несенная ординатором по просьбе
испытуемого, осталась  лежать неоткрытой. Больной говорил о каких-то четырех
миллионах, зарытых им в горах. Но место указать отказался. Ночью не засыпал,
бормотал, ворочался с боку на бок.
     Через две недели после этой записи  врач выслушал заявление больного. С
таинственным видом тот сообщил ему:
     --  Ко  мне  в  камеру  заглядывают какие-то молодые  люди,  мужчины  и
женщины.  Они тревожат меня... нарушают покой... Уберите их... Если врачи не
примут меры, я сам расправлюсь с ними...
     Сомнений никаких не было: больной бредил.
     В  этот  день  настроение   его   было   то  веселое,  то  подавленное.
Воспоминание о щегле больше не  волновало его. Он, кажется,  забыл о  нем  и
перенес свое  внимание на  кандалы.  Всю  ночь  он звенел ими в  такт своему
пению.
     Так текла  жизнь  Камо  в  Михайловской лечебнице. Иногда он  лепил  из
мякиша лошадок и  птичек,  курил, стонал, иногда был  весел и  словоохотлив.
Говорил  врачам, будто  собирается ехать через  Сибирь в Америку, и  однажды
утром  объявил,   что   он  ясно  слышит  чей-то  голос...   женский  голос,
произносящий его имя.
     15 августа 1911 года, в  полдень,  испытуемый Тер-Петросян  попросился,
как обычно, в уборную. Служитель выпустил его из камеры, проводил до уборной
и вернулся к другому беспокойному больному.
     В  течение целого часа уборная была  заперта изнутри.  Камо  из нее  не
выходил...
     Четыре года прошло с тех пор, как  Котэ,  тот самый человек  в фетровой
шляпе, что в 1907  году ходил  с развернутой газетой по  Эриванской площади,
расстался с Камо.
     Четыре года... Это все  равно, что четыре столетия. И вот сейчас, через
несколько минут  они должны встретиться после  долгой тревожной разлуки.  За
это время черные волосы Котэ успели поседеть.
     Стоя на берегу Куры, он  не спускал  глаз с  последнего  окна  верхнего
этажа лечебницы.  Там, за решеткой,  мелькнул  человек. "Он  или нет?"  Котэ
верил в Камо  больше, чем в кого бы  то ни было на свете.  Городовой ушел за
угол. Видит ли Камо из окна уборной городового? Успеет ли спуститься?
     Скрывшись за кустами, Котэ принялся наблюдать. "Скорей бы, скорей, пока
нет  городового...  И  чего он  так  возится"...  Прошло  мгновение  долгое,
мучительное. Но  вот решетка отскочила.  Камо выглянул из окна. Котэ  сделал
нетерпеливый знак рукой. Камо привязал к зубьям спиленной решетки веревку. И
в  этот  момент  Котэ  снова сделал знак. Камо исчез. Из-за угла возвращался
городовой.  Заложив  руки, прищурясь на солнце, он важно, медленно, беспечно
проплыл  под окном. С  минуту постоял, тяжело повернулся  и  поплыл назад, В
окне опять мелькнула голова Камо. Котэ махнул белым платком -- это означало,
что  опасности  нет. Тогда  из окна  спустился  вниз конец веревки.  Радость
охватила  Котэ.  Через  минуту  Камо  будет  на  свободе.  Так  просто,  так
невероятно. После четырех лет скитаний по германским и тифлисским тюрьмам.
     Камо спускался по веревке... все ниже и ниже...
     Радость помутила сознание  Котэ. Он на один момент закрыл глаза и когда
открыл их -- Камо уже не было на веревке.
     Близость земли, близость  свободы заставили Камо забыть об опасности  и
осторожности: с высоты двух саженей он прыгнул вниз. Камо сильно ушиб ногу и
теперь не мог подняться. "Что ты наделал? Не утерпел... как мальчишка..." --
подумал  Котэ  и  сделал  движение броситься на помощь товарищу, но в то  же
мгновение Камо поднялся и бросился к кустам. И едва только кусты скрыли его,
как из-за угла вышел  все тот же медленно прогуливающийся городовой. Заметив
веревку, он подбежал к ней, потрогал, посмотрел на окно и, всплеснув руками,
бросился  бежать к больничным воротам,  неистово свистя.  -- Свисти, свисти,
идиот, -- улыбнулся Котэ, увлекая за собой Камо.
     В тот же день  Тифлис был оцеплен со всех сторон.  Были вызваны собаки,
но они шли по  следу вяло и неуверенно и никого не нашли. На улицах, мостах,
вокзалах и на трех шоссе, ведущих из Тифлиса, были поставлены сильные наряды
наружного  наблюдения.  Наблюдатели были  ознакомлены с приметами бежавшего.
Однако наблюдение не дало никаких результатов.
     И лишь спустя более  года имя Камо было снова произнесено в жандармском
управлении.
     На Коджорском шоссе  произошло трагическое  событие,  которое  потрясло
весь город: несколько экспроприаторов напали на почтовый транспорт, везший в
Тифлис большую партию денег. Экспроприаторы бросили в транспорт бомбы. Этими
бомбами были убиты три стражника и ямщик. Ранены  один стражник и почтальон.
Благодаря  отваге  раненого  стражника, открывшего  огонь  по  нападающим, и
близости города, грабители скрылись, не успев похитить деньги.
     Меры,   принятые   полицией   к   раскрытию   преступления,   оказались
безуспешными.
     Следствию   удалось  только  установить  точные   приметы   нападавших,
благодаря  чему было точно  выяснено,  что  среди  экспроприаторов находился
Камо.
     5 января 1913 года сыскная полиция получила сведения, что боевая группа
революционеров готовится к нападению на почтово-телеграфную контору. Полиция
имела задание предупредить нападение.
     Она решила теперь во что бы то ни стало схватить Камо.
     И 10 января около "Северных номеров" полицейские  агенты задержали двух
подозрительных людей.
     Когда их  привели в  участок,  один из задержанных  назвался болгарским
подданным  Николаем  Трайчевым,  другой  --  дворянином  Кутаиской  губернии
Михаилом Жгенти. Но тут же установлено было, что первый являлся не кем иным,
как  Камо,  второй  --  Григорием Матиашвили,  членом  боевой  революционной
группы.
     Они были заключены в Метехский замок.

     По распоряжению прокурора тифлисского военно-окружного суда, Камо вновь
был переосвидетель-ствован. Врачебный осмотр показал, что у Камо отсутствуют
всякие признаки  душевного расстройства.  Экспертиза  установила также и  то
обстоятельство,  что  четырехлетнее сумасшествие Камо являлось не  чем иным,
как симуляцией.

10

     Камо... Камо, -- думал прокурор, шагая в темном коридоре Метеха, -- вот
когда я его увижу  наконец. Интересно... интересно... С тех пор прошло почти
десять лет, когда он перед самым моим носом бежал из батумской тюрьмы.
     Это  был  тот  самый  прокурор,  который  в 1904 году, после  неудачной
поездки  в  Батум,  возвращался  обратно  в  Тифлис  в  одном купе с  князем
Девдариани, оставившим  ему  карточку  со  странной  надписью  на грузинском
языке.
     "Интересно, интересно взглянуть на него теперь", -- думал прокурор.
     Смотритель  тюрьмы открыл камеру. Железная дверь  скрипнула и  медленно
открылась,  как открываются  двери  несгораемых  шкафов.  Прокурор  вошел  в
камеру.
     Гладко выбритое  лицо, свежее и  здоровое, какое  только может  быть  у
человека,  вполне довольного своей  жизнью, улыбнулось прокурору.  Оно  было
добродушно и приветливо.
     -- Здравствуйте, господин прокурор, давно мы с вами не виделись...
     -- Да, -- улыбнулся тот, -- десять лет.
     --  Помните, я говорил вам, что мы с  вами еще встретимся. Как  видите,
обещание свое я выполняю.
     -- Да... Однако у вас такой вид, будто вы собираетесь играть на сцене.
     -- Что ж, привычка. Что дано природой, того люди не отнимут.
     Прокурор опустился на скамью и взглянул в лицо Камо. "И чего это он так
радуется? смерти?.."
     -- Если бы я падал духом, господин прокурор, на  моей могиле давно  уже
должна  была  бы  вырасти трава  в десять  аршин.  А я, как видите, еще имею
возможность следить за своим туалетом.
     Наступило недолгое молчание.
     -- Слушайте, удивительный  человек, -- заговорил вдруг прокурор, -- что
заставляет вас делать все это -- бомбы бросать и вообще черт знает что?
     -- Простите, господин  прокурор, но я не спрашиваю вас, что  заставляет
вас требовать для людей смертной казни?
     -- Гм... Вы -- чудак.
     -- Таким рожден. Рад бы в рай, да грехи не пускают.
     -- Вы знаете, что вам угрожает?
     -- Еще бы!
     -- И вы не раскаиваетесь в своих преступлениях?
     -- Ни  на одну  минуту.  Мне просто  забавно это ожидание. Один  раз  я
раскаивался как будто. Это было  в Нахаловке, во время восстания, когда меня
повели казаки  и когда один из  них  предложил отрубить мне нос. Я  заплакал
тогда самым искренним образом -- не потому, что мне стало жалко своего носа,
а  потому, что  его  отсутствие  явилось  бы  неизгладимой приметой, которая
угрожала сделать мою работу невозможной.
     -- Вы действительно ужасный человек.
     -- Что ж, -- вздохнул Камо, -- это моя слабость.
     В  голове прокурора как-то не  укладывалось, что этот человек,  с такой
приятной,  почти  женственной  улыбкой,  с  таким лицом,  мог  пройти  столь
страшный путь...
     Дело слушалось при закрытых дверях. Суд состоял из председателя суда --
старого генерала, двух подполковников -- членов суда, прокурора, защитника и
секретаря.
     Одиннадцать солдат, окружив скованного по рукам и ногам Камо, с шашками
наголо,  ввели его в  зал. Взглянув  на  угрюмое  лицо прокурора, подсудимый
дружески поклонился ему. Прокурор сумрачно отвернулся.
     Допрос  был  короток и  ясен,  как  и  последовавшая  за  допросом речь
прокурора.
     Во  время его речи подсудимый,  очевидно  не слушая ее,  вынул  носовой
платок, вытер  им лицо  и,  взглянув  на кандалы,  принялся  вызванивать ими
какой-то  мотив.  Только  после  того,  как  председатель  суда  сделал  ему
замечание, он как школьник оставил кандалы в покое.
     Речь защитника была беспомощной  и неубедительной, несмотря на все  его
старание. Чувствуя, что сила фактов могущественнее  его доводов, он попросил
у суда только одного -- "снисхождения и милости".
     Подсудимому  предоставлено  было  последнее  слово.  Его  речь  длилась
недолго. Он сказал:
     -- Я не раскаиваюсь ни в чем. Обвинительный акт точно инкриминирует мои
деяния, которые  я совершил. Подтверждаю  их полностью. От вас я не  жду  ни
пощады,  ни  снисхождения.  Я  буду  повешен  --  факт  бесспорный.  Сегодня
господами положения  являетесь  вы.  Завтра  же будем  --  мы.  И  тогда  мы
беспристрастно  выясним  и уточним,  кто  из  нас  преступники -- вы или мы.
Единственное,  о  чем я сожалею  и  что вызывеет  во  мне чувство жалости  и
собственной вины, это невинно убитые  люди на Коджорском  шоссе. Мне  больно
вспоминать  об  этих жертвах, которые мы  вынуждены были  принести  на благо
освобождения народа. Вот все, что я могу сказать".
     Суд отправился на совещание  и  скоро  возвратился  назад. Его приговор
находил Камо виновным  в вооруженном восстании в 1905 году,  в экспроприации
на Эриванской  площади, в  побеге  из Михайловской  лечебницы  и  в  попытке
разбойного нападения на казенный денежный транспорт на Коджорском шоссе.  За
каждое из перечисленных деяний закон предусматривал смертную казнь.
     Приговор должен быть приведен в исполнение не позднее месячного срока.
     Камо опять препроводили  в  Метехский  замок  и  поместили в камеру для
смертников.
     Начальник Метехского замка был поражен. Ни один смертник никогда не вел
себя так, как ведет этот человек.
     Камо великолепно  спал. Так  спят  лишь  люди,  успешно  справившиеся с
важной  и  большой  работой, счастливые,  спокойные,  не тревожимые никакими
заботами.  Каждое утро он делал гимнастику.  Потом  набивал  папиросы, читал
книги, делился  с надзирателем впечатлениями о прочитанном, шутил, смеялся и
даже начал полнеть.
     Цвет лица  его  стал  здоровым и свежим. Он тщательно следил  за  своим
туалетом.
     Во всем замке не было  человека веселее и жизнерадостнее  Камо.  Именно
это  поведение  приговоренного  к повешению  повергло смотрителя в панику  и
смущение. Уж не сходит ли этот Камо с ума, на этот раз по-настоящему?
     Но врач не нашел у Камо признаков психического расстройства.
     И  когда смотритель сообщил все  это прокурору, явившемуся  в замок  на
свидание со  смертником,  прокурор ничего  не  сказал.  Он не удивился. Было
такое впечатление, будто он ничего другого и не ожидал от Камо.
     Прокурор прошел по коридору и остановился  у дверей камеры. Надзиратель
звякнул ключами и открыл скрипящую дверь.
     Камо в это время сидел за столом, углубившись в газету.
     Услышав позади себя шаги, он обернулся,
     -- Рад увидеть вас, господин прокурор.
     --  Может  быть,  вы,  заключенный,  имеете  какие-либо  претензии  или
просьбы?
     -- Нет, тут великолепно. Я только теперь в первый раз за всю свою жизнь
понял,  как тут тихо и удобно, понял и... оценил покой. Все,  что полагается
для осужденного к смертной  казни,  все  это  здесь имеется. Люди  вежливые,
обходительные,  предупредительные.  Голодом  не морят и -- даже  наоборот --
боятся,  чтобы заключенные  не  голодали,  даже... добровольно. Лично  же  я
голодать не собираюсь, господин прокурор, ибо только теперь я понял прелесть
аппетита.
     -- Может быть, вы хотели  бы сделать какие-либо заявления... Ну, там --
насчет завещания, писем... Пожалуйста, делайте.
     -- У меня есть только одно заявление, -- вдруг решительно  сказал Камо,
-- после  того,  как  я буду повешен, пусть  русское  правительство  отменит
смертную казнь.
     Прокурор изумленно поднял на него глаза.
     -- Нет, нет, -- продолжал Камо  засмеявшись, -- я, конечно, шучу. -- Он
промолчал и добавил. -- Право, прокурор, у меня нет никаких заявлений.
     Установилась неловкая пауза. Потом Камо спросил:
     -- Вы  пришли объявить мне,  что  сегодня  я  отправляюсь в  бессрочный
отпуск?
     -- Нет, совсем не то, -- устало ответил прокурор.
     -- Гм... А что же?
     --  Видите ли,  -- пытаясь  оживиться, продолжал прокурор,  --  у  меня
сейчас возникла полезная для вас мысль. Приближается трехсотлетняя годовщина
существования царствующего дома... Еще полмесяца... Мы  уже  получили проект
закона об амнистии. Я, видите, ли, не верю в  вашу неисправимость. Дадут вам
лет двадцать.  Отбудете  вы  наказание  где-нибудь  в  каторжной  тюрьме,  а
потом... кто знает,  может быть, вы и поймете всю  прелесть  мирной жизни...
начнете все по-новому,
     Изумленный и  смущенный  Камо  уставился  на него.  Улыбка,  веселость,
подвижность -- все исчезло. Он медленно отошел к столу, тяжело опустился  на
табурет и уставился в пол.
     -- Я этого не ожидал... не ожидал, -- пробормотал он глухо.
     Прокурор еще раз взглянул на него и молча вышел из камеры.
     Месячный  срок,   установленный  законом  для  представления  смертного
приговора  на  конфирмацию  главнокомандующего  Кавказским военным  округом,
близился  к  концу. Но приговор продолжал лежать  в  портфеле прокурора  без
движения. Прокурор находился  перед возможностью  нарушения закона. И тем не
менее он все-таки медлил с его отсылкой.
     Тяжкую ношу бумажки, таившей в  себе  судьбу  человека,  он  чувствовал
всегда и везде,  будь то  ложа театра,  кафедра судебного зала или  домашняя
обстановка. Он не мог прийти ни к какому выводу. Его поразила эта невиданная
противоположность в одном человеке: "Такое лицо, такие дела"...
     Много   раз   он   перечитывал   приговор,   пытался  составить   текст
препроводительной  бумажки на имя главнокомандующего  -- и  не  мог. Перо не
подчинялось требованию закона. Еще через полмесяца -- амнистия...
     Перед тем как  отправиться  в Метех и объявить  Камо свои  соображения,
прокурор долго расхаживал по  кабинету,  много курил, вынимал приговор,  для
чего-то перечитывал его и снова аккуратно возвращал в портфель.
     Так  и  произошло:  согласно  амнистии  1913  года  смертный   приговор
Тер-Петросяну был  заменен двадцатью годами каторжных  работ. Его перевели в
каторжную тюрьму.
     Впоследствии было учинено расследование по делу об  отсрочке приведения
в  исполнение  приговора. Расследование установило, что прокурор сознательно
отступил от закона.
     За это он снова был низведен в товарищи прокурора.

     Так было закончено сложное и  почти невероятное дело об уроженце города
Гори, Тифлисской губернии, Семене Аршаковиче Тер-Петросяне.

11

     Впрочем,  закончилось   только  "дело",  хранившееся   многие  годы   в
несгораемом шкафу тифлисского жандармского управления.  Человек же, которому
посвящено  оно,  остался  жив.   Он  был  только  устранен  из   обстановки,
позволившей ему продолжать путь.
     Харьковская каторжная тюрьма,  куда  перевели  Камо, оказалась надежнее
Метехского замка. Быть может, он пробыл бы в ней до конца весь установленный
срок  заключения. Но  серым  мартовским  утром  1917 года революция  сорвала
тяжелые замки с железных дверей каторжных камер. Камо вышел на свободу...
     Волны революции, катившиеся  по  России  в 1918  году,  несли на  своих
гребнях  и  Камо. Из Боржома  он  мчался  в Петроград.  Потом его  видели  в
Тифлисе,  Баку. Время  от  времени  он появлялся  в  Москве,  и снова, минуя
фронты, пробирался на юг, в Тифлис, опять в Баку, и обратно -- в Москву.
     В  1919  году  он   предложил   Центральному  Комитету  партии   проект
организации  в  тылу  белых целого ряда  революционных актов, направленных к
подрыву  мощи противника.  Там  фигурировали  взрывы  арсеналов  и  заводов,
вырабатывающих военные  материалы,  порча  железнодорожных путей  и  мостов,
поджоги интендантских складов, крушения воинских поездов.
     В центре медлили с рассмотрением проекта Камо.
     И  только когда  армия Деникина заняла Орел, Камо  дано было разрешение
осуществить проект.
     В  памяти  его  еще  сохранился  эпизод  на  Коджорском   шоссе.  Тогда
экспроприация  потерпела крушение только  потому, что действия участников не
были согласованы, роли недостаточно распределены.
     Но  где найти людей,  которые  могли  бы не  дрогнуть  в самую  грозную
минуту?
     Несколько десятков завербованных комсомольцев казались ему недостаточно
стойкими  людьми.  Он пытался их экзаменовать, проверял  их  стойкость всеми
способами и все-таки сомневался.
     -- Ну, предположим,  вас  накроют, начнут  вам резать пальцы...  нос...
выпытывать сообщников, -- устоите ли вы, чтобы не назвать имена товарищей?
     --  Этого не  будет,  товарищ Камо,  пусть режут... В таком  случае  мы
постараемся покончить самоубийством...
     Иногда  ему  казалось,  что  эта  молодежь  действительно  устоит  и  в
ответственный момент с честью вынесет тяжкое испытание пыток.
     Он отобрал сотню наиболее проверенных людей и отправился с ними на юг.
     Они  остановились  в одном из штабов Красной Армии и,  не раздумывая ни
одной  минуты,  Камо  отобрал  из сотни  своих  комсомольцев  один"  надцать
человек,  назначил  руководителя,  дал  инструкции,  планы и отправил их  по
назначенному маршруту. Путь комсомольцев лежал  через  лес,  за  которым был
расположен фронт белых. В лесу они сделали привал.
     Где-то в отдалении лопались выстрелы и глухо ковали воздух пушки.
     Руководитель группы  вынул кисет  и  закурил. Через  три  часа наступят
сумерки, и они двинутся дальше.
     И в тот момент, когда руководитель  группы прятал в карман свой  кисет,
совсем близко захрустели ветви. Тишину разорвала свирепая ругань и лошадиное
сопение. Все вздрогнули, повскакивали со своих мест. Кто-то крикнул:
     -- К оружию!
     Но было поздно.
     Всадники направили на комсомольцев винтовки. Семь человек подняли руки.
Только  четверо еще  продолжали  копаться  в  карманах, пытаясь  высвободить
револьверы. Одной комсомолке удалось поднять револьвер. Она выстрелила. Пуля
не задела никого.
     Всадник  двинул на нее лошадь и  сильным  ударом приклада выбил из руки
револьвер.
     --  Руки  вверх, подлюга.  Шпиены...  И баба  --  тоже  шпиенка... У-у,
гадюка!
     Всадников  было человек двадцать.  На  них блестели погоны. Они  быстро
обезоружили комсомольцев.
     И тогда начался суд.
     -- Расстрелять их, робя, и все! Гадюк таких в штаб ве