не чесаны, - на четверть индеец, внук  скво
из племени чикесо, то встречающий тугими и  яростными  кулаками  намек  на
возможность хоть капельки не белой крови в своих жилах, то, обычно спьяна,
доказывающий при помощи тех же кулаков и столь же яростно,  что  отец  его
был чистокровный чикесо, притом вождь, и даже  мать  наполовину  индианка.
Рост у него был метр девяносто,  разум  ребенка,  сердце  лошади,  жесткие
глаза-пуговки, ничего не выражающие -  ни  подлости,  ни  великодушия,  ни
доброты, ни злобы - и сидящие в лице, корявее которого мальчик в жизни  не
видел. Как если бы кто нашел грецкий орех размером  покрупней  футбольного
мяча, прошелся по нему зубилом и затем  выкрасил  почти  одноцветно  не  в
индейский  краснокожий,  а  в  яркий  румяно-кирпичный  колер,   обязанный
происхождением частично, может быть, и виски, в основном  же  бесшабашному
житью под открытым небом; и не морщины на этом лице,  не  сорока  прожитых
годов печать, а попросту складки от прищуров на солнце и вослед  уходящему
в сумрак зарослей зверю - складки, напрочно выжженные лесными кострами,  у
которых леживал он,  прикорнув  на  холодной  ноябрьской  или  декабрьской
земле, чтобы чем свет продолжить охоту, - словно  время  было  всего  лишь
средой наподобие воздуха, сквозь которую он и шагал, как сквозь воздух, не
старясь. Он был храбр, предан, беспечен и ненадежен;  не  имел  профессии,
занятья, ремесла, а  имел  один  порок  -  пристрастие  к  виски,  и  одну
добродетель - безусловную, нерассуждающую  верность  майору  де  Спейну  и
двоюродному брату мальчика, Маккаслину.
   - Порой хочется то и другое отнести к достоинствам,  -  заметил  как-то
майор де Спейн.
   - Или к порокам, - отозвался Маккаслин.
   Мальчик сел к столу; под полом завозились  собаки  от  запаха  жареного
мяса или же от шагов. Лев рыкнул на них коротко и властно - так  на  любой
охоте вожаку стоит лишь кратко распорядиться, и все поймут, кроме дурачья,
а среди майоровых и маккаслиновских собак не было равных Льву по  величине
и силе и, возможно,  по  храбрости,  но  не  было  и  дураков:  последнего
успокоил Старый Бен год назад.
   Когда кончали  завтракать,  вошел  Теннин  Джим.  Фургон  уже  стоял  у
крыльца. Эш оказал, что сам отвезет их  к  узкоколейке,  где  их  подберет
идущий в Хоукс лесовозный состав, а  тарелки  пускай  моет  Джим.  Мальчик
знал, почему Эш решил ехать. Он уже бывал свидетелем того, как  старый  Эш
доводит Буна до белого каления.
   Было холодно. Колеса  фургона  стучали  о  мерзлую  землю;  небо  четко
сверкало. Он теперь не поеживался - тело била крупная, размеренная  дрожь,
а посередке ощущалось еще тепло и спокойная, точно подрессоренная, тяжесть
от недавнего завтрака.
   - Утром гон не состоится, - сказал он. - У собак чутья не будет,  следа
не возьмут.
   - Лев возьмет, - сказал Эш. - Льву чутья не надо. Ему медведя надо.
   Ноги Эш обмотал  мешковиной,  с  головой  покрылся,  укутался  стеганым
одеялом из тех, под которыми спал  в  кухне  на  полу,  и  вид  у  него  в
сверкающем и разреженном звездном свете был ни на что не похожий.
   - Он и по леднику десятимильному медведя  будет  гнать.  И  нагонит.  А
другие собаки не в счет, они все равно Льву  не  компания,  когда  впереди
Льва медведь.
   - Чем это тебе другие собаки не нравятся? - спросил  Бун.  -  Ни  черта
ведь сам не смыслишь. Ни разу за время, что мы тут,  не  высунул  носа  из
кухни, кроме как за дровишками да сейчас вот.
   - Они мне крепко нравятся, - сказал Эш. - За  них  я  спокоен.  Мне  бы
смолоду беречь здоровье, как они свое берегут.
   - Так вот, гона сегодня не будет, - сказал Бун. Голос его звучал жестко
и уверенно. - Майор обещал ждать, пока мы с Айком вернемся.
   - Погода нынче переломится. Оттепель. К ночи дождь. - Вслед за  тем  Эш
фыркнул,  засмеялся   где-то   под   одеялом,   куда   упрятал   лицо.   -
Пошевеливайтесь, мулы! - дергая вожжи, прикрикнул он, мулы рванули (фургон
загромыхал, накренился) и через несколько шагов  снова  затрусили  обычной
рысцой. - И потом желал бы я знать, зачем это майору тебя дожидаться.  Вот
Лев ему нужен. А от тебя ни медвежатины, ни другой какой дичины  в  лагере
сроду не видали.
   "Сейчас Бун ему скажет слово, а то и ударит",  -  подумал  мальчик.  Но
обошлось, как обходилось прежде и после; от Эша Бун стерпит,  хотя  четыре
года назад посреди улицы в Джефферсоне Бун выпустил  из  чужого  пистолета
пять зарядов по негру - с тем же успехом,  что  по  Старому  Бену  прошлую
осень.
   - Шалишь, - оказал Бун. - Пока не вернусь вечером, собаки  -  ни  шагу.
Раз обещал мне - все. Ты знай мулов погоняй, заморозить  меня  решил,  что
ли?
   Доехали до линии, развели костер. Немного погодя из лесу на  светлеющем
востоке показался состав с бревнами, и Бун остановил его, помахав рукой. В
натопленном служебном вагончике  мальчик  задремал,  а  у  Буна  с  обоими
кондукторами зашел разговор о Льве и Старом Боне, как в позднейшие времена
зашел бы о Салливэне и  Килрейне,  а  еще  позднее  -  о  Демпси  и  Тэнни
[Салливэн, Килрейн - известные американские  боксеры-соперники  конца  XIX
века; Демпси, Тэнни - боксеры 20-х гг. XX века]. И до самой  станции,  под
толчки и громыханье безрессорного вагона, слышал мальчик  сквозь  сон  про
задранных Старым Беном  телят  и  свиней,  про  разоренные  им  закрома  и
сокрушенные западни и ловушки, и про свинец, что гнездился,  должно  быть,
под  шкурой  у  беспалого  Старого  Бена  -  в  здешних  краях  медведи  с
изувеченной капканом лапой по  пятьдесят  лет,  случалось,  носили  кличку
Трехпалого,  Беспалого,  Двупалого,  но  Старый  Бен  был  медведь  особый
(медвежьим царем величал его генерал Компсон) и потому заслужил не кличку,
но имя, какого не постыдился бы и человек.
   На восходе солнца приехали в Хоукс. Вышли из  теплого  вагона  в  своем
затрепанном охотничьем хаки и грязных сапогах. Но  здесь  было  в  порядке
вещей и это, и небритые щеки Буна. Хоукс состоял из лесопилки, продуктовой
лавки, двух магазинов да лесосгрузки в тупичке, и все тут ходили в сапогах
и хаки. Вскоре прибыл мемфисский поезд. В вагоне Бун  купил  у  разносчика
бутылку пива и три пачки жареной кукурузы с патокой, и под Буново  жеванье
мальчик снова уснул.
   Но в Мемфисе порядок вещей был иной. На фоне высоких зданий и  булыжных
мостовых, красивых экипажей, конок,  людей  в  крахмальных  воротничках  и
галстуках погрубели и погрязнели их  сапоги  и  хаки,  жестче  и  небритей
сделалась у Буна борода, и все настойчивее стало казаться, что не след  бы
Буну и выходить из лесу со своим лицом, а тем более  забираться  в  места,
где нет ни майора де Спейна, ни Маккаслина, ни другого кого  из  знакомых,
чтобы успокоить прохожих: "Не  бойтесь.  Он  не  тронет".  Добывая  языком
застрявшую в зубах кукурузу и шевеля сизой щетиной,  похожей  на  стальную
стружку от нового ружейного ствола, Бун прошел по гладкому  полу  вокзала,
коряча и напруживая ноги, точно ступал по  намасленному  стеклу.  Миновали
первый салун. Даже сквозь закрытые двери на мальчика  повеяло  опилками  и
застарелым спиртным духом. Бун закашлялся. С полминуты примерно прокашлял.
   - Черт побери, - сказал он, - где б это я мог простыть.
   - На вокзале, - сказал мальчик.
   Бун, уже опять было закашлявший, замолчал. Взглянул на мальчика.
   - Чего? - переспросил он.
   - Ты же ни в лагере, ни в поезде не кашлял.
   Бун все глядел помаргивая. Перестал моргать.  Но  не  закашлял.  Сказал
негромко:
   - Одолжи мзде доллар. Не зажимай. У тебя есть. Ты ж их не  тратишь.  Ты
не то чтобы скупой. Просто тебе вроде никогда ничего не  надо.  У  меня  в
шестнадцать бумажка долларовая выпархивала  из  рук  -  и  рассмотреть  не
успею, каким банком выпущена. Давай доллар, Айк, - заключил он спокойно.
   - Ты ведь обещал майору. Обещал Маккаслину. Что  до  самого  лагеря  ни
капли.
   - Ладно уж, - сказал Бун по-прежнему негромко и терпеливо, - напьюсь я,
что ли, на один доллар? А второго ты же не дашь.
   - Уж в этом можешь быть уверен, -  сказал  мальчик,  тоже  спокойно,  с
холодной злостью на кого-то, только не на Буна, потому что помнилось  ему:
Бун, храпящий в  кухне  на  стуле,  чтоб  не  проспать,  разбудить  его  и
Маккаслина по кухонным часам  и  поспеть  с  ними  за  семнадцать  миль  в
Джефферсон к мемфисскому поезду; необъезженный техасский пестрый пони,  на
которого мальчик выпросил у Маккаслина позволение  и  денег,  и  вдвоем  с
Буном они купили этого дикаря на аукционе за четыре доллара семьдесят пять
центов и доставили домой, захомутав колючей проволокой меж двумя  смирными
старыми кобылами (а лущеной кукурузы пони никогда не видал и принял  зерна
за каких-нибудь, наверное, жучков), и, наконец (ему тогда было  десять,  а
Буну всю жизнь было десять), Бун сказал, что пони укрощен,  и,  надев  ему
мешок на голову, с помощью четырех негров они завели его в оглобли  старой
двуколки, впрягли,  они  с  Буном  взмостились  на  сиденье,  Бун  сказал:
"Порядок, ребята. Пускайте", и один из негров  -  Теннин  Джим  -  сдернул
мешок и отскочил опрометью, и, задев за столб, в  воротах  слетело  первое
колесо, но тут Бун схватил мальчика за шиворот и выбросил  из  двуколки  в
кювет, так что дальнейшее он увидел урывками: второе колесо  хряпнулось  о
калитку, катится через двор и на веранду; обломки двуколки там  и  сям  на
дороге; уцепившись за вожжи, Бун уносится на животе  в  бешено  клубящуюся
пыль, и вожжи лопаются, а через два дня  в  семи  милях  от  дома  пойман,
наконец, и пони  с  остатком  хомута  и  оголовьем  уздечки  на  шее,  как
герцогиня с двумя ожерельями сразу... Он дал Буну доллар.
   - Порядок, - сказал Бун. - Зайдем, чего тебе стоять на холоду.
   - Мне не холодно...
   - Лимонаду выпьешь.
   - Не хочу лимонаду.
   Дверь захлопнулась за спиной. Солнце  поднялось  уже  довольно  высоко.
День был яркий, хотя Эш пророчил к ночи дождь. Размораживало;  завтра  гон
состоится. И сердце сжалось восторгом, девственным и древним, как в первый
день; пусть состарится он на охоте и ловле, никогда  не  покинет  его  это
чувство ни с чем не сравнимой причастности, смиренье и гордость. Лучше  не
думать об этом. А то ноги сами рвутся бежать на  вокзал,  на  перрон  -  в
первый поезд, идущий на юг; лучше не думать. Улица  полна  была  движения.
Крупные   нормандские   лошади-першероны,   щегольские   экипажи,   оттуда
высаживались мужчины в модных пальто и розовые дамы в мехах и шли в здание
вокзала  (салун  был  всего  через  дом  от  него).  Двадцать  лет  назад,
кавалеристом отряда Сарториса, действовавшего в  составе  армии  Форреста,
отец его въехал в Мемфис, по главной улице и (рассказывали) прямо  в  холл
гостиницы  Гейозо,  где,  развалясь  в   кожаных   креслах,   офицеры-янки
поплевывали в высокие, блестящие медью плевательницы, - и  ускакал  цел  и
невредим...
   Дверь за спиной отворилась. Тыльной стороной ладони Бун утирал губы.
   - Порядок, - сказал он. - А теперь - дело делать и домой мотать.
   У винокура им запаковали виски в чемодан. Где и когда Бун обзавелся еще
бутылкой - не известно. Должно быть, мистер Семс  дал.  (Когда  прибыли  в
Хоукс на закате дня, она была пуста.) Обратный  поезд  отходил  через  два
часа; от  винокура,  никуда  не  заходя,  они  вернулись  на  вокзал,  как
наказывал и приказывал Буну сперва майор де Спейн, а потом Маккаслин -  за
тем они и  мальчика  приставили.  Бун  почал  свою  бутылку  в  вокзальном
туалете. Человек  в  форменной  фуражке  подошел  сказать,  что  здесь  не
положено, взглянул разок на Буново лицо и  промолчал.  Потом  в  ресторане
Бун, держа стакан под столом, стал наливать, но явилась  распорядительница
и (поскольку женщина) не промолчала, и он опять пошел  в  туалет.  Он  уже
успел громогласно поведать о Льве и Старом Бене негру-официанту, а  заодно
и всем посетителям, которые никогда не слыхали про Льва, да и не желали бы
слышать, если б то от них зависело. Затем Буна осенило насчет зверинца.  В
три часа на Хоукс, оказывается, отходит еще поезд, и, стало  быть,  сейчас
они пойдут смотреть зверей, а поедут трехчасовым. В третий же раз придя из
туалета, Бун объявил, что они немедля едут в  лагерь  за  Львом  и  втроем
отправляются в зверинец, где медведи заелись мороженым и конфетками, и Лев
всем им там жару даст.
   Так что  на  поезд,  которым  следовало  вернуться,  они  не  сели,  но
трехчасового он не дал Буну пропустить и тем поправил дело; теперь Бун и в
туалет не уходил; пил тут же  в  вагоне  да  разглагольствовал  про  Льва,
поймав кого-нибудь в проходе, и его слушали молча, как молчал служитель на
вокзале.
   Когда на закате приехали в Хоукс,  Бун  спал.  Мальчик  растолкал  его,
вытащил из вагона вместе с чемоданом и даже убедил поужинать в продуктовой
лавке. Так что Бун почти протрезвился  к  тому  времени,  когда  паровичок
повез их обратно в лес, над которым багряно заходило солнце; и  небо  было
уже пасмурное, и ночью земля не замерзнет. Спал теперь мальчик, присев  за
рубиновой от жара печуркой; вагончик трясся и тарахтел, разговор  шел  про
Льва и Старого Бена, и кондуктора отвечали с понятием,  потому  что  здесь
Бун был среди своих.
   - Небо затянуло, на оттепель пошло, - говорил Бун.  -  Завтра  Лев  его
кончит.
   Кончать выпало Льву или кому другому - только не Буну. Он ни разу  еще,
сколько помнили, не подстрелил  дичи  посущественнее  белки  -  разве  что
негритянку в тот день, когда пять раз  палил  в  негра.  Негр  был  парень
рослый, находился в четырех шагах от Буна, разряжавшего по нему  пистолет,
взятый  у  чернокожего  деспейновского  кучера,  и  тоже  выхватил  пугач,
выписанный по почте за полтора доллара, и изрешетил бы Буна, но  выстрелов
не  получилось,  а   одни   осечки:   щелк-щелк-щелк-щелк-щелк;   Бун   же
израсходовал обойму не прежде, чем разбил зеркальную витрину, за которую с
Маккаслина потребовали сорок пять долларов, и  ранил  в  ногу  проходившую
мимо негритянку, но тут уж пришлось расплачиваться майору де Спейну: они с
Маккаслином разыграли в карты, кому платить за витрину, кому  за  ногу.  А
нынешний год в лагере, в первое же  утро  охоты,  прямо  на  Буна  выбежал
рогач; мальчик услышал пятикратный грохот старого Бунова дробовика и потом
голос  Буна:  "Уходит,  треклятый!  Наперерез  бери!  Наперерез!"   -   и,
добравшись до места, увидел, что от пятерки расстрелянных гильз до оленьих
следов неполных двадцать шагов расстояния.
   В ту ночь в лагере было пятеро гостей из Джефферсона: Баярд Сарторис  с
сыном, младший Компсон и еще двое. А наутро, выглянув из окна в рассветную
серую морось, предсказанную Эшем, мальчик увидел более двадцати человек  -
добрый десяток лет снабжали эти  люди  Старого  Бена  зерном,  свиньями  и
телятами, а теперь стояли и сидели  на  корточках  под  мелким  дождем,  в
ветхих шляпах, куртках и комбинезонах, которые любой городской негр  давно
бы выбросил или сжег; даже ружья, старые, невороненые, имелись не у  всех,
а лишь резиновые сапоги были на них  целые  и  крепкие.  Пока  завтракали,
подошла еще дюжина пеших и конных: лесорубы с участка в  тринадцати  милях
ниже  лагеря,  рабочие  хоукской  лесопилки,   кондуктор   с   узкоколейки
(единственный обладатель ружья среди них), - так что в то  утро  майор  де
Спейн повел в лес отряд, уступавший вооружением, но едва  ли  численностью
тем, какие он водил в последнюю, мрачную пору 64-65-го  годов.  В  дворике
пришельцы не уместились, стояли и за воротами, где майор де  Спейн  верхом
на своей кобыле ждал, пока Эш (в грязном фартуке) набьет жирными от смазки
патронами и подаст ему карабин, и где пес синеватой масти важно и  огромно
- по-лошадиному, не по-собачьи - застыл у стремени, помаргивая  дремотными
топазовыми глазами, слепой и глухой ко всему вокруг, даже к  гаму  гончих,
которых вывели на смычках Бун и Теннин Джим.
   - На Кэти посадим генерала Компсона, -  сказал  майор  де  Спейн.  -  В
прошлом году он пустил кровь; будь под ним спокойный мул, он бы...
   - Нет, - сказал генерал Компсон, - стар я уже  гонять  по  зарослям  на
лошадях и мулах. Притом я свой шанс год назад упустил.  Стану  сегодня  на
номере. А Кэти я хочу дать пареньку.
   - Погодите, - сказал Маккаслин. - У Айка вся жизнь впереди, с охотой  и
медведями. Пусть другой...
   - Нет, - сказал генерал Компсон. - На Кэти сядет Айк. Он уже лучше  нас
обоих дело знает, а лет через десяток сравняется и с Уолтером.
   Он не верил, пока майор де Спейн не велел ему сесть на Кэти. И  вот  он
сидит на одноглазом муле, не шарахающемся от дикой крови, и глядит на пса,
что встал у стремени майора де Спейна  и  в  сером  зыбком  свете  кажется
крупней теленка, крупней, чем есть на самом деле, - крупная голова,  грудь
чуть ли не шире его собственной, мышцы под синеватой шерстью не  дернутся,
не дрогнут ни от чьего прикосновенья, ибо  сердце,  которое  гонит  к  ним
кровь, не любит никого и ничего, - встал огромно, как лошадь,  и,  однако,
иначе, ведь образ коня вяжется с весомостью и быстротой, не больше; Лев же
внушал мысль не только о храбрости и всем  прочем,  из  чего  складывается
стремление и воля преследовать и  добывать,  но  и  о  стойкости,  о  воле
перейти за всякий вообразимый для плоти предел упорства в этом  стремлении
догнать и добыть. Пес взглянул на него. Шевельнул головой, поверх  мелкого
собачьего тявканья взглянул глазами, как у Буна - без глубины, как у  Буна
- без низости и великодушия, без доброты и злобы; холодными, сонными  -  и
только. Затем глаза моргнули, и мальчик понял - они не смотрят на  него  и
не смотрели, просто голова у Льва так повернулась.
   В это утро он услышал гон с самого начала. Лев скрылся  из  виду,  пока
Сэм с Тенниным Джимом седлали мула и лошадь,  выпряженных  из  фургона,  а
затем и гончие включились в  поиск,  принюхиваясь  и  повизгивая,  и  тоже
исчезли в чаще. Он, майор де Спейн, Сэм и Теннин Джим двинулись следом,  и
шагов  с  двухсот  из  талого  леса  донесся  до  них   первый,   высокий,
по-человечески рыдающий, знакомый мальчику звук, а там и остальные  гончие
вступили, полня звонким ревом сумрачную  глушь.  И  началась  скачка.  Ему
казалось, он видит обоих: большой сизый пес стремится упорно  и  молча,  а
впереди локомотивом прет медвежья туша,  как  четыре  года  назад,  сквозь
бурелом, с неимоверной скоростью, и мулы на  галопе  отстают  все  больше.
Треснул одинокий выстрел. Редколесьем пронеслись они  вдогонку  уходящему,
мрущему гону мимо стрелявшего траппера - мимо указующей  руки,  костлявого
лица и черной, изрыгающей крик дырки, обсаженной гнилыми зубами.
   Новый оттенок послышался в лае, и в трехстах шагах перед собой  мальчик
увидел собак и обернувшегося к ним медведя. Увидел, как  с  ходу  метнулся
Лев и как медведь отбил прыжок лапой, кинулся в визжащий  собачий  клубок,
уложил одну на месте, рванулся прочь. А  мимо  всадников  потекли  потоком
гончие. Заорали де-Спейн с Джимом, точно из  пистолета  стреляя,  захлопал
Джим ремнем, пытаясь повернуть собак обратно. Теперь мальчик и Сэм  Фазерс
скакали одни. Все же со Львом продолжала гон еще собака. Он  узнал  ее  по
голосу. Тот прошлогодний  кобелек,  и  тогда,  и  теперь  несмышленыш,  по
крайней мере с точки зрения прочих гончих. "Может, в этом-то и храбрость",
- подумал он.
   - Правей! - раздался голос Сэма позади. - Правей бери! От реки  его  бы
оттеснить.
   Отсюда начинались тростники. Дорогу он знал не  хуже  Сэма.  Из  кустов
выехали почти точно к тропе. Она вела сквозь заросли к  реке,  на  высокий
открытый берег. Тупо бахнула винтовка Уолтера Юэлла - раз и еще дважды.
   - Нет, - сказал Сэм. - Я слышу гончака. Вперед.
   Из узкого  безверхого  туннеля,  из  шороха  и  треска  тростников  они
выскакали на обрыв, под которым желтая вода, казалось, недвижно густела  и
не давала отраженья в сером струящемся  свете.  Теперь  и  мальчик  слышал
кобелька. Лай стоял на месте - тонкое исступл