как волнуется сейчас его мать.
     Следователя рассмешило  и  тронуло  признание  арестованного.  Наивная,
чистосердечная исповедь  глуповатого молодого человека, случайно попавшего в
такую катавасию, развеселила его. Но долг требовал строгости.
     -- А вы знаете Камо?
     -- Как же не знать камо! Еще бы не знать камо.
     Следователь насторожился:
     -- Где же вы его видели?
     -- Гм...  странно. Его высокоблагородие  следователь тоже, наверное, не
раз видели камо. Оно растет в поле - кто  ж этого не знает, трава такая... В
поле сколько угодно камо...
     -- Фу, какой болван! Не трава... не о траве идет речь, а о человеке.
     И,  безнадежно  вздохнув,  он   заставил  Шаншиашвили  расписаться  под
протоколом. Затем  вызвал надзирателя и  распорядился отправить фармацевта в
ближайший  полицейский  участок  с   тем,  чтобы   оттуда,  в  сопровождении
городового, арестованного  доставили  и  сдали под расписку  в участок  того
района, где проживает его мать.
     Шаншиашвили  отправили из тюрьмы в полицейский  участок и сдали там под
расписку  дежурному.  Дежурный  сдал   арестованного  городовому,   которому
надлежало доставить  его в соответствующий  участок. Городовой долго ворчал,
что вот - изволь сопровождать всех этих сукиных  сынов.  Но когда  фармацевт
предложил взять на свой счет извозчика, он стал добрее.
     Они  поехали. Извозчик,  нисколько  не  торопясь, тряс  их  по булыжным
мостовым  Тифлиса. Городовой снисходительно слушал веселый вздор фармацевта,
объяснявшего, как он поедет к своей невесте,  как женится, как родится у них
ребенок  и как пригласят они господина  городового на  крестины, если только
господин городовой окажет им честь своим присутствием...
     Внезапно  поток радостных слов прекратился.  Фармацевт стал печальным и
задумчивым.
     -- Чего же ты замолчал? - спросил городовой.
     -- Ваше благородие, стыдно... Право...
     -- Что стыдно?
     -- Засмеют товарищи и  вся улица засмеет. Опозорил себя на всю жизнь...
И невеста не пойдет за арестанта замуж.
     -- Пойдет, - ухмыльнулся городовой.
     --  Нет,  не  пойдет.  "Арестант"  -  самое плохое слово. Позвольте мне
самому,   ваше  благо-родие,  без  вас  поехать  в  участок.  Скажут:   "Вон
Шаншиашвили городовой привез". Стыдно, ей-богу.
     Городовой раздумывал, не зная, как быть.  Молодого человека жалко, но в
то  же  время - долг службы.  Впрочем,  он сразу  перестал колебаться, когда
ощутил в своей руке пальцы арестанта, настойчиво совавшего бумажку. "Пятерка
или трешница?"
     -- Ну, ладно, езжай сам. Стой, извозчик.
     Городовой  слез и вручил извозчику пакет, наказав передать пакет вместе
с арестованным дежурному по участку.
     -- До свиданья, ваше благородие. А на крестины - приходите!
     На следующий день в тюрьму явился следователь  по особо  важным  делам.
Первый, кого он вызвал, был Камо.  Следователь долго и пристально смотрел на
арестованного. Тот остановился у двери.
     --  Подойдите  сюда ближе,  арестованный.  Вот  так...  "Какое  у  него
все-таки незначительное лицо.  Не  ожидал... " Ну-с, расскажите нам,  как вы
сражались,  как  бежали  из  батумской  тюрьмы? Впрочем,  нам  придется  еще
беседовать о  типографии,  оружии,  подкопе  под  горийское  казначейство...
Вообще, много о чем. Что? Однако вы совсем еще молодой человек, а дела такие
громкие. Признаться, я представлял вас совсем другим.
     Арестованный  шагнул  ближе к  столу  и вдруг  согнулся, уронил руки на
колени и, вздрагивая всем телом, залился мелким, долгим смехом.
     --  Я такой  же Камо,  как  и вы. Я -  фармацевт Шаншиашвили...  Камо -
фьють! Нет Камо. Его еще вчера здесь не стало.
     Следователь  схватился   за  портфель,  перевел  глаза  на   ошалевшего
начальника тюрьмы и, уже не владея собой, прошипел:
     -- Позвольте, что все это значит? Кто устроил всю эту комедию? Я ничего
не понимаю. Приведите мне Камо! Ка-а-мо!..
     Снова  летели   бумажки  и  звонил  телефон  из  тюрьмы  в  жандармское
управление.  Опять  синяя папка  была  потревожена.  Ее  извлекли из  шкафа,
развернули, долго и аккуратно, перелистывая сшитые листы, и так же аккуратно
подшивали новые бумаги. Синяя  папка вздувалась и  превращалась  в настоящий
гроссбух.  Только  что  подшитые  донесения  уступали  место протоколам.  За
протоколами  следовали  отношения,  к  отношениям  прилагались  дознания,  к
дознаниям пришивались  сводки  наблюдений; сводки чередовались с  рапортами,
рапорты чередовались с уведомлениями и письмами.
     "...  На  основании дознания, учиненного моим старшим  помощником, имею
честь  донести,  что третьего  дня,  вечером, на товарной станции обнаружены
были  ящики  с пометкой  "электрические принадлежности",  прибывшие  в адрес
"предъявителю  дубликата  ж.-д.  накладной".  Полицейскому  агенту,  несшему
службу на товарной станции, вышеупомянутые ящики показались подозрительными,
и он не  преминул произвести их осмотр. Вместо электрических принадлежностей
в  ящиках  оказались патроны,  переправленные революционными  организациями,
очевидно,  для  преступных целей, из Батума в  Тифлис. Дальнейшее следствие,
продолженное по сему  поводу уже мной лично, с бесспорностью установило, что
вышеуказанные патроны отправило из Батума лицо, по всем признакам являющееся
не кем  иным, как известным вам  Камо, который к  настоящему моменту  должен
находиться уже в Тифлисе".
     Содержание бумаг  было чрезвычайно пестрое.  Все они  сводились к одной
цели  - предупредить,  навести  на след, открыть  местопребывание того, кому
посвящались бумаги. Они неслись сюда в больших, тяжелых пакетах, в разносных
книгах,  с   надписями  на   конвертах  -   "весьма  секретно",  "совершенно
конфиденциально",  били  тревогу,  предупреждали,  докладывали,   ставили  в
известность.
     "... Обращаю ваше внимание на то обстоятельство, что сегодня в багажное
отделение  тифлисского  вокзала   явились  трое  неизвестных  и   предъявили
квитанции на  получение  багажа, прибывшего из Батума. На плотно упакованных
деревянных ящиках  значилась надпись: "мандарины". В крышке одного из ящиков
доска  оказалась отодранной,  и железнодорожный  агент заметил,  что в ящике
упакованы были не мандарины, а  винтовки. Когда он  спросил, почему в ящиках
вместо  мандаринов  --  винтовки  и в  чей адрес  следует  оружие,  один  из
неизвестных,  приставив к  его  груди  револьвер,  приказал молчать, а своим
единомышленникам  предложил скорее вытаскивать ящики на перрон. Багаж был бы
унесен неизвестными, если  бы в тот  момент  не вошли  в  багажное отделение
пассажиры.   Сбив   одного   из   них   с   ног,   неизвестный,   угрожавший
железнодорожному  агенту  револьвером,  выскочил  на  перрон   и  вместе   с
остальными злоумышленниками скрылся.
     По  срочно  наведенным  справкам  и  дознанию,  учиненному  жандармским
унтер-офицером, неизвестный, грозивший  револьвером, был  не кто  иной,  как
известный вам Камо".
     После  описанного  случая  поток бумаг,  заполнявших  синюю  папку,  на
некоторое время прекратился.
     Но вскоре  он опять  возобновился.  Содержание  новой бумаги  затмевало
содержание почти всей  летописи, втиснутой в лапку.  В  ней,  между  прочим,
указывалось:
     "... Только сейчас стало известно, при  каких обстоятельствах произошел
побег из Метехского замка 32 политических преступников. Снаружи, под стенами
замка, неизвестными был прорыт  подземный ход,  который  весьма искусно  был
подведен  под камеры заключенных. Глубокой  ночью,  при помощи  и  поддержке
злоумышленников,  заключенным  удалось выйти на свободу.  Снаряженная  утром
погоня  не  дала никаких результатов.  Путем  допроса  одного  из служителей
замка,     сознавшегося      в     своем
     соучастии,  удалось  установить,  что  подкопом,  а  затем  и   побегом
руководил  известный политический преступник Камо. К сожалению, ни места его
пребывания, ни имена участников организации побега установить не удалось".

5

     Всякое   распоряжение  комитета  для  солдата  революции  -   свято   и
неоспоримо.  Если комитет  пошлет бойца  на неизбежную  смерть,  боец должен
подчиниться. В собственной своей жизни ни  один  революционер не волен. Если
большинство  приняло  решение, оно  не  может быть  не  выполнено  отдельной
личностью. В этом - жизненная сила революции.
     Так говорил  Камо, снаряжая в  дорогу  Гоги,  на  которого  возлагалась
задача доставить ящики с литературой в Озургеты.
     Он  осмотрел костюм, в который  должен тот  облечься, еще раз проверил,
хорошо ли  имитирует он крестьянский говор, снова повторил план, по которому
должен  был действовать юноша, опять осмотрел  его любовно  и заботливо, как
осматривает мать своего ребенка, и улыбнулся:
     Вот  так... Вот  и прекрасно,  Гоги.  Из тебя выйдет настоящий  боевик.
Такие люди  нужны революции. Ну-ка повернись. Прекрасно. А теперь  пройдись.
Так. Покажи,  как ты будешь  жаловаться жандарму на  то, что  в  твоем ящике
разбили яйца. Нет, не  так.  Ты  должен  обязательно  заплакать.  Ты  должен
обратиться к нему -- "ваше благородие". Попробуй-ка сделать. Вот так. Теперь
правильно. Главное, когда ты играешь какую-нибудь роль, играй ее так,  чтобы
совсем забыть  самого  себя. Это  трудное, но  прекрасное  искусство. Каждый
революционер должен играть  в  жизни,  как  настоящий актер на сцене. Это --
главнейшая  защита.  Если мы  не  усвоим  искусства  игры,  нас задушат, как
цыплят.  Попробуй-ка  показать,  как  ходят кондукторы товарных  поездов  на
станциях.  Нет, немного не  так  -- слишком быстро.  Они  ходят  медленно  и
вразвалку. Вот  так  -- наблюдай  внимательно. Они  оглушены долгой дорогой,
грохотом вагонов, качкой, бессонными ночами. Они не могут на станциях ходить
быстро. А  ну-ка,  покажи, Датико,  как просят на  папертях профессиональные
нищие.  Обойди  завтра  же  церкви  и хорошенько всмотрись, Ты  плохо знаешь
нищих. Нам пригодится умение представлять и нищих...
     В  боевой организации, которой руководил Камо, находился отряд молодых,
только что пришедших в партию революционеров. Большинство из них пришло сюда
прямо со школьной скамьи. Все они поступали к нему на выучку.
     Камо   с  огромным   воодушевлением  выполнял  поручение   комитета  --
выработать из этих неопытных, нередко наивных подростков  будущих закаленных
революционеров.  Он  любил  занятия  с  ними.  Занятия  эти  доставляли  ему
подлинное наслаждение.  Он был строг  и  требователен,  даже суров в  минуты
выполнения заданий.  Он  способен  был стрелять  в каждого,  кто нарушал его
директивы. Но в то же время он любил и оберегал их как старший брат...
     Впрочем, руководство молодежью являлось  лишь одной  из  незначительных
работ Камо. Ему приходилось выполнять  множество  других поручений комитета,
которые мог выполнить только он один.
     Вот  ему надо пойти в  типографию. Там  что-то  случилось. Полиция  как
будто напала на ее след.  Надо срочно подыскать другое место и перевести всю
эту махину в безопасное помещение.  Надо придумать способы перевозки. Нельзя
откладывать  ни на одну минуту. "Вот что, типографию мы перевезем  на свалку
под  видом мусора, -- соображал  Камо.  --  Зароем  за  городом, а там видно
будет".  И  он  отвозил  типографию  на  мусорную свалку, оттуда  мчался  на
товарную станцию  -- справиться о  грузе,  отправленном  еще неделю назад из
Батума. Здесь  требуется величайшая осторожность. Ящик патронов обнаружен --
полиция следит за грузами.
     С   товарной  станции   он  бежал  на  телеграф,   с   телеграфа  --  в
железнодорожные  мастерские, оттуда -- к либеральному князю Дадиани получить
для  Датико  обещанный   паспорт.  От  князя  Дадиани  надо  пойти  в  духан
"Тилипучури" и  встретиться с  писарем  из  жандармского  управления,  чтобы
выяснить, удалось ли ему оттиснуть печать на заготовленных бланках, а завтра
надо поехать в Манглис.
     Впрочем,  о завтрашнем дне он  будет  думать завтра. А  пока  что  надо
подыскать три офицерских мундира, необходимых для поездки товарищей в Баку.
     Он весь горел в этой работе и чувствовал себя спокойно и радостно.
     Все двадцать четыре часа у Камо были расписаны до последней  минуты. Из
этих часов только ничтожная часть времени приходилась на отдых.  Он научился
не  спать.  Он  говорил: "Сон -- это  такая  же  привычка,  как табак.  Если
пересилить себя и постараться совершенно не спать целую неделю, можно забыть
о сне. Человек способен не спать четыре месяца".
     Он часто забывал об отдыхе, -- так же, как забывал о том, что  на свете
некогда существовал  Семен  Тер-Петросян,  из  которого  отец  хотел сделать
хорошего торговца, наследника своего дела. Было ли когда-нибудь такое время,
когда он  мог появляться на улице со своим собственным лицом? Такого времени
не было.  Он не помнит такого времени. Он не  помнит своего лица.  Сегодня у
него  -- жалкая бороденка нищего,  завтра  --  нафабренные усы  полицейского
пристава, послезавтра -- парик и ряса священника...
     Теперь Камо не может сделать  и пятисот шагов, чтобы не изменить  своей
внешности. В  депо  Камо  приходит  одетый  молодым  студентом-практикантом,
блистая  пуговицами и  новенькой курткой;  оттуда  уходит угрюмым рабочим  в
синей засаленной  блузе. Этого  требует  его  профессия.  Она  вынуждает его
приходить на почту  почтальоном или продавцом газет, на базаре быть веселым,
сыплющим  направо и налево шутки и остроты кинто, а в духане "Тилипучури" --
техником,  который только  что  прибыл из  дикой глуши и теперь дорвался  до
прелестей  большого города. Он убегал от  личной,  нормальной,  человеческой
жизни  и  рвался  к новым  действиям,  к  новым опасностям. Камо  чувствовал
наслаждение  только тогда, когда  шла борьба. Неважно, в чем она заключалась
-- в трагическом ли  столкновении на  Нахаловке  или в комическом  эпизоде с
Шаншиашвили.
     Эта игра отучила его от сна, а если он спал, то сон его был тревожный и
чуткий, как у зверя. Игра загоняла его от идущих по пятам сыщиков в церковь,
превращала  то в священника,  то в нищего. Она  бросала его на крыши  идущих
поездов, вталкивали на буфера вагонов, вынуждала ночевать в лесу. Он никогда
не жаловался на свою жизнь. Он был ею доволен.
     Однажды ему пришла в голову странная мысль: ему захотелось стать просто
Семеном  Аршаковичем  Тер-Петросяном  --  без  переодеваний  и  гримов,  без
псевдонимов, не "Камо" -- а таким, каким его хотел видеть отец.
     Камо  надел   костюм,  какой  носят  штатские,  служилые   люди.  Долго
всматривался в  свое  отражение  в  зеркале,  из которого  глядело  на  него
осунувшееся, все в складках, лицо, освещенное  грустными  глазами. Выйти  на
улицу, просто без  всякой цели,  побродить, как бродят тысячи людей, забыть,
что  он преступник,  и стать просто Семеном  Тер-Петросяном,  не имеющим  за
собой никакой вины.
     Не  сказав  никому  ни слова,  он  вышел.  Прошел  беспечной,  покойной
походкой  по Михайловской  улице.  Спустился к Куре,  остановился на мосту и
несколько  минут  смотрел  в мутные  воды. Затем  подошел  к  киоску,  купил
папирос, зашел  в кафе, спокойно и не торопясь съел порцию мороженого, снова
вышел,  купил  газету, пробежал ее глазами и  опять, медленно всматриваясь в
лица  людей,  пошел  дальше.  Он прошел мимо жандармского  управления, потом
вернулся  и  подошел к его подъезду. Двое великолепных,  дышащих здоровьем и
мускульной  силой,  молодцов  в  форме охраняли подъезд. Камо подошел к ним,
вынул пачку  папирос, попросил у одного из них спичку, предложил папироску и
хотел  закурить. В  эту  минуту в подъезде хлопнула дверь  и бравые красавцы
вытянулись:  на  ступеньках  появился  начальник   жандармского  управления.
Красавцы  козырнули.  Полковник быстро прошел  мимо них, влез  в поджидавшую
карету  и  уехал.  Закурив,  Камо  принялся расспрашивать,  на  какой  улице
помещается театр и, получив указание, пошел дальше.
     Около театральной кассы  он  долго  изучал  цены, потом взял  билет. Не
спеша поднялся наверх и вошел в ложу. Занавес был еще опущен, и зал утопал в
море света. Камо  всмотрелся в  первые ряды. Вон  сидит полицмейстер,  через
стул  -- жандармский полковник. Вон  --  ложа  наместника и в  ней правитель
канцелярии,  вероятно, с женой. Да, как  будто ничего  не произошло... Все в
порядке.  На мгновение дрогнуло у него где-то  далеко в сердце чувство не то
жалости,  не то зависти, не то презрения к этим  людям... но  только на одно
мгновение, и снова он ушел в созерцание своей игры.
     Отсидев два акта в  ложе, он в  антракте вышел  в  фойе  покурить. Люди
ходили  по  коврам,  заглушающим  шаги,  толкали его,  извинялись, смеялись,
болтали, делились впечатлениями о  пьесе. Он тоже ходил, всматривался в лица
и   вдруг  поймал  на  себе  пристально  устремленный  чей-то  взгляд.  Камо
вгляделся. Он  узнал начальника  тифлисской  тюрьмы,  того  самого,  который
принял его от казаков  в день нахаловского побоища, а затем выпустил,  когда
он превратился  в  "Шаншиашвили".  Несомненно, начальник  тюрьмы узнал  его,
узнал и побледнел, не зная, что ему делать.
     Тогда  Камо,  широко улыбаясь,  подошел к  нему  своей твердой,  слегка
ленивой  походкой  и  радостно, будто встретил старинного приятеля, протянул
ему руку.
     --  Здравствуйте,  господин начальник...  Рад вас  видеть.  Не  ожидали
встретить? Да не извольте сомневаться: это-с я, Камо.
     Начальник тюрьмы  машинально сунул ему руку, продолжая смотреть на него
широко открытыми глазами.
     Наконец он опомнился, быстро выдернул руку, почему-то поправил воротник
и внезапно побагровел:
     -- Это вы?.. Вы? Как вы смели?..
     И  вдруг закричал  тонким,  пронзительным голосом,  не зная,  зачем  он
кричит все это:
     -- Вон отсюда! Вон! Вон! Иначе я вас немед
     ленно арестую.
     Камо спокойно  поклонился,  улыбнулся,  подал руку,  которую  тот снова
пожал, и медленно, тяжеловато ступая по ковру, пошел к выходу.
     Только  много  минут  спустя,  сидя  уже   в  ложе,   начальник  тюрьмы
окончательно  пришел в себя  и  никак не  мог объяснить себе, почему  он  не
арестовал "этого разбойника", и, главное, почему он два раза подал ему руку.
     "Нет,  нет, совершенно исключительный случай, --  думал он, не будучи в
состоянии  успокоиться от охватившего его  волнения и гнева: -- какой нахал!
а?"

     Начальник тюрьмы  решил  никому  не  говорить  об этой  встрече  ("чего
доброго, еще заподозрят в укрывательстве... вот оказия!"). И ему вдруг стало
страшно и неловко -- не заметил ли кто-нибудь этой нелепой встречи?
     Впрочем, все обошлось благополучно. Он никому не сказал о Камо, хотя от
     впечатления,  произведенного  встречей,   начальник   тюрьмы   не   мог
отделаться еще долгое время.

6

     Однажды  канцелярия  наместника  е.  и.  в.  на Кавказе была неожиданно
обеспокоена уведомлением из Петербурга, что в Турции происходит таинственная
закупка  оружия,  предназначенного  революционерами для мятежных действий  в
Тифлисской     губернии.     Закупкой     руководит     агент    кавказского
социал-демократического  союза Камо. Петербургская бумага требовала принятия
соответствующих мер.
     Соответствующие меры были приняты, но, как оказалось, напрасно.
     Транспорту  оружия,  вызвавшему беспокойство русского правительства, не
суждено   было   достигнуть   русских  берегов.  Маленький  старый  пароход,
приобретенный Камо в Болгарии,  принявший оружие на  борт, попал у румынских
берегов  в  бурю и пошел ко дну.  С большим трудом  удалось местным  рыбакам
спасти погибавших и доставить их на берег.
     Через две/недели после этой  катастрофы  маленьком Домике на  Нахаловке
собрался комитет, заняв две комнаты с окнами, выходившими на пустырь.
     Кроме членов  комитета тут собрались почти все  бывшие в Тифлисе  члены
боевой организации.
     Эти  спокойные,  добродушные  люди  доставляли  сыскн