ся щелк осечки,  мальчик  сказал:  "Перезаряди",  и  патрон,  тяжело
кувыркаясь, полетел вбок, в заросли. "Третий номер теперь", - подумал  он,
и опять щелкнуло впустую, и он подумал: "Остался  бекасинник";  Эш  быстро
перезарядил, он крикнул: "Не стреляй! Не стреляй!", но уже снова  раздался
легкий сухой едкий щелк, медведь повернулся, опустился  на  четвереньки  и
был таков, и осталась колода, тростник, бархатный и непрерывный снег, и Эш
сказал: "Теперь куда?", и он сказал: "Сюда.  Идем  же",  и  двинулся  было
дальше, глядя на Эша, но Эш сказал: "Сначала надо патроны подобрать", и он
сказал: "Оставь их к черту! Идем", но Эш прислонил ружье к колоде, сошел с
тропы, нагнулся и шарил между корней, пока он не  подошел  и  не  разыскал
патроны, и они оба выпрямились, и в этот миг ружье,  прислоненное  в  трех
шагах и на время позабытое ими, само  собой  рявкнуло,  грохнуло,  пыхнуло
пламенем и умолкло, и теперь он понес его - разрядил, подал Эшу  последнюю
окаменелую гильзу и, не запирая уж ствола, сам принес  ружье  в  лагерь  и
поставил в угол за Бунову койку...


   ...лето, и осень, и  снег,  и  влажная,  набухшая  соками  весна  в  их
предначертанном чередовании, незапамятные и вечно живые фазы бытия леса  -
леса, который сделал, или почти уже сделал, его человеком;  лес  вспоил  и
вскормил старого Сэма Фазерса, потомка негров-рабов  и  индейских  вождей,
духовного отца мальчика, кого он чтил, и слушался, и любил, кого лишился и
по ком скорбел; придет пора, он женится, и они  с  женой  в  свой  краткий
черед познают короткое и призрачное счастье (и назвать  ли  его  счастьем,
раз оно по природе своей так неживуче), и память о нем унесут, быть может,
и туда, где плоть уже не внемлет плоти, ведь память-то живуча, - но все же
лес будет ему единственной женой и любовницей.
   Он шел, не приближаясь к камедному дереву,  а,  напротив,  удаляясь  от
него. Не таким уж давним было время, когда ему  не  разрешили  бы  бродить
здесь одному; став чуть постарше и начав понимать,  что  ничего  почти  не
знает, он и сам не решился бы зайти сюда один; а еще повзрослев  и  смутно
определив уже пределы своего неведения, он решился бы уже пройти и  прошел
бы здесь с компасом, не заблудившись, не потому, что так уж  возросла  его
вера в себя, а потому, что Маккаслин, майор де  Спейн,  Уолтер  и  Компсон
приучили его наконец доверять  компасу,  куда  бы  ни  указывала  стрелка.
Теперь же он шел не по компасу, а лишь подсознательно сверяясь с  солнцем,
и, однако, мог бы в любой момент указать на карте место, где находился,  с
точностью до сорока шагов; и действительно, почти там, где  и  ожидал,  он
увидел  один  из  четырех  бетонных  столбов,  установленных   землемерами
компании по углам участка, которого майор де  Спейн  не  захотел  продать;
поднявшись по пологому склону, он вскоре уже стоял  на  вершине  холма,  и
отсюда были видны все четыре столба, сохранившие свою  белесую  окраску  и
под зимним снегом и дождем, безжизненные, поразительно чуждые  здесь,  где
даже  распад  был  кипящей,  брызжущей,  вспухающей  суматохой  зачатий  и
рождений, а смерти  попросту  не  существовало.  Засыпанные  листвой  двух
осеней, размытые водами двух весен, могилы были уже неразличимы.  Но  тот,
кто  не  сбился  с  дороги,  не  нуждался  и  в  надгробных   камнях,   он
ориентировался по приметам, по деревьям вокруг, как учил Сэм Фазерс, -  и,
копнув охотничьим ножом, чтобы удостовериться, он сразу  же  наткнулся  на
круглую жестянку из-под колесной мази, где лежала  высохшая  увечная  лапа
Старого Бена, захороненная над костями Льва.
   Он сейчас же засыпал ее снова. И не стал искать вторую могилу, куда они
с Маккаслином, майором де Спейном и Буном в воскресное утро два года назад
опустили Сэма, положив ему охотничий рог его, нож и трубку, - искать  было
незачем. Она рядом, возможно,  он  топчет  ее.  Но  это  не  важно.  "Сэм,
наверно, все утро знает, что я здесь в лесу",  -  подумал  он,  подходя  к
дереву, на котором они с Буном укрепили погребальный помост, где Сэм лежал
до прихода Маккаслина и майора де Спейна; вот и вторая жестянка, прибита к
стволу, ржавая, потускневшая, не оскорбляющая уже  глаз,  как  те  столбы,
тоже чуждая, но прижившаяся к лесу - и давным-давно  пустая,  ни  еды,  ни
табака, что он тогда оставил; он вынул из кармана плитку  табаку,  цветной
новый платок, пакетик любимых леденцов Сэма - но и этого всего не  станет,
он и отойти не успеет, как оно исчезнет - нет,  преобразится,  воспринятое
несметной жизнью, что испещрила колдовскими  тропками  темную  почву  этих
скрытых от солнца мест,  жизнью,  что  притаилась,  дышит,  смотрит  из-за
каждой ветки и листа, как он поворачивается, шагает прочь с холма.
   Мешкать он не стал, здесь не усыпальница, ни Сэм, ни Лев не мертвы,  не
скованно почиют они под землей, а свободно движутся в ней,  с  ней,  входя
неисчислимо дробной, но непогибшей частицей в лист и ветку, присутствуя  в
воздухе и солнце, в дожде и  росе,  в  желуде,  дубе  и  снова  желуде,  в
рассвете, закате  и  снова  рассвете,  бессмертные  и  целостные  в  своей
неисчислимости и дробности - и Старый Бен, Старый Бен тоже! Они вернут ему
лапу, непременно вернут - и снова бросят вызов, и долгой будет  охота,  но
ни сердца рвущегося, ни тела израненного... Он остановился как  вкопанный.
Оторвал уже ногу от земли для следующего шага и так застыл, замер не дыша,
в мозгу пронеслось предостережение Эша, в ушах ясно прозвучал его голос, и
нахлынул, остро ударил знакомый страх, идущий с  тех  времен,  когда  его,
Айзека Маккаслина, на свете не было, - древний  страх,  но  не  испуг,  не
трусость, - при взгляде на змею. Она не свилась еще кольцом, не  застучала
гремушкой, только выбросив вбок для опоры толстую быструю петлю (тоже  без
испуга, с тихой пока лишь угрозой) на уровень колен,  взнесла  чуть  назад
отведенную голову меньше чем в шаге от  него  -  длинная,  футов  шесть  с
лишним, и старая: яркая когда-то расцветка молодости  потускнела  на  ней,
стерлась, не режет уже глаз на фоне леса, где ползает и таится она,  тварь
обособленная, издревле проклятая, гибельная; и запах ее даже слышен ему  -
слабый, тошнотный запах гниющих огурцов и чего-то еще безымянного, чего-то
от усталого всеведенья, отверженности, смерти. Змея наконец  шевельнулась.
Все так же высоко и косо неся голову, заскользила прочь, и  казалось,  что
голова вместе с поднятой третью туловища  составляет  отдельное  существо,
движущееся двуного вопреки законам тяжести и равновесия,  -  не  верилось,
что и вся эта тень, струящаяся по земле за уходящей головой, что  все  это
одна змея, уползающая, уползшая; бессознательно он кончил шаг  и,  стоя  с
поднятой рукой, повторил индейские слова, что  вырвались  у  Сэма  в  день
посвящения его в охотники шесть лет назад, когда Сэм вот так  же  стоял  и
смотрел вслед оленю: "Родоначальник. Праотец".
   Трудно сказать, когда именно до него впервые донесся звук, не сразу  им
воспринятый, - тяжело и звучно лязгающие  удары,  словно  где-то  ружейным
стволом били по рельсу, не слишком часто, но с некой злостью, как если  бы
стучавший - человек крепкий и взявшийся за  дело  всерьез  -  был  выведен
чем-то из себя. Стучали шагах в трехстах и, значит, не на  линии,  которая
проходила по меньшей мере в двух милях отсюда, хотя и в той же стороне.  И
сейчас же он понял, где стучат: кто б ни был стучавший и что бы ни означал
стук, но раздавался он на опушке, по соседству с деревом, где назначил ему
встречу Бун.
   До сих пор он шел неспешным и бесшумным шагом охотника,  шаря  взглядом
по земле и деревьям. Теперь же,  разрядив  ружье  и  держа  его  прикладом
вперед и вниз, чтоб легче было проносить сквозь заросли, он двинулся через
гущу подлеска навстречу  непрестанному,  злобному,  странно  истерическому
лязгу металла о металл и вышел на поляну, прямо к тому одинокому дереву. С
первого взгляда ему почудилось, что дерево ожило. Оно кишело  беснующимися
белками, штук сорок или пятьдесят их носилось и прыгало с ветки на  ветку,
обратив крону в сплошной зеленый вихрь  обезумевших  листьев;  то  и  дело
оттуда вырывались два-три  зверька,  но,  мотнувшись  вниз  по  древесному
стволу, на лету изворачивались и бросались назад, словно всосанные обратно
яростным беличьим водоворотом. Затем он увидел Буна. Бун сидел  прислонясь
к дереву спиной, нагнув голову и остервенело стуча. Колотушкой  был  ствол
разъятого на части дробовика, и колотил им Бун по  казеннику,  зажатому  в
коленях. Кругом валялись прочие разобранные части, числом до полудюжины, а
Бун, нагнув багровое, облитое потом корявое лицо, сидел и стучал стволом о
казенник исступленно, как помешанный. Он и не поднял голову взглянуть, кто
идет. Колотя, задыхаясь, хрипло заорал:
   - Катись отсюда! Не трожь ни единой! Они мои! Все мои!