звонки.

Шум ветра в вершинах леса доносился все более и более явственно. По тому,
как под ударами ветра гнулись стволы деревьев, можно было судить о его
скорости - по крайней мере метров в двенадцать даже у земли. Здесь,
наверху, было больше.

Мало-помалу пейзаж стал несколько разнообразиться деревушками, ютившимися
на юру, около узких извилистых речек.

Надо было воспользоваться тем, что внизу показалось несколько белых и
красных рубах.

- Ка-а-ка-я губе-ерния? - крикнул я в рупор.

- Куды летишь?

Повторяю вопрос:

- Губерния какая?

А они свое:

- Садись к нам! - И зазывно машут шапками.

- Какой уезд?

- Никольской!.. Северо-Двинской!..

Никольский уезд, Северо-Двинской губернии?

Значит, курс нанесен за ночь правильно.

Следующий час прошел в борьбе с упорным стремлением аэростата идти к земле.
Дождь нас добивал. Несмотря на взятый при старте большой запас балласта,
его оставалось мало. За борт полетели бутылки из-под нарзана. Туда же
последовала срезанная взмахом финского ножа низенькая скамейка - наше
единственное уютное сиденье в корзине. Посоветовавшись, решаем пожертвовать
даже парашютами. Но только выброшенные из драгоценного последнего мешка
балласта несколько совков песку преодолевают наконец упрямую тягу аэростата
к земле.

Под нами один за другим пошли извилистые рукава реки Юга. На земле никогда
нельзя себе представить, даже при наличии карты, истинной линии течения
такой реки. Она извивается до неправдоподобия прихотливыми изгибами,
десятки раз обходя одно и то же место. Подлинный ее рисунок гораздо больше
походит на аграмант на рукаве старинного дамского пальто, чем на течение
солидной реки.

Скорость полета непрестанно увеличивалась. Под нами настолько быстро
пробегали селения, что мы не успевали спросить жителей о месте нахождения.
С большим трудом выяснили, что в пятидесяти километрах на норд лежит
Великий Устюг.

В подтверждение правильности этого сообщения перед глазами заблестела
зеркальной лентой Сухона.

В просеке мелькнула долгожданная линия железной дороги. Это - ветка на
Котлас. Теперь мы были уверены в правильности ориентировки. Но возникала
другая проблема: дальше в направлении полета, на протяжении по крайней мере
двухсот километров, на карте не обозначено ни единой деревушки - сплошняком
идет зеленое пятно леса. А балласта уже почти нет. Протянем ли мы эти
двести километров до Вычегды?

- Ну, маэстро, ваше мнение? - вглядываясь в высотомер, спросил Канищев. -
Протянем?

Вопрос представляется мне праздным. Поэтому мой ответ, звучит, вероятно, не
очень любезно:

- Допустим, что нам их не протянуть, - что из этого?

- Вас устраивает посадка на лес?

Пришлось признаться:

- Нет, не устраивает... А в этих местах особенно. Но...

Канищев делает вид, будто не догадывается о тем, что я имею в виду. Я не
сразу понял: ему хочется услышать, что я думаю насчет Федосеенко и
Ланкмана. А когда понял, то рассмеялся: разве не разумеется само собою, что
мы должны тянуть до последней возможности, чего бы это ни стоило.
Федосеенко и Лэнкман серьезные соперники!

Канищев, постукивая пухлым пальцем по стеклам, один за другим оглядел все
приборы. Потом своими прищуренными глазами, кажущимися вблизи
подслеповатыми, а на самом деле зоркими, как хороший бинокль, он оглядел
горизонт, небо. Раз и другой посмотрел на северо-восток. Оттуда на нас
наступал новый вал - темный, как морской накат в приливе.

- Видите кумулусы[2], в которые мы сейчас влезаем?

Я не был слепым.

- Они нас погубят... - с хрипотцой проворчал Канищев. - Если Федосеенко
таких не встретил, все шансы на его стороне.

Я как на личных врагов смотрел на собиравшиеся вокруг нас серые облака и
раздумывал над создавшимся положением.

Пока мы советовались, снова мелькнувшая было дуга железной дороги осталась
далеко позади. Оба мы облегченно вздохнули: умышленное затягивание привело
к нужному результату - садиться уже поздно. Даже если бы мы смалодушничали
и решили закончить полет, сделать это нельзя - нужно выжать из аэростата
все его возможности.

Внизу глазу было не на чем остановиться. Подернутые желтизной волны лесов
тянулись, насколько хватал бинокль. Кое-где среди зарослей мелькали ржавые
пятна, утыканные почерневшими стволами сгнивших осин.

Вот показалась еще какая-то река. На большом расстоянии друг от друга по
берегу разбросаны черные избы. Веселым пятном выделился белый квадратик
монастырской ограды, тесно охватившей церквушку и несколько крошечных келий
с зелеными крышами.

Впереди снова не было видно ничего, кроме леса, - бесконечное зелено-желтое
море лесов.

Прошел томительный час. Канищев не отрывался от приборов. Из-за его спины я
видел, как стрелка альтиметра, несмотря на ободряющее постукивание первого
пилота, неуклонно клонится книзу. За какой-нибудь час она сошла с 950
метров на 150 и продолжает падать.

Только бы не дождь! Если его не будет, мы, может быть, еще и дотянем до
Усть-Сысольска. Ближе садиться негде.

Вопреки всем доводам разума, в глубине души у меня еще копошилась надежда
на то, что нам удастся пролететь дальше, чем Федосеенко. Лишь бы не дождь!

Да, лишь бы не дождь...

А дождь уже громко стучал по оболочке. Нам предстояла неизбежная посадка.
Предательские кумулусы, образовавшиеся под нами два часа тому назад,
слезоточили все сильней. Из-за этих слез наш гайдроп уже начал чертить по
верхушкам деревьев.

Мой бинокль обшаривает горизонт. Нигде ни единой прогалины. Неужели
придется садиться на лес?

Быстро пристропливаю по углам багаж. Срезаю с рейки часы и... не успев
засунуть их в карман, кубарем лечу в угол корзины. Гайдроп зацепился за
крепкий ствол высоченной сосны. Громкий треск, хруст, и полутораобхватная
вековая сосна, дернувшись нам вслед, взлетела над вершинами своих могучих
соседок. Один за другим трещали под нами стволы. Пляска совершенно
обезумевшей корзины свидетельствовала об усердной лесозаготовительной
работе гайдропа.

- До смерти хочется пить, - хрипло пожаловался Канищев.

Я принялся за выполнение трудной задачи: достать из сумки бутылку нарзана и
откупорить ее. В бешеных размахах корзины сквозило явное стремление
вытряхнуть за борт все содержимое вместе с нами, и все-таки наконец бутылка
была у меня в руках. Быть может, это было и очень глупо, но мне почему-то
казалось, что если Канящев получит свой нарзан, то мы еще продержимся в
воздухе, обойдем нашего сильного конкурента. Теперь можно посмеяться над
тем, что я тогда сражался с нарзанной бутылкой, как с препятствием,
стоявшим на нашем пути к победе. Но, право, тогда эта борьба, наверно,
вовсе не показалась бы смешной самому смешливому человеку. Я мог
действовать только одной рукой - вторая была нужна, чтобы держаться за борт
и не позволить взбесившемуся аэростату выбросить меня на вершины сосен.
Тот, кто видел в фильмах, как ковбои укрощают мустангов, только что взятых
из табуна, может себе приблизительно представите мои ощущения. Разница была
лишь в том, что выброшенному из седла наезднику некуда лететь дальше двух
метров, отделяющих его от земли, а под нами зияло еще несколько десятков
метров, отделявших нас от густых и чертовски неприветливых вершин леса.

Я был уверен, что победил стихию, когда наконец штопор с выдернутой пробкой
оказался у меня в руке, а из зажатой между колен бутылки фонтаном бил
нарзан.

Канищев стал жадно пить из горлышка, рискуя выбить себе зубы. Рывок
корзины, еще более сильный, чем все предыдущие, заставил его выпустить
бутылку. Я успел только увидеть, что он широко простер руки, и в следующий
миг его большое тело закрыло от меня все. Меня вдавило в угол корзины так,
словно на меня наехал шоссейный каток. Эта страшная тяжесть все давила и
давила, с сопением, с кряхтеньем. При этом нас катало по дну корзины,
швыряло от одного борта к другому. Канищев бранился и делал судорожные
усилия подняться, еще крепче наваливаясь на меня своими полутораста
килограммами. Только воспользовавшись несколькими секундами затишья, нам
удалось разобраться в путанице собственных рук и ног и быстро занять свои
места у бортов.

Взгляд вниз сказал все: нескольких минут катания по корзине оказалось
достаточно, чтобы положение стало непоправимым. Федосеенко, Ланкман?!. Нет,
сейчас приходилось уже считаться только с тем, что аэростат со скоростью
экспресса несся над самым лесом. Всего несколько метров отделяли корзину от
вершин сосен. Сквозь грохот бури я услышал команду:

- На разрывное!

Усваиваю ее машинально, без раздумья. Руки работают рефлекторно. Всею
тяжестью висну на красной вожже разрывного полотнища. Щелкнул карабин.
Напрягаю все силы, чтобы отодрать разрывное. Однако и постарались же его
приклеить!

Из-за мелькающих за бортом вершин видна желтая прогалина, поросшая
относительно редкими деревьями; по-видимому, на нее и рассчитывает
опуститься Канищев.

У меня уже не осталось в запасе ни единой дины, взмокло все тело, а разрыва
все не было. Рядом со мной на вожже повис Канищев. Однако даже этого груза
оказалось недостаточно, Казалось, выхода нет. Мы бросили разрывное и оба
вцепились в клапанный строп. Уже не хлопками, а непрерывным открытием
клапана старались избавиться от газа. Но это не было делом одной минуты.
Наша корзина, как погремушка, хлопала по вершинам деревьев. Аэростат,
гонимый порывами бури, тянул все дальше от облюбованной прогалины. Наконец
у него не осталось сил тащить за собой обмотавшийся вокруг сосен гайдроп.
Аэростат озлобленно забился, не оставляя ни на секунду в покое корзину и
вытряхивая из нее остатки содержимого. Ценою ободранных рук мне удалось
зачалить клапанный строп за крепкий сук соседней сосны, и мы снова сделали
попытку вскрыть разрывное. Все было напрасно. Тогда мы решили переложить
эту работу на аэростат и в удобный момент накоротко закрепили за дерево и
разрывную. Огромным желтым пузырем оболочка билась в вершинах. Как пушка,
громыхала толстая прорезиненная ткань.

Посадка совершена. Я обтер кровь с рук и обессиленный опустился на борт
корзины, служивший нам теперь полом, а ее пол стоял отвесно за спиной. Я с
удивлением увидел, что все приборы висели на рейках. Только трещины пауками
легли на стекла.

- Айда покурить! - благодушно заявил Канищев. - Помогите немного выбрать
гайдроп, чтобы приспособить его вместо лестницы. Мы тут по крайней мере на
высоте шестого этажа... Да, застряли на редкость неудачно.

Через пять минут грузная фигура Канищева скользнула по гайдропу вниз и,
коснувшись почвы, сразу ушла в нее выше колен. Избранная нами для посадки
прогалина оказалась болотом.

5. Съесть или выпустить?

Вволю накурившись, Канищев устроился на пеньке и разгладил на коленях
намокшую карту.

- Итак, маэстро, идем на северо-запад, пока не выберемся к реке, -
проговорил он так весело, будто речь шла о воскресной прогулке. -
Совершенно ясно: держась такого направления, мы выйдем к воде.

Я не разделял его оптимизма.

- До последней минуты в бинокль не было видно реки. Нигде, до самого
горизонта.

- Если, конечно, не считать того, что сейчас мы стоим по колено в воде, -
рассмеялся Канищев. - А дело с провиантом - табак? - продолжал он с
необъяснимой веселостью. - Что вы, как завхоз, имеете предъявить?

- Четыре мокрых бутерброда, пачка размокшего печенья, плитка шоколада и
полбутылки портвейна, - уныло отвечал я.

- Не густо, маэстро, но надо считать, что в самом худшем случае нам
придется идти... не больше восьми суток.

- Да, на восемь дней, судя по карте, можно рассчитывать.

- По скольку же бренной пищи выходит на нос в сутки?

- Четвертинка бутерброда, одна бисквитинка, полдольки шоколада и по глотку
портвейна. Да вот с голубями надо решить еще, что делать. Приходит, на мой
взгляд, здравая идея: изжарить их.

- Нет, - подумав, решает Канищев, - пока понесем божьих птах. А там будет
видно. Итак, маэстро, компас в руки - и айда. Решено: запад-северо-запад.
Пошли?

- Пошли!

Но на деле этого решения оказалось недостаточно. Уже через десять шагов
дали себя знать упакованные в балластных мешках приборы. Цепляясь за сучья,
слезая с плеч, они не давали идти Канищеву, на долю которого выпала эта
нагрузка - более легкая, но зато и менее удобная. Через нас эти мешки
превратились в его заклятых врагов. Бороться с ними становилось тем
труднее, что руки Канищева были заняты корзинкой с голубями.

Так мы шли часа три, кружа между тесно сгрудившимися вокруг нас стволами.
Основное направление поминутно терялось. Нужно было обходить глубокие
болота или нагромождения бурелома.

Эти три часа нас вполне убедили в том, что путь несравненно более труден,
чем мы предполагали. По-видимому, прежде всего нужно было избавиться от
громоздкой корзинки с почтовыми голубями.

- Ну-с, маэстро, давайте решать: жарить или выпустить? - спросил Канищев,
залезая по локоть в дверцу корзинки.

Я проголосовал за то, чтобы отправить голубей с записками.

- Возражений нет, - согласился Канищев. - Готовьте записки.

На старом скользком стволе поваленной сосны открыли походную канцелярию.

"ГОЛУБЕГРАММА

Срочная. Доставить немедленно. К первому телеграфному пункту. Всякий
нашедший должен вручить местным властям для отправки.

Москва, Осоавиахим.

Сели в болоте в треугольнике Сольвычегодск - Яренск - Усть-Сысольск.
Думаем, что находимся в районе реки Лупьи или Лалы. Будем идти по компасу
на северо-запад или запад-северо-запад. Полдневный паек одного разделили на
восемь дней для двоих. Идти очень трудно. Выпускаем обоих голубей.

Каницев, Шпанов",

Под резиновые браслетки на лапках голубей укрепили патрончики с
голубеграммами.

Обе птицы дружно проделали первый широкий круг и взяли направление прямо на
север. Судя по всему, они пошли на Яренск.

Уверенные в том, что наши птицы достигнут людей и навстречу нам выйдет,
помощь, мы пустились в путь.

Но природа была против нас. В первый же день непрестанный дождь успел
промочить нас до нитки. Кончилось болото, но зато начался густой бор с
непроходимым буреломом. Подчас брала оторопь: мы упирались в гору
наваленных друг на друга стволов. Во всех направлениях - горизонтально,
наклонно и вертикально - завалом в два человеческих роста лежали
двухобхватные великаны, наполовину истлевшие на своем вековом кладбище.
Уютный зеленый мох прикрывал эти нагромождения великанов покойников. Нога
проваливалась в труху выше колена. Деревья до того прогнили, что можно было
легко растереть их в ладонях. Но их было столько, что на это понадобилась
бы вся жизнь.

Мне стало от души жаль грузного Канищева, которому было вдвое труднее моего
выбираться из таких западней, но я был бессилен помочь ему.

Перед каждым препятствием он останавливался, и лицо его отражало душевную
борьбу. Я видел, что охотнее всего он уселся бы на пенек и принялся за
отнятую у меня трубку. Однако, посидев в раздумье, он все же шел на штурм
завала. По большей части дело кончалось тем, что он срывался сверху
какой-нибудь ослизлой кучи и, посидев и посопев, принимался искать лазейку,
в которую мог бы проползти на карачках. Иногда это ему удавалось. Тогда он
с кряхтеньем, обдираясь о сучья, вползал в черный туннель, пахнущий мохом и
прелой гнилушкой. Проходило пять - десять минут, прежде чем я встречал его,
багрового от усилий, на другой стороне завала. Дыхание вырывалось из груди
толстяка со свистом, какой издает предохранительный клапан парового котла.

После каждого завала ему приходилось отдыхать. Так с передышками мы шли до
сумерек, а к самой темноте попали в западню, из которой от усталости уже не
могли выбраться. Со всех сторон из неуютной мокрой темноты на нас глядели
беспорядочно навороченные груды стволов; за этим завалом высокие вершины
сосен терялись в темном небе. Канищев вымотался. Почерневшими от жажды
губами он прохрипел:

- Маэстро, я пас. Давайте ночевать.

Выбрали местечко под стволом высокой сосны. Нарубленный лапник должен был
спасти нас от сна в воде. Попытка развести костер не увенчалась успехом.
Бились с хворостом, с гнилыми щепками, с берестой - все напрасно. Намокшее
дерево с шипением гасло под струями непрестанно плачущего неба.

Усталость взяла свое, и мы оба заснули. Правда, сон не был особенно
крепким. Намокшее платье остыло. Холод быстро завладел нашими усталыми
телами. Было трудно отогреться под насквозь промокшей шинелью Канищева, а
мое бобриковое полупальто служило нам подстилкой.

6. Тайга и сонеты

Чуть забрезжил рассвет, мы были на ногах. Не скажу, чтобы мы выспались, но
немыслимо было дольше лежать от трясущего нас озноба. Натянутый на голову
резиновый мешок из-под карт перестал создавать иллюзию тепла. Дыхание лишь
собиралось на поверхности резины, и холодные капли падали нам на лица.
Решили двигаться в путь. Но сначала поели: по два квадратика шоколада и по
глотку портвейна. Канищев взмолился, и я отдал ему половину оставшейся у
нас бутылки нарзана.

На этот раз несколько удобнее связали имущество, получилось нечто вроде
вьюка.

Сегодня бурелом не казался таким отчаянно непроходимым. Канищев довольно
бойко нагибался, чтобы пролезть под стволами, повисшими на сучьях соседних
деревьев. Он даже без особенной брани вытягивал ноги из наполненных ржавой
водой ям.

Но эта резвость была недолгой. Часа через два мы увидели, что, в сущности
говоря, идти по-прежнему непереносимо тяжело.

- Скажите на милость, маэстро, какой леший играл здесь в свайку и нагородил
эту чертову прорву стволов? - сетовал Канищев. - Ведь старайся, как лошадь,
нарочно такого не наворотишь.

Я не успел подать реплику: ноги скользнули вперед, обгоняя мой ход. Я
быстро пополз на спине с косогора, прямо в объятия заросшего камышами
болота.

- Ого-го-го! - донеслось сверху. - Куда вас унесло?! Ау!

- Полегче там! - отвечаю. - Я уже съехал этажом ниже.

Но вот мои ноги уперлись в топкий берег. Оказывается, это вовсе не было
болото. Желтые листья, пятнистым ковром укрывшие поверхность воды, заметно
для глаза двигались. Течение! Река!

- Алло, сюда! - радостно крикнул я наверх.

- Ну что же, одно из двух: это или очень плохо, или очень хорошо, -
флегматично резюмировал Канищев. - Если нам нужно через нее переправляться
- плохо; если можно идти берегом - хорошо. А каково дно? Перейти можно? -
осведомился он.

- Судя по всему - тина.

- А направление течения?

Я сверился с компасом.

- Почти строго на норд.

- Не попробовать ли идти по течению? - после некоторого раздумья сказал
Канищев. - Вероятно, это один из притоков Лупьи или сама Лупья в
натуральную величину... Я почти в восторге!.. Вы какого мнения, маэстро?

Я и на этот раз не разделил его восторга.

- Нам ничего другого и не остается, как идти по течению, раз не можем
переправиться. И есть ли смысл переправляться, чтобы плутать с компасом по
этому проклятому лесу?

- Давайте попробуем. Но только, чур, я уж сначала попью. Напьюсь вволю и
наберу с собою воды в бутылку.

Идти по берегу оказалось совершенно невозможно, настолько он зарос и так
близко лес подходил к воде. Волей-неволей пришлось уклониться от реки.
Снова все в тот же лес. Несколько часов продирались сквозь бурелом. Местами
можно было прийти в отчаяние от путаницы полуобгорелых, полусгнивших и
цепких, как чертово дерево, коряг. И все же в конце концов мы снова
выбрались к берегу. Судя по размерам и по направлению течения, это была уже
другая река - шире и медленней прежней. Вероятно, та речка, от которой мы
недавно ушли, впадает в эту. Решили идти по течению. Размеры этой новой
реки внушали уважение. Если бы мы были в ином настроении, то, вероятно,
смогли бы оценить и красоту ее диких берегов.

Из-за серой сетки мелкого дождя на нас неприветливо глядели высокие обрывы.
Их песчаные берега потемнели от воды и были завалены все тем же
нескончаемым нагромождением поваленных деревьев. В иных местах было темно,
как ночью. Но выбора не оставалось. Такой уж оказывалась наша злая участь -
подобно медведям продираться