый раз, когда я пытался с ним заговорить, Хаксли поднимал руку или голову и говорил так, будто я находился где-то выше него, и зачастую хранил досадное молчание.

207

Спустя почти два часа он внезапно устремил взгляд в потолок и озадаченно заметил: "Милтон, это крайне затруднительно положение. Мы тебя не знаем. Ты не отсюда. Ты сидишь на краю ущелья, наблюдая за нами обоими, и ни один из нас не знает, кто с тобой говорит. Мы в вестибюле, смотрим друг на друга с огромным интересом. Мы знаем, что ты тот, кто может идентифицировать нас, и самое поразительное, что мы оба уверены, что сами можем это сделать и что другой в действительности не таков, а просто мысленный образ из прошлого или будущего. Но ты должен разрешить эту ситуацию несмотря на время и расстояние, пусть даже мы не знаем тебя. Это удивительное затруднение: я - это он, или он - это я? Давай, Милтон, кто бы ты ни был". Были и другие замечания в том же духе, которые не было возможности записать - Хаксли внезапно стал повышать голос. Ситуация в целом озадачила меня, но ненадолго, - казалось, включились и другие типы диссоциации.

Озадачившись, но внешне спокойно я попытался пробудить Хаксли от транса, используя необходимые ключи, и стал говорить что-то вроде этого: "Где бы ты ни был, что бы ни делал, слушай внимательно, что тебе говорят, и потихоньку, спокойно начинай выполнять это. Расслабься и успокойся, почувствуй, что нужно постепенно установить контакт с моим голосом, со мной, с ситуацией, в которой есть я, что нужно вернуться под мое руководство, как это было совсем недавно, к делам, к которым я не так давно был причастен, и забудь, но оставь ДОСТУПНЫМ ДЛЯ РАССПРОСОВ, все важное, что только возможно, ЗНАЯ, НО НЕ ОСОЗНАВАЯ, что все это ДОСТУПНО ДЛЯ РАССПРОСОВ. А теперь, ну-ка посмотрим - ты сидишь здесь совершенно бодрствующий, отдохнувший, расслабленный и готовый к ответам на вопросы о происходящем".

208

Хаксли пробудился, потер глаза и заметил: "У меня странное чувство, будто я был в глубоком трансе, но это был совсем нерезультативный опыт. Я помню, как ты попросил меня погрузиться в транс еще глубже, и я подчинился. И хотя мне показалось, что прошло много времени, я твердо убежден, что состояние глубокой рефлексии более плодотворно".

Его не интересовало, сколько времени прошло, и мы завели не относящийся к делу разговор, в котором Хаксли дал сравнительную оценку неясного видения внешней реальности при легком трансе и более конкретного возросшего осознания внешней реальности при среднем трансе, которое сопровождало особое чувство легкого покоя, понимания, что эти внешние реальности потенциально безопасны.

Затем я расспросил его о реалиях глубокого транса, из которого он только что пробудился. Он задумчиво ответил, что помнит смутное чувство, что погрузился в глубокий транс, но в связи с ним ничего конкретного припомнить не может. После некоторого обсуждения гипнотической амнезии и того, что, видимо, он проявил именно этот феномен, он, удивленный, рассмеялся и заявил, что эта тема сильно его заинтриговала и он требует дальнейшего обсуждения. В ходе по-прежнему бессвязной беседы я спросил его как бы между прочим (указав на ближайший стул): "В каком вестибюле ты бы поместил этот стул?" Он дал поразительный ответ: "На самом деле, Милтон, это самый замечательный вопрос. Это ужасно! Совсем ничего не означая, это слово "вестибюль" вызывает к себе странное чувство безмерного волнительного тепла. Это более чем удивительно!" На несколько минут он пустился в путанные размышления и в конце концов заявил, что если бы это что-то значи-

209

ло, то без сомнения сразу же возникли бы какие-то таинственные ассоциации. Мы немного поговорили на эту тему, и я спросил: "Что касается ущелья, на краю которого я сидел, - интересно, какой глубины оно было?" На это Хаксли ответил: "Слушай, Милтон, ты умеешь быть ужасно загадочным. Эти слова "вестибюль", "край", "ущелье" удивительным образом воздействуют на меня. Это не поддается описанию. Посмотрим, смогу ли я связать с ними какое-то значение". Минут 15 Хаксли усиленно пытался вызвать у себя какие-то ассоциации с этими словами, снова и снова утверждая, что мое, очевидно, преднамеренное, но не доступное его пониманию использование этих слов полностью гарантирует, что у них есть другое значение, которого он не понимает. Наконец он с ликованием заявил: "Я понял. Удивительно, как это ускользало от меня. Я совершенно уверен, что в трансе был в твоей власти, и, без сомнения, те слова должны были сделать что-то с глубоким трансом, который показался мне таким нерезультативным. Интересно, сумею ли я вспомнить свои ассоциации?"

Минут 20 Хаксли хранил молчание, вероятно, усиленно обдумывая все это, а потом сказал: "Если в тех словах был какой-то смысл, то я могу сказать лишь, что у меня глубочайшая гипнотическая амнезия. Я применил глубокую рефлексию, но обнаружил, что мои мысли сосредоточены вокруг моего опыта с мескалином. Было по-настоящему трудно оторваться от этих мыслей. Мне показалось, что я их использовал, чтобы сохранить амнезию. Может, следующие полчаса поговорим на другие темы, чтобы посмотреть, не всплывут ли в моей памяти сами собой ассоциации на слова "вестибюль", "край" и "ущелье"?"

210

Наконец, после того, как мы некоторое время поговорили на разные темы, Хаксли сказал: "Эти слова вызывают во мне удивительное ощущение значимости и тепла, но я крайне, если не сказать ужасно, беспомощен. Видимо, мне во всем придется полагаться на тебя. Это удивительно, поразительно".

Этот комментарий я умышленно пропустил мимо ушей, а во время последующей беседы увидел, как на лице Хаксли появлялось выражение озадаченности при том, что он даже не собирался обращаться ко мне за помощью. Через некоторое время я мягко, но настойчиво сказал: "Возможно, теперь материал станет доступным". Хаксли, до этого сидевший в кресле в ленивой, расслабленной позе, вдруг с удивлением выпрямился и выдал поток слов с такой скоростью, что полностью успеть их записать не было возможности, если не считать нескольких случайных пометок.

По существу, его мнение сводилось к тому, что слово "доступный" оказало эффект одергивания занавеса амнезии, обнаружения ошеломляющего субъективного опыта, который чудесным образом "стерся" словами "забудь" и был полностью воспроизведен благодаря ключевой фразе "станет доступным".

Он объяснил, что теперь понимает, что пребывал в глубоком трансе - психологическом состоянии, значительно отличающемся от глубокой рефлексии, в котором имеют место слабое, индифферентное осознание внешней реальности, ощущение пребывания в знакомом чувственном состоянии субъективного осознания, чувство контроля и желание использовать способности и в котором прошлые воспоминания, знания и опыт приходят и уходят свободно и легко. Наряду с этим существует устойчивое внутреннее ощущение, что эти воспоминания, знания, опыт и понимание, хотя и неясно, но являются не более чем систематизацией и упорядочиванием по степени значимости психологических переживаний, формирующих фон для глубинного, приятного субъективного эмоционального состояния, из которого проистекает исчерпывающее понимание - оно немедленно используется, и для этого не требуется больших сознательных усилий.

211

Он утверждал, что теперь понимает, что состояние глубокого транса - совершенно иная категория опыта. Внешняя реальность может включаться, но обретается новый тип субъективной реальности - особая, совершенно новая по значению реальность. Например, если я был частью его состояния глубокого транса, то являлся не конкретным человеком с конкретной идентичностью, а лишь тем, кого он (Хаксли) знал по неопределенным, ничего не значащим и совершенно непознаваемым отношениям.

Помимо моей "реальности" существует еще и такая, с которой обычно сталкиваются в ярких сновидениях и которая не вызывает никаких сомнений. Эта реальность целиком принимается без вопросов, и не делается ни конфликтных сравнений, ни оценочных суждений, ни противоречий, так что все, что переживается субъективно, без сомнения признается подлинным и с субъективной, и с объективной точек зрения, и в согласии со всем остальным.

Оказавшись в глубоком трансе, Хаксли обнаружил себя на дне ущелья. Высоко наверху, на самом краю обрыва сидел я, докучливо многословный, кого он знал только по имени.

Кроме него, там еще был обнаженный младенец, который лежал вниз животом прямо на сухой, рыхлой песчаной почве. Реальность ребенка не вызывала у Хаксли сомнения, и он стал пристально его разглядывать, чрезвычайно заинтересовавшись его поведением, пытаясь понять его движения - как он молотит ручками и передвигает ножками. К своему удивлению, он почувствовал, как переживает странное смутное ощущение, будто сам является ребенком, разглядывающим песок и пытающимся понять, что происходит.

212

В тот момент я попытался заговорить с ним, но это его разозлило, и он раздраженно попросил меня замолчать. После чего вернулся к своему наблюдению и стал свидетелем того, как ребенок рос прямо на его глазах: сначала ползал, потом сел, встал, пошел, стал играть, заговорил. Зачарованный, он смотрел, как растет ребенок, проживал его субъективные переживания, чему тот учился, что желал, чувствовал. Он следовал за ним в этом искаженном времени сквозь его многослойный опыт и наблюдал процесс его развития от младенческого возраста к школьному и юношеству. Он видел физическое формирование ребенка, переживал его физический и внутренний психический опыт, сочувствовал ему, думал, удивлялся, радовался и учился вместе с ним. Он чувствовал себя единым с ним, так, будто это он сам. Хаксли продолжал наблюдать за ним до тех пор, пока наконец не понял, что ребенок совсем вырос и ему уже 23 года. Тогда он приблизился к нему, чтобы понять, куда тот смотрит. И тут же его озарило, что этот молодой человек есть он сам, Олдос Хаксли. Этот Олдос Хаксли смотрел на другого Олдоса Хаксли, которому было за 50. Они стояли друг против друга по разные стороны вестибюля, и он, 52-летний, смотрел на себя, 23-летнего. Когда и тот и другой, наконец, одновременно осознали, что смотрят друг на друга, у обоих в голове возникли вопросы. 23-летний Олдос подумал: "Это и есть мое представление о том, каким я буду в 52?", тогда как 52-летний: "Неужели я был таким в 23?". Каждый знал, какой вопрос интересует другого. Оба считали свои вопросы "невероятно занимательными", и оба пытались определить, кто в "действительности реален", а кто - "просто субъективное переживание, гал-люцинаторно спроецированное вовне".

213

Для обоих прошедшие 23 года были открытой книгой, у них были общие воспоминания и осведомленность о событиях того времени, и они понимали, что разделяют эти воспоминания, и единственное, что интересовало каждого: как объясняются эти годы в промежутке между 23 и 52 годами?

Они смотрели друг на друга через весь вестибюль (это не был какой-то конкретный "вестибюль") и вверх, где на краю ущелья сидел я. Оба знали, что сидящий там человек имеет для них какое-то неопределенное значение, его зовут Милтоном, и оба могут поговорить с ним. Обоих посетила мысль, что он может их выслушать. Но когда они обратились к нему, выяснилось, что они говорят одновременно, а порознь не могут.

Они не торопясь, вдумчиво изучали друг друга. Кто-то из них должен был быть реальным. Кто-то должен был быть образом из памяти или проекцией образа себя. Не должен ли 52-летний Олдос помнить все, что было в промежутке от 23 до 52 лет? Но если это так, то как он может видеть 23-летнего Олдоса так живо, несмотря на то, что прошло столько лет? Если бы ему нужно было увидеть 23-летнего Олдоса, ему, очевидно, пришлось бы последовательно вычеркнуть из памяти все воспоминания, чтобы молодой Олдос предстал перед ним именно таким, каким он был в то время. Если же в действительности ему 23 года, то разве он не может выдумать воспоминания о жизни в промежутке между 23 и 52 годами, вместо того чтобы видеть 52-летнего Олдоса и ничего более? Как объяснить эту тупиковую ситуацию? Каждый понимал, что полностью осведомлен о мыслях и рассуждениях "другого". Каждый сомневался в "реальности другого" и каждый нашел приемлемое объяснение для подобного полярного субъективного переживания. Опять возникли вопросы: как определить, где правда, и какое отношение к этой ситуации имеет тот неопознанный человек, сидящий на краю ущелья, у которого есть только имя? Есть ли у этого непонятного человека какой-то ответ? Почему не попробовать спросить? Почему не позвать его и не спросить?

214

Хаксли с большим удовольствием в подробностях рассказал о своем опыте, размышляя о пережитом временном искажении лет и блокировке памяти, создавшей неразрешимую проблему реальной идентичности.

Я между прочим заметил: "Конечно, все это можно забыть, чтобы это стало ДОСТУПНЫМ через некоторое время".

Изначальная постгипнотическая амнезия была немедленно восстановлена. Я попытался ее устранить при помощи разных приемов: завуалированных фраз, откровенных заявлений, описания его опыта. Хаксли счел мои упоминания о ребенке на песке, ущелье, вестибюле "чрезвычайно интересными", загадочными фразами, для употребления которых, по суждению Хаксли, у меня были свои причины. Они так и не смогли восстановить его памяти. Каждое использованное мной утверждение само по себе фактически не обладало информативностью и предназначалось лишь для пробуждения ассоциаций. Я не добился никаких результатов, пока снова не употребил слово "ДОСТУПНЫЙ", которое дало прежний эффект. Хаксли повторно пересказал все свои впечатления, но без осознания того, что делает это уже во второй раз. Когда он закончил свое повествование, я при помощи подходящего внушения восстановил его память на первый отчет. Он был страшно удивлен и шаг за шагом сопоставил оба отчета. Их идентичность поразила его, он отметил лишь небольшие расхождения в порядке повествования и выборе слов.

215

Затем снова была вызвана постгипнотическая амнезия, после снятия которой прозвучал третий отчет, а вслед за ним - индуцированное осознание Хаксли, что это его третье по счету воспоминание.

Мы оба подробно записали всю последовательность событий, а затем сравнили свои записи и дополнили их прозвучавшими в ходе этого обсуждения комментариями. Мы систематически обсудили значение многих моментов. При этом, чтобы оживить некоторые из них, индуцировались кратковременные трансы. Однако по содержанию опыта Хаксли я сделал довольно мало записей, уповая на то, что только он может описать его полностью. Мои записи касались в первую очередь порядка событий и представляли неплохой конспект всего развития процесса.

Наше об