здесь ходит? - спросили мы у хозяина.

- Тоцно сказать затруднительно. Вот нынце прошел, к примеру, тот, цто
должен был идти третьеводнись. Мозет, завтра пойдет, а мозет, и церез
неделю. Да там, в Сойге, подоздете. Там у Якова Ивановича дом не хузе
других. И харц он вам предоставит.

Действительно, дом у этого Якова Ивановича оказался преотличный.

Мы жили у него четыре дня до парохода. Отсюда же и депешу отправили в
Москву - с нарочным на телеграф, за пятнадцать северо-двинских верст.

А потом поплыли по Вычегде на стареньком, скрипучем пароходике. На палубе
громоздились зыряне с востроносыми лайками - на Урал за охотой. А в буфете
первого класса, куда нас, оборванных и грязных, пустили с явной опаской,
заразительно вкусно дымилось в стаканах кофе и разносился запах ветчины,
поджаренной с луком.

...Разноцветное поле карты-десятиверстки безобидно глядело на нас зелеными
узорами лесов. Все на ней было так просто, ясно и мирно. Моя курсовая черта
уверенной черной стрелой упиралась в излучину Лупьи. Всего каких-нибудь
пять дюймов, не больше, отделяли место нашей посадки от жилья.

И на этих-то пяти дюймах мы восемь суток боролись с лесными завалами?
Чудн[OACUTE] и даже немного стыдно. А впрочем, плохо подсыхающие ссадины
рук и гноящаяся рана на ноге говорят о том, что прогулка была не легкой.

Но дело не в ссадинах. Даже не в пяти предательских дюймах карты,
отделявших нас от жизни. Больше всего занимает вопрос: где остальные
участники состязаний? Кто пролетел дальше всех? Ох, скорей бы добраться к
газетам!

...И вот мы в Москве. Полета нам не засчитали, хотя наш шар прошел немного
большее расстояние, чем шар Федосеенко и Ланкмана. По регламенту
состязаний, барограф должен был быть представлен жюри в запечатанном виде,
а ведь мы принесли только вынутую из прибора барограмму, Поэтому
победителями все же признаны Федосеенко и Ланкман. Вполне справедливо, но
очень обидно и немножко стыдно. Неужели так-таки и нельзя было не бросить
барограф?

- Это вы виноваты, маэстро, - не очень уверенно попрекнул меня Канищев. -
Если бы не так обо мне заботились, не бросили бы прибор...

Но сейчас же, чтобы загладить этот выпад, он взял меня под руку.

Мы вянем быстро - так же, как растем,

Растем в потомках, в новом урожае...

И тут я достал из кармана и отдал ему сафьяновый томик Шекспира. Это не
тот, это мой, но он почти так же хорош, как подаренный мне на берегу Лупьи.
А тот, заветный, на переплете которого остались следы болотной воды и в
алый сафьян которого въелась жирная копоть костров? Вот уже тридцать лет
стоит он в моем шкафу за стеклом, хранится так, как если бы надпись на
первом его листке сделал сам Шекспир. Ведь он был вместе с нами! Да, да,
что бы мне ни говорили - он был с нами. Разве это не он мок в болотах,
коптился у костров, ел бруснику? И потому никогда не расстанусь я с этой
книжечкой. Она как красный камень на дороге моей жизни, камень, у которого
я и свернул сюда, в литературу...

                                    Село Медвежье на Вычегде - Москва, 1926.