рого я берег обойму в
своем пистолете. И, оставив спящего я ушел. Впрочем "ушел" - это не совсем
точно. Мне нужно было сделать всего лишь несколько шагов, чтобы наткнуться
на дичь: большой осенний глухарь рухнул с ветки в двадцати шагах впереди
меня. Я выстрелил раз, другой. Было ясно, что мои ослабевшие руки не
слишком-то приспособлены для стрельбы по стремительно движущейся цели. Но
азарт и обида заставили меня в третий раз нажать на спуск. Увы, третий
выстрел был так же безуспешен, как первые два. Со всей доступной моим
ослабевшим ногам быстротой я устремился вперед вслед за глухарем. И я его
скоро увидел. А может быть, это был совсем другой? С закушенной от досады
губой я прицелился и выстрелил еще два раза. Теперь у меня не было ни
глухаря, ни пяти патронов, истраченных попусту. Поняв наконец, что нельзя
стрелять, когда пистолет едва держится в руке, я, понурив голову, вернулся
к Канищеву. Он проснулся и, очевидно, понял, что означали выстрелы: выйдя
из чащи, я встретился с его жадным взглядом. Но в руках у меня не было
ничего, что можно было есть, - только пистолет с двумя последними патронами.

- Оставьте их на всякий случай, - хмуро сказал Канищев. - Мало ли что...

- Медведь? - спросил я.

- Может быть, и медведь... - ответил он и отвел глаза.

К ночи мы наскоро сложили себе шалаш. Это было зыбкое сооружение из
хвороста. Нам нечем было даже нарезать лапника для постели, а наломать его
не хватало сил.

Разрезав лезвием бритвы крагу на стертой до крови ноге, я заснул у костра с
зажатым в кулаке пистолетом. Канищев вооружился фонарем. Это оружие он
считал самым надежным в случае визита медведя.

- Как засвечу в морду, будет версту бежать!

Сегодня небеса нас пожалели. Дождь прекратился. У костра, который мы по
очереди поддерживали почти до утра, можно было немного обсохнуть и
обогреться. После ночлега в сене эта ночь на высоком обрыве под ясным
небом, над самой рекой, темной лентой уходящей в наше неведомое будущее,
была первой сносной ночью.

К рассвету мы оба уснули, и костер погас. Как всегда, проснулись от холода.
Странным было ощущение, что не хватает сил подняться с земли. Но оказалось,
что дело не только в слабости: одежда крепко примерзла к валежнику, на
котором мы лежали, покрылась ледяной коркой и при каждом движении лопалась,
как стеклянная.

Поспешно раздули на тлевших под пеплом костра угольках огонь. Скоро
отогрели закоченевшие ноги и руки. Но лицо у Канищева почему-то оставалось
совсем синим - так по крайней мере оно выглядело под неопрятной порослью
бороды.


На завтрак нет ничего. Вокруг - ни одной рябины. Только брусника в изобилии
розовеет во мху между деревьями. Она еще не совсем созрела, но ничего
лучшего нет. Канищев больше не острит по поводу меню. Он молча опускается
на колени и, переползая от кустика к кустику, ртом срывает ягоды.

У меня кружится голова, когда я пробую нагибаться, и потому, отбросив стыд,
я следую примеру Канищева: ползаю на четвереньках. Собственно говоря, это
только иллюзия еды - ягоды водянисты и ничего, кроме оскомины, не вызывают.
Не знаю, сколько нужно их съесть, чтобы насытиться, но чтобы вырвало,
теперь их нужно совсем не так много.

И все-таки сегодня седьмой день, как мы идем, и пятый день, как не едим
ничего, кроме брусники. Из попытки разделить полдневный паек на восемь дней
ничего не вышло. С большим трудом его растянули на два дня. Интересно,
сколько же эта машина-человек может двигаться без топлива, на одной воде?
На воде и сонетах... Честное слово, интересно!..

Сегодня наша поклажа сделалась еще легче: мы лишились обеих нарзанных
бутылок, утопленных Канищевым одна за другой при попытке набрать воду.
Теперь нам не в чем ее держать. Стало легче на целый килограмм, но идти от
этого не лучше. Ноги двигаются почти машинально, препятствия кажутся еще
труднее и непреодолимее, чем раньше.

Канищев совсем помрачнел.

На очередном роздыхе, поборов сонливость, он сказал:

- Вот что, дорогой мой маэстро. Если мы сегодня не встретим жилья или
просто людей, дальше я не иду. Надо попробовать раздобыть настоящую пищу.
Ведь у нас есть еще два патрона. Поедим, отдохнем день-другой... а там
будет видно, что делать.

Мне казалось, что он и сам не хуже меня понимает несбыточность такой мечты.
В создавшихся условиях стрельба из пистолета по летящей птице - пустая
трата зарядов. Осталось одно - идти. Непременно идти.

И мы шли.

Медленно, едва продвигаясь в чаще.

Шли почти без надежды увидеть людей.

Скупо посветившее солнце снова ушло за завесу нудного, мелкого дождика, и
мы - в который уж раз - промокли до нитки. Но вот во второй половине дня мы
повстречали один за другим несколько стогов. Эти стога были свежее того,
прежнего, где мы ночевали. Вероятно, люди приходили сюда летом. На
береговой отмели лежало и полусопревшее, еще не собранное сено.

Да, здесь пахло человеком.

Но человека не было.

- Ого-го-го!.. Ого-го!..

Лес угрюмо молчал, возвращая нам только эхо.

Канищев присел на пень. Вид у него был уже не просто унылый, как прежде, а
донельзя жалкий. Щеки висели, как грязные порожние мешки, и очки не
скрывали черных впадин глазниц. Губы совсем посинели.

- Знаете что, маэстро?.. Погуляли - и будет.

- Ну, это к черту! Надо идти.

- Идите, если охота, а по мне - лучше помереть, читая хорошие стихи. Вчера
я вам говорил о двадцати пяти шансах из ста на встречу с людьми, а сегодня
не вижу и пяти.

Посидев на пне, он сполз на землю. Она была пропитана водой и громко
чавкнула под ним. Но, казалось, Канищеву это было уже безразлично.
Некоторое время он сидел с закрытыми глазами, прислонившись к пню и закинув
голову с полуоткрытым ртом. Он тяжело дышал. Но постепенно дыхание делалось
ровней. Он открыл глаза, поглядел на меня и усмехнулся.

- Пожалуй, я прав, - сказал он с невеселой усмешкой. - Помирать - так с
музыкой!.. А есть ли для человека звуки слаще музыки стиха?.. Ежели вы
когда-нибудь захотите ею насладиться, возьмите итальянцев, только, конечно,
не немцев и не англичан... Шекспира я люблю за мозги... А итальянцы хороши
звучанием. Когда вернетесь, найдите у меня в шкафу Петрарку... Попробуйте
почитать. Удивительно!..

- Я не знаю итальянского, - ответил я так серьезно, словно только в этом и
было сейчас дело.

И в тон мне он так же серьезно продолжал:

- Не беда... Поэзия - не только музыка звучаний. Симфония стиха в
лаконичности больших мыслей... Да нет, даже не в лаконичности... Одним
словом, послушайте.

Он обнажил голову, и в руках у него опять появился сафьяновый томик
Шекспира. Я даже не заметил, когда он успел переложить книжку в шапку. Я
думал, что она осталась висеть на сосне вместе со всем, что было в
брошенном мешке.

По мере того как Канищев шарил в карманах, лицо его отражало все большее
беспокойство.

- А вы знаете, - сказал он печально, - ведь я потерял очки. - И еще раз
ощупал карманы. - Увы... - Он протянул мне красный томик: - Откройте-ка
страницу сто восьмидесятую... Нет, вероятно, между сто восьмидесятой и сто
девяностой... Сонет начинается так:

Моя душа, ядро земли греховной...

Нашли?

Я нашел и продолжил:

Мятежным силам отдаваясь в плен,
Ты изнываешь от нужды духовной...

Но он прервал меня:

- Нет, не нужно... Это, по-моему, неверно... Там есть завет таким, как я.
Его сейчас не следовало бы и вспоминать, но все же я хочу его услышать,
чтобы еще раз самому себе сказать: нельзя, нельзя уходить из этого мира, не
оставив себя в будущем. Любимое дело?.. Стихи?.. Даже любовь?.. Так кажется
почти нам всем, а вот когда придешь к такому рубежу... Как это сказано у
него:

Достойней прозвучали бы слова:
- Вы посмотрите на моих детей.
Моя былая свежесть в них жива,
В них оправданье старости моей.

И, подумав, продолжал:

- Да, вероятно, в этом подлинный смысл бытия...

Он взял у меня из рук томик и огрызком карандаша поперек первой страницы
написал: "Лупья, 7 октября 1925. В последний день пути".

И возвратил мне томик:

- На память... Мне он больше не понадобится.

Он писал без очков, и надпись вышла кривая, с неровными буквами.

Я бережно завернул книжечку в то, что когда-то было носовым платком.

- Спасибо за подарок, но... он перестанет быть мне дорог, если вы не
поборете своего дурного настроения... Сегодня мы переночуем здесь, завтра
утром...

Вероятно, я не был очень уверен в том, что будет завтра утром. Канищеву
легко удалось перебить меня:

- Набейте-ка мне трубку... Кажется, есть еще щепотка табаку. Вот уж
воистину будет трубка мира... трубка умиротворения.

9. Все возвратить ты можешь многократно!

Когда я набивал трубку, взгляд мой упал на шапку Канищева, лежавшую у наших
ног. В ее подкладку была воткнута игла с намотанной на нее длинной ниткой.
Идея, может быть, и несбыточная, но показавшаяся мне почта гениальней,
осенила меня. Я веял эту нитку и сплел втрое, к концу прикрепил загнутую
иголку. Я был совершенно уверен, что, привязав эту лесу с крючком к
длинному пруту, получу удочку. Поплавок был сделан из сухой сосновой шишки.
Для наживки я разжевал кусок бумаги, и со всем этим отправился к реке.

Крючок с приманкой заброшен. Удилище крепко, как самая большая и последняя
драгоценность, зажато в дрожащих руках.

Вокруг нет ничего, кроме дремучего леса, брусники и медвежьих следов. Но,
вероятно, именно потому, что нет никаких средств перебраться через широкую,
быструю реку, она кажется мне рубежом, предательски отгораживающим нас от
жилья, от людей, от жизни. Это ощущение так сильно, так реально, что я уже
отчетливо вижу на другом берегу вьющийся над макушками елей синеватый дымок
костра или избы. Мне чудится даже, что я чувствую тепло этого дыма, слышу
его милый запах.

Чтобы отделаться от галлюцинации, с досадой опускаю взгляд на поплавок.
Набираю воду в нашу единственную кружку и с трудом расправляю затекшие
ноги. И тут же рука моя, держащая кружку, опускается, вода льется мне на
ноги. Я готов закричать от досады. Дымок по-прежнему стоит у меня перед
глазами. Только этого не хватало - бредить наяву!.. Стиснув зубы, снова
наклоняюсь к воде. Но помимо воли взгляд исподтишка следит за дымком. Под
ударами ветра его сине-серая струйка волнуется, трепещет, то стремительно
взлетает вверх, то стелется над вершинами леса. Отворачиваюсь и лезу вверх
по обрыву. Стараюсь думать только о том, чтобы не потерять удочку. Но,
взобравшись наверх, я не могу совладать с собою и оглядываюсь. Дым стал еще
гуще, он еще веселее навивается к небу. Я не выдерживаю и, к изумлению
Канищева, бросив драгоценную удочку, складываю ладони рупором и что есть
силы кричу:

- Ого-го!..


Мы не сразу в состоянии оценить все значение того, что на той стороне реки
из-за кустов вышел мальчик.

Это не галлюцинация. Это самый реальный живой мальчуган лет десяти с
выгоревшими до белизны вихрами волос, в белой рубахе без пояса и коротких,
чуть пониже колен, полосатых портах. В этот миг не было, кажется, ничего
глупее традиционного изображения ангела - в длинном хитоне, с крыльями за
спиной, - но нам казалось, что так, именно так, как этот деревенский
мальчик, должен выглядеть добрый ангел-хранитель из русских сказок.

Канищев приподнялся на руках и, так же как я, молча с удивлением глядел на
ребенка. И воистину нет границ человеческим странностям: никто из нас не
крикнул о том, что мы голодны, что один из нас не может больше двигаться. В
один голос, перебивая друг друга, мы закричали:

- Эй, мальчик! Что это за река?

- А Лупья, однако, - ответил мальчик с таким видом, словно говорил с
дурачками.

И что же порадовало меня больше всего в этом ответе?..

- Ага, значит ориентировка верна!

- А кто ты, мальчик? - вежливо спросил Канищев.

- Хрестьяне.

- Ты здесь один?

- Не.

- А с кем ты?

- С батей.

- Позови батю.

Мальчик подумал, повернулся и не спеша ушел в лес.

Долго ждем, никто не появляется. Закрадывается страх: не ушел ли паренек
совсем? Время идет, страх переходит в настоящее отчаяние. Мы принимаемся
звать что есть силы. Но на крики никто не выходит.

Наконец, когда мы совсем осипли, появляется тот, же мальчик.

- Цаво?

- Батю, батю-то позови!

Парень нехотя оборачивается и кричит:

- Тять, а тять!.. Однако беглые клицут.

Вышел мужчина в серой домотканой одежде, с топором у пояса. Начался
опасливый допрос.

Переговоры кажутся нам нескончаемо долгими. Лесоруб хочет знать о нас все:
кто, откуда, зачем, есть ли оружие. Он полон недоверия и опасений. Видно,
жизнь в этих далеких лесах не обеспечивает от неприятных встреч. Наконец
нам удается убедить его в том, что мы не убежали из лагеря, не имеем
никаких дурных намерений, только и мечтаем о том, чтобы поскорее найти
каких-нибудь представителей власти. Еще поразмыслив, лесоруб наконец
вытаскивает из-за пояса топор и принимается за дело. Одна за другой падают
под звенящими ударами елки. Вихрастый паренек проворно освобождает их от
ветвей, и через какой-нибудь час готов плот, а еще через полчаса мы сидим
на том берегу возле костра Павла Тимофеевича Серавина, крестьянина деревни
Ржаницинской. Он пришел сюда накануне косить. Пришел косить? Значит,
деревня рядом?.. Ну конечно, рукой подать!

- Двенадцать верст напрямки будя.

- А если идти рекой, берегом, как мы шли? - интересуется Канищев.

Серавин подумал.

- Суток, однако, на двое пути хватит.

Канищев качает головой: ему ни за что не дойти.

Павел Тимофеевич говорит много и быстро, но понимаю я мало: путают ухо "ч"
вместо "ц", а "ц" вместо "ч".

Пока над костром сушится обувь, Канищев расспрашивает Серавина и посвящает
меня в историю этих краев:

- Это - самый чистый русский народ, какой, вероятно, у нас сохранился, -
говорит он уверенно. - Заметьте, здесь никогда не было крепостного права.
Полная самостоятельность и независимость всегда отличали этот край.
Теперешняя Северо-Двинская губерния, а прежде Вологодская, сохранила черты
оригинальной северной культуры.

Все это произносится так, словно договориться именно об этом сейчас важнее
всего; словно это кто-то другой, а не он, Канищев, восемь суток ничего не
ел, не он собирался умирать на последнем привале.

- Это вы верно, - прислушавшись, отозвался Серавин, - крепостного права
здесь не бывало. Однако вот прежде по всей Выцегде сидели Строганы. Их
места были. Строганы да монахи... Тут скитов - цто деревьев. Но мы все
одно, однако, были вольными, - с гордостью добавил он.

Серавин-отец просушил у костра намокшие онучи и стал обуваться. Глядя на
него, начал обуваться и мальчик. Они делали это рачительно, крепко
заматывая онучи и обвязывая ремешками от поршней. Потом Серавин оглядел
нашу обувь, ничего не сказал, но по тому, как он покачивал головой и цокал
языком, можно было судить о недоверии, какое внушали ему наши опорки.
Подумав, он велел сыну вырубить четыре длинных жердины. Назначение их
оставалось для нас загадочным до самого того момента, как Серавин построил
нас в походный порядок. Первым шел он сам с довольно тяжелой жердиной,
которую держал в руках поперек пути, как канатоходцы держут свои
балансирные палки. Вторая жердина - поменьше - была дана мальчику для той
же цели. Остальные две служили как бы своеобразными перилами, тянувшимися
от отца к сыну по правую и левую сторону от нас, грешных. Серавины -
большой и малый - укрепили эти поручни у себя под мышками таким образом,
что Канищев как бы повис на них. Я сделал было попытку занять последнее
место в процессии, но Серавину не пришлось тратить много слов, чтобы
убедить меня в том, что и мне, хотя я чувствую себя гораздо бодрее
Канищева, лучше держаться возле поручней. Для убедительности Серавину было
достаточно показать мне открывшуюся за ближайшими деревьями переправу через
широчайшее болото: брошенные без всякой крепи жердины, где две рядом, а где
и в один ряд. Я понял, что пробалансировать по такому "мосту" будет не
легко.

Мы пошли. Отец ловко скользил мягкими поршнями по жердям, за ним, едва
передвигая ноги и всею тяжестью повиснув на "поручнях", плелся Канищев.

Скоро я увидел, что за осокой, куда уходил конец того, что я принял за
переправу, открывается новое болото, за ним третье - и так без конца-краю,
без перемычек суши.

- Велико ли болото-то? - спросил я.

- Да верст с десяток будя, - спокойно ответил Серавин.

Я со страхом подумал о том, как-то пройдут эти десять верст наши спасители,
почти неся Канищева.

- А всего до деревни? - спросил я опять.

- Чельных двенадчать, - как ни в чем не бывало бросил замыкавший шествие
мальчуган.

Его отец передвигал ноги, не отрывая их от жердей. Я пробовал делать так
же, но каблуки то и дело соскальзывали с круглых тонких жердин, к тому же
подчас влажных или обомшелых. Колени у меня дрожали от напряжения, и
остатки рубахи на спине взмокли от пота. Временами казалось, что я
изнемогаю. Не лучше ли признаться в своем бессилии, сесть на жердь и -
будь, что будет? Но сзади меня слышалось ровное дыхание мальчугана. Мне
было мучительно стыдно. Я глотал слезы и, подавляя готовое вырваться
рыдание, заставлял израненные, дрожащие, как у старика, ноги двигаться -
делать шаг, еще и еще...

Вероятно, это было очень трудно, потому что к концу пути я не очень хорошо
понимал, что происходит вокруг, и пришел в себя уже на твердой земле, возле
избы, услышав хриплую жалобу Канищева:

- Ну и версты же у вас, Павел Тимофеевич!

- Версты - они у нас не меряны. Так ведь, по ходу сцитаем. Может статься, и
гаку маненько есть.

- Да на двенадцать-то верст гаку не меньше шести.

- Может, однако, статься.

...Но наконец мы в просторной, светлой избе. Жилье во втором этаже высокого
дома. Внизу - кладовые. Хозяйка, куча ребят, недоуменно глазеющих на нас
из-за печки, на всем следы домовитой опрятности, того особенного,
крестьянского довольства, которое происходит не от избытка, а от
бережливости.

Сбросили опорки и лохмотья и сдали хозяйке - сушиться, чиниться. Скоро на
столе шумел самовар и сковородка глядела на нас с шестка большими желтыми
очами шипящих яиц.

Много рассказывал нам хозяин о том, как живет здесь народ. Не легко дается
хлеб человеку. Мало земли. Кругом леса да болота. Сено везут за десятки
верст. Зимой идут на лесозаготовки Северолеса. Получают по полтиннику с
пятивершкового ствола - с валкой, вывозкой и разделкой на берегу. А за
сплочение и сплав - еще по двугривенному. В зиму выходит по двести стволов
с человека. Рублей полтораста. Харч свой. Жилье тоже свое. Вот в таких
зимовьях, какое попалось нам, и живут.

- Почему же вы не строите в зимовьях настоящих печей, с трубами? -
интересуется Канищев. - Ведь дым может просто задушить.

- А простая пецка нам не годицца. Мало тепла от нее. День-деньской по пояс
в снегу, а весной во льду вороцаешься. К вецеру, как придешь, тела не
цуешь. У пецки простой и просохнуть неможно. А такой вот оцаг, как у нас,
жару дает много больше. Ну, Миколай Миколаиц, цайку-то есцо стаканцик?

И хозяин цедит мне из самовара кажется десятый стакан.

Изба набивается полным-полнешенька. В деревне всего восемь дворов, но
народу в них не меньше сотни. Мужики - народ все здоровый, степенный.
Разговор ведется серьезный. Расспросы больше о тем - зачем мы летали, да
как? Зачем сели в таком медвежьем углу? Удивление общее, что выбрались целы
из лесу. Край кишмя кишит, по словам крестьян, медведями.

Еще не так давно грамотными здесь были только те, кто возвращался с военной
службы. Зато тут все, большие и малые, знают компас.

- Во, буссоль-то у вас была, это ладно, - говорит большой бородатый
мужчина. - А то бы ни в жисть и не выйти вам из лесу.

- А вы давно знаете компас?

- Как себя помним. У нашей артели свой. Старый вот только, деревянный еще.
От дедов достался. А без него нельзя.

Газета бывает здесь иногда у хозяйского брата, Зотея Тимофеича.

Ночью простились с хозяевами и в лодке отправились на другую сторону
Вычегды, в Сойгу, ждать парохода.

- А когда он