сти не надо.
     Руководитель группы  побледнел. У него затряслась нижняя губа,  и вдруг
он повалился на колени.
     --  Да  за  что же хотите  нас расстреливать?  Что  мы вам  сделали? А?
Товарищи... Господа.. -- Он не выдержал и заплакал.
     В это время подъехал офицер.
     -- Что?  Красные?  А-а-а, -- протянул  он  торжествующе,  --  попались,
голубчики...
     И заорал:
     -- Переходить фронт?! Шпионить?! Всех  -- на дерево...  Всех до одного!
Никому пощады! Слышите! Никому!
     Он  слез с  лошади, передал  поводья  одному из  всадников. Его  глаза,
сверкавшие на красном лице, не предвещали ничего доброго.
     --  К  допросу!  --  скомандовал  он.  --  Ты  вот,  --  указал  он  на
руководителя.  --  Ты  зачем  пробирался  через  фронт?   --  отвечай...  --
Федорченко,  -- приказал офицер одному из  своих всадников, -- приготовь вон
там виселицы... Веревки есть?  Ну, вот и хорошо... Одиннадцать штук, всех на
деревья, и крышка... Пусть знают другие, что значит шпионство... Так вот, --
продолжал он снова, обращаясь к руководителю группы, --  я, пожалуй, подумаю
и пощажу тебя... так и быть -- вешать не буду, если только ты расскажешь мне
все чистосердечно... Понял?
     -- А  что  вам  надо знать?  -- упавшим  голосом  спросил  руководитель
группы.
     -- Ответь мне чистосердечно вот на какие вопросы: откуда,  куда и зачем
вы шли?  Сколько вас перебралось  и еще переберется  к белым и  как  фамилии
твоих товарищей? Ну!
     Руководитель  стоял  бледный, с опущенными глазами. Его  губы  дрожали.
Иногда он поднимал глаза и взгляд его долго не мог оторваться от того места,
где "Федорченко" мастерил петли.
     -- Ваше благородие, пощадите... мы не хотели.
     -- Молчать! Говори по существу. Как фамилии всех твоих товарищей?.. Ну,
как, Федорченко, готово?
     --   Скоро   будет   готово,   господин  ротмистр,   --  глухо  ответил
"Федорченко".
     -- Ну-с, -- обратился офицер к руководителю, -- ты еще упорствуешь?
     И,  не  вытерпев  больше  допроса,  руководитель  начал  говорить.   Он
рассказал все, что знал. Офицеру были переданы все сведения, все инструкции,
которыми  снабдил их  Камо. И  лишь  четверо,  и  среди них -- одна девушка,
наотрез отказались разговаривать с офицером.
     -- Вы будете повешены, -- раздельно и свирепо произнес офицер.
     --  Ну  и вешай, палач...  Всех не  перевеша  ешь,--  крикнула девушка,
вырываясь из рук солдат.
     -- Федорченко, -- сказал офицер, -- вот этих четырех ты можешь повесить
в первую очередь... а тех отпусти.
     --  Слушаю-с, --  взял  под  козырек  толстомордый  солдат и  ухмыляясь
посмотрел на осужденных.
     Белогвардейцы весьма пристально наблюдали за поведением осужденных.
     -- Ну что ж, не передумали? -- обратился к ним офицер. -- Отказываетесь
разговаривать?
     Он похлопал плеткой по своему сапогу.
     -- Даю вам еще одну минуту на размышление. Сколько войск расположено  в
этом районе? Как называются части? Скажете -- помилую.
     Но эти четверо оставались непоколебимыми. Сколько ни допрашивал офицер,
он не мог добиться от них ни единого слова. И вдруг произошло то, чего никто
не ожидал: офицер громко расхохотался. Он не мог владеть собой -- смех душил
его   так,  что  весь  он   корчился.   Смеялся  офицер,  хохотали  солдаты.
"Федорченко" полез на дерево и  принялся снимать петли. Комсомольцы смотрели
на все это и тупо озирались -- они не могли понять, что же произошло.
     -- Дурни, -- буркнул "Федорченко", выходя на середину, -- дураки, а еще
туда  же,  комсомольцы...  Не через  фронт переходить вам, а под материнской
юбкой сидеть... Э-эх, вы, кутя-я-я-та! Он сплюнул и отошел прочь.
     Офицер встал. Он перестал смеяться.
     -- Нет, вот эти  четверо -- молодцы, -- сказал он, указывая на тех, что
отказались с ним разговаривать. -- А эти семеро -- навоз...
     И тут же он принялся сдирать с себя нос, парик, погоны... Это был Камо.
     Долго мучившие его сомнения относительно стойкости комсомольцев сегодня
разрешились. Теперь  он безошибочно может  сделать выбор. Теперь он знает, с
кем  можно отправляться к белым.  Вот эти четверо стоят тысячи таких, как те
семь, что сдрейфили перед "петлями"...
     Он  собирался отправляться к  белым через неделю после эпизода в  лесу.
Проект  был  близок  к осуществлению.  Но в  это  самое  время  белые  армии
покатились от Орла на юг. Надобность в осуществлении проекта миновала.
     Теперь надо было думать уже совсем о другом.

     Тифлис...  Он  такой  же, каким помнит  его  Камо:  всегда  солнечный и
зеленый.
     Вот наконец и  она  -- мирная, спокойная жизнь, во имя которой отдал он
все, что  только мог отдать. Покой... Неужели Камо принадлежит теперь самому
себе?
     Кабинет, телефоны... "подчиненные"... секретарь, акты, протоколы... Да,
он -- начальник учреждения... Странно... Никогда он  не думал об этом... Ему
мучительно  трудно сидеть на  этом  кресле,  в  которое посадила его партия,
слушать  доклады,  делать  то,  что  делают   в  своих   учреждениях  тысячи
партийцев... Что ж, надо...  Это -- будни революции...  С каким наслаждением
он бросился  бы сейчас в  прежнюю тревожную,  столь  родную  и  понятную ему
обстановку, оставшуюся там, далеко в прошлом!
     --  Ничего,   ничего,  брат...  привыкнешь...  надо  привыкать  изучать
экономику, надо научиться быть искусным руководителем советского учреждения,
--  говорил ему  Котэ. -- Хватит, боевая работа  кончилась. Теперь наступила
очередь  управлять  громадной  машиной.  Это  --  сложнее  и   труднее,  чем
экспроприировать   денежные    транспорты   и   симулировать   четыре   года
сумасшествие... Да, брат.  Знаю,  ты не умеешь быть чиновником... Вон, ты со
служащими держишься так, будто ты у всех у них детей крестил.
     Так  говорил Котэ,  изредка навещая  старого своего друга. Они  подолгу
засиживались, много говорили  о революции,  вспоминали прошлое.  Как-то  раз
Котэ остановил свой взгляд на волосах Камо. Он как будто заметил их в первый
раз:
     -- Э-э... да ты совсем старик!.. Не ожидал. Седин-то сколько!
     Камо улыбнулся и согласился:
     -- Старик.
     -- А ведь как будто вчера был тот день, когда ты пришел к нам  впервые.
Щупленький, черный, с глазами, как у мыши. Ты  угрюмо, исподлобья смотрел на
нас, и  я  тогда  усомнился,  что из  тебя  выйдет  хороший  революционер...
Помнишь,  как ты взял какое-то  поручение и спросил: "Камо отнести  это?" Ты
тогда плохо  владел  русским языком. Даже слово "кому" ты  не мог произнести
правильно...  "Эх, ты, Камо, Камо", -- помнишь, как окрестил тебя с тех  пор
Тоба?
     -- Воды утекло много, -- улыбнулся Камо.
     Однажды Котэ зашел к Камо и удивился: тот сидел, заваленный книгами.
     Котэ  тихо подошел  к  нему  и взглянул  через плечо. Перед Камо лежала
тетрадь с чертежами.
     -- Что, начинаем учиться? -- улыбнулся Котэ, -- одолеваем географию?
     -- Учусь, брат, учусь,  -- буркнул Камо. --  За  дал мне вчера  учитель
теорему о  равнобедренных треугольниках,  объяснял, но я ничего не  понял, а
спросить стыдно. Может быть, ты знаешь доказательство? Покажи.
     -- Постой, постой, --  все больше удивляясь, проговорил Котэ, -- откуда
все это? Почему?
     -- Что "почему"?
     -- Да вся твоя геометрия, книги... Куда ты готовишься?
     -- Ого, ты не знаешь ничего. Вот смотри.
     Он  подал ему  мелко исписанный лист  бумаги.  Котэ прочел: "...и  еще:
товарищ  Ленин  просит  передать тебе,  чтобы  ты  без промедления  принялся
готовиться в  Академию Генерального Штаба.  Он знает, что тебе несвойственна
обстановка "учреждений". Ты не в состоянии дышать таким воздухом. Это вполне
понятно.  Словом,  Ильич метит  тебя  в красные генералы. Жму  руку будущему
"вашему превосходительству"...
     -- Понимаешь, -- сказал Камо, -- я не предполагал, что Ленин знает меня
так хорошо. Оказывается, я не знаю себя так. Я никогда не думал об  Академии
и только после получения вот этого письма из Москвы осознал: Академия и есть
именно  то, что  больше  всего мне  подходит. И как это  я сам до  этого  не
додумался?..
     -- Ну, ну, ни  пера тебе  ни пуху... -- сказал Котэ, -- учись, учись, а
доказательства  равенства равнобедренных треугольников не знаю...  Геометрию
никогда не учил.

     Поздним  июльским вечером 1922 года по  Верийскому спуску,  ведущему  к
Куре, двигался  на велосипеде некий человек. Было душно  и  темно.  Впереди,
внизу, замирая  от  горячего воздуха,  медленно ползла черная,  пересыпанная
огнями моста, река. Позади велосипеда, громыхая  и качаясь, катился грузовой
автомобиль.  На  середине спуска машина ускорила ход: шоферу показалось, что
дорога свободна.
     Он  дал скорость,  всматриваясь в  дрожащую и  прыгающую  в снопе света
дорогу, и вдруг заметил, как в  этом снопе, близко от машины появился силуэт
велосипедиста.  Шофер  инстинктивно  повернул руль, но было  поздно:  что-то
внезапно  толкнуло машину и  подбросило ее вверх.  Шофер мгновенно остановил
машину  и  вгляделся  во  мрак.  Стояла тишина. Только издали,  откуда-то  с
другого берега Куры, доносился шум трамвая.
     Шофер хотел уже трогать,  как вдруг услышал слабый стон. Тогда он сошел
с машины и увидел, что у дороги валяется велосипед, а недалеко от него лежит
человек, уткнувшийся лицом в пыльную дорогу.
     Через десять минут велосипедист  был доставлен в  ближайшую больницу, а
еще через два часа  врач,  оказавший  первую  помощь пострадавшему,  доложил
члену Совнаркома,  спешно прибывшему  с какого-то  заседания, что  положение
раздавленного  безнадежно,  пульс  прекращается  и  что  человек,   которого
записали в книге больницы под фамилией Камо, умирает...
     1929--30 гг.


     В  те времена германские власти, как и русские  слово  "анархист"
применяли  ко всем  революционерам,  независимо  от того, к какой партии они
принадлежали.