одеялом на помосте, а ближе
к холмику - Бун и мальчик  на  корточках,  и  тут  Бун  -  повязка  снята,
сорвана, длинные струпья от когтей Старого Бона, как черная засохшая смола
на солнце, - вскочил и навел на них свой старый дробовик, из которого  всю
жизнь только  и  знал  что  мазать,  но  Маккаслин  уже  спешился:  рывком
высвободил ноги из стремян, на ходу, опершись о седло, спрыгнул с  мула  и
пошел к Буну.
   - Не подходи, - сказал Бун. - Проклят буду, не пущу к нему. Не подходи,
Маккаслин.
   А Маккаслин подходил - быстро, но не горячась.
   - Кас! - позвал майор де Спейн, и затем: - Бун! Слышишь, Бун!
   Он тоже спешился. Вскочил и мальчик на ноги, а Маккаслин  все  шел,  не
горячась и неуклонно, дошел до холмика, твердо протянул руку  -  движеньем
быстрым, но не поспешным, схватил дробовик поперек ствола, и они  с  Буном
застыли друг против друга над могилой Льва, и Бун, почти на  целую  голову
возвышаясь над Маккаслином своим усталым, неукротимым,  изумленно-яростным
лицом, перечеркнутым медвежьими  когтями,  задышал  трудно,  всей  грудью,
точно в лесу, во всей дремучей глухомани не стало воздуха на четверых,  на
двоих, на одного даже Буна.
   - Пусти ружье, Бун, - сказал Маккаслин.
   - Ах ты, недомерок... - выговорил Бун. - Я ж у тебя вырву его. Вырву  и
галстучком на шейке завяжу.
   - Верю, - сказал Маккаслин. - Пусти ружье, Бун.
   - Такое его желание было. Он сказал нам. Сказал  в  точности,  как  все
сделать. Не дам трогать. Как он велел, так и похоронили, и с тех  пор  вот
сижу, стерегу от рысей и прочей мрази, и не дам...
   Пальцы его разжались, и Маккаслин, наклонив дробовик, разрядил его  так
быстро, что не успел еще, кажется, первый патрон долететь до земли,  а  из
патронника выщелкнулся уже пятый, последний, -  и  отбросил  ружье  прочь,
глядя все это время Буну в глаза.
   - Ты убил его, Бун? - спросил он.
   Бун шагнул, отстраняясь; будто все еще пьян с  четверга,  вытянул,  ища
опоры, руку, шатко двинулся к ближнему дереву, не рассчитал, как бы ослеп,
и, падая, валясь, выбросил обе руки, уперся в толстый  ствол,  повернулся,
прислонился к дереву спиной  и  затылком  -  лицо  неистовое,  усталое,  в
шрамах, грудь широко вздымается и опадает, - а Маккаслин неотступно шел за
ним и не отводил глаз от глаз Буна.
   - Ты убил его, Бун?
   - Нет! - сказал Бун. - Нет!
   - Правду скажи, - настаивал Маккаслин. - Я сам не смог бы ему отказать.
   И тут подбежал мальчик. Встал между ними, загораживая  Буна,  и  не  из
глаз только хлынули слезы, а - ощутилось  мальчику  -  потом  брызнули  со
всего лица.
   - Не лезь к нему! - закричал он. - К черту! Не лезь!



   4

   Мальчик раз еще побывал в лагере, прежде чем лесопромышленная  компания
подвела ветку и приступила к валке леса. Сам майор де Спейн туда больше не
ездил. Но их  приглашал:  живи  и  охоться,  когда  пожелаешь.  После  той
финальной охоты, после смерти  Сэма  Фазерса  и  Льва  генерал  Компсон  с
Уолтером Юэллом затеяли было зимой учредить корпорацию, всем их  старинным
кружком арендовать майоров лагерь и  окрестные  леса  для  охоты  -  идея,
осенившая  простоватого  старика  генерала   и   достойная   самого   Буна
Хоггенбека. Даже мальчик сразу же  раскусил  эту  уловку,  попытку  заново
заинтересовать майора лагерем; за пустую и  призрачную  надежду  ухватился
было и Маккаслин, но даже  мальчик  понимал,  что  мертвому  припаркой  не
помочь, что майор де Спейн им откажет. И отказал. Подробностей мальчик  не
узнал.  Его  не  было  при   этом   разговоре,   а   Маккаслин   не   стал
распространяться.  Но  прошел  июнь,  и  двойной  день  рождения   остался
неотмеченным, наступил ноябрь, а про лагерь  майора  де  Спейна  никто  не
заикнулся, и мальчик так и не узнал,  заговаривали  ли  с  майором  насчет
предстоящей охоты, хотя майор, разумеется, знал о сборах через Эша; они  -
мальчик, Маккаслин, генерал Компсон (для него эта охота  была  последней),
Уолтер, Бун, Теннин Джим и  старый  Эш  -  ехали  тогда  два  дня  в  двух
груженных припасами фургонах, забрались миль за сорок от знакомых мальчику
мест и прожили там положенных полмесяца в палатках. Пришла  весна,  и  они
услышали  (только  не  от   майора),   что   он   продал   лес   на   сруб
лесопромышленникам из Мемфиса, а в одну из июльских суббот мальчик приехал
в город с Маккаслином и пошел к майору де Спейну в  контору  -  просторную
комнату на втором этаже, окнами выходящую на захламленные  зады  лавок,  а
обрешеченным балконом - на городскую площадь; стены уставлены  книгами,  в
нише за занавеской - вода в ведре из кедровых  клепок,  сахарница,  ложка,
стакан и оплетенная бутыль с виски,  а  у  дверей  покачивается  на  стуле
старый Эш, дергая за шнурок, колеблет над  письменным  столом  опахало  из
бамбука и бумаги.
   - Пожалуйста, - сказал майор де Спейн. -  Эш,  надо  думать,  не  прочь
будет пожить в лесу и сам постряпать. Все брюзжит, не  нравится  ему,  как
Дэзи готовит. С тобой еще кто-нибудь?
   - Нет, сэр, - ответил он. - Я думал, может, Бун...
   Вот уже полгода Бун служил полисменом  в  Хоуксе;  майор  поставил  это
условием при продаже леса, точней, пошел  на  компромисс:  он  хотел  было
устроить Буна десятником на подачу бревен, но компания  решила,  что  роль
блюстителя порядка ему скорее по плечу.
   - Добро, - сказал майор де Спейн. - Я  дам  ему  сегодня  телеграмму  в
Хоукс. Там и встретитесь. Эш отправится поездом, съестное они захватят,  а
ты езжай себе налегке верхом.
   - Хорошо, сэр, - сказал он. - Спасибо.
   И тут он услышал собственный голос опять. Он не знал и вместе знал, все
время знал, что заговорит об этом:
   - Может быть, вы сами...
   Голос кончился. Пресекся неизвестно почему,  ведь  майор  де  Спейн  не
оборвал мальчика, не сразу даже вернулся к столу и  бумагам,  то  есть  не
сразу опустил глаза: садиться ему не пришлось,  когда  мальчик  вошел,  он
сидел за столом с бумагой в руке, невысокий, полный, седовласый, в строгой
черной паре тонкого сукна, в накрахмаленной до глянца сорочке,  а  стоящий
перед ним подросток привык видеть  его  небритым,  в  сапогах  и  плисовых
штанах, заляпанных грязью, верхом на сильной, мохнатой длинноногой кобыле,
с видавшим виды винчестером через седло, и у стремени изваяньем -  большой
пес синеватой масти; в тот последний год всадник  и  собака  стали  чем-то
похожи друг на друга, по крайней мере в глазах подростка,  как  становятся
порою схожи два знающих толк в работе или в любви человека,  проработавших
или пролюбивших вместе много лет. Майор де Спейн так и  не  поднял  больше
глаз.
   - Нет. Дела не  пустят.  А  тебе  желаю  удачи.  Поймаешь  бельчонка  -
привези.
   - Хорошо, сэр, - сказал мальчик. - Привезу.
   Он поехал верхом на трехлетке, которую сам вырастил и объездил. Часу  в
первом ночи выехал из дому, а через шесть часов, и лошади не взмылив,  был
уже в Хоуксе, на узловушке, что, казалось ему,  тоже  принадлежала  раньше
майору де Спейну, хотя на деле майором де Спейном  продана  была  компании
(причем давненько) только земля под станционные пути, платформы и лавку, и
озирался, потрясенный, горестно изумленный, - а ведь  он  раньше  знал,  и
думал, что уже  не  удивится,  увидав  наполовину  выстроенный  лесозавод,
занявший два или три  акра  площади,  и  целые  мили  сложенных  штабелями
рельсов, тронутых той яркой, светло-рыжей ржавчиной, какая бывает на новой
стали,  и  резко  пахнущих  креозотом  шпал,  увидав  огороженные  колючей
проволокой загоны и кормушки для двухсот, если не больше, мулов и  палатки
для погонщиков; так что он поскорее отвел лошадь в конюшню, договорился  с
конюхом, сел, не оглядываясь,  в  служебный  вагончик  в  хвосте  состава,
забрался со своим ружьем к верхнему обзорному окну и вперил глаза  в  лес,
стеной стоявший впереди, где хоть на этот раз можно будет еще укрыться  от
виденного.
   Паровичок  пронзительно  свистнул,  дернул,  запыхтел,  лязг  сцеплений
медленно, точно спросонья,  передался  вдоль  состава,  вагон  тронулся  с
места, торопливое попыхиванье  перешло  в  густые  мерные  выхлопы,  и  он
смотрел, как голова поезда, завершив  дугу  единственного  на  всей  линии
поворота, скрывается в чаще и втягивает за собой хвост, словно  уползающая
в траву тусклая и безвредная змейка, - и вот  уже  поезд  на  всех  парах,
погромыхивая, мчит его меж двумя  стенами  не  тронутого  топором  глухого
леса, как в прежние дни; тогда-то змейка была  безвредной.  Еще  лет  пять
назад из этого самого вагона Уолтер Юэлл на ходу поезда подстрелил оленя с
рогами о шести концах; или вспомнить про  того  молодого  медведя:  первый
состав идет по тридцатимильной ветке, только что проложенной в глубь леса;
а между рельсами - медведь, выставил зад этаким игривым щенком и  копается
в шпалах, интересуется, нет ли там муравьев или других букашек, и  вообще,
что это за чудные, ровные, прямоугольные колоды без коры,  точно  за  одну
ночь из пустоты возникшие  и  легшие  бесконечной,  математически  строгой
шеренгой;  уже  паровоз  подходит,  а  он  все  изучает  шпалы;   машинист
притормозил, шагах в тридцати дал свисток, медведь  сорвался  пулей  и  на
первое попавшееся дерево - на молодой ясенек  не  толще  мужской  ляжки  -
вскарабкался почти на верхушку, приник к стволу,  спрятал  голову  в  лапы
по-человечьи, точнее,  по-женски,  а  кондуктор  швыряет  в  него  комками
балласта; когда же тремя часами позже состав возвращался с  первым  грузом
бревен, медведь еще только спускался с  ясеня,  и  опять  он  вскарабкался
повыше, и опять спрятался за ствол, и когда днем паровоз снова  отправился
за бревнами, и когда шел в сумерки обратно, медведь все сидел на дереве; а
Бун в обед приезжал на станцию за  мукой,  слышал,  как  поездная  бригада
рассказывала, и всю ту ночь Бун и Эш  (оба  были  тогда  на  двадцать  лет
моложе) просидели под ясенем, чтобы кто-нибудь не  подстрелил  медведя,  а
утром майор де Спейн задержал состав на станции, и лишь на закате  дня  (к
тому времени близ дерева собрались, помимо Буна с Эшем,  майор  де  Спейн,
генерал Компсон, Уолтер и двенадцатилетний Маккаслин) медведь спустился на
землю, проведя на дереве почти тридцать шесть часов без  воды,  -  а  люди
стояли у бочажка и подумали уже было, что  сейчас  медведь  остановится  и
напьется; Маккаслин впоследствии рассказывал ему, как  медведь,  помедлив,
посмотрел на воду, на людей, опять на воду и не стал пить, пустился прочь,
побежал,  как  бегут  медведи,  печатая   передними   и   задними   лапами
параллельные, но раздельные ряды следов.
   Да, тогда змейка была безвредна. В лагере порой слышали шум проходящего
поезда, а порой и нет - они ведь не прислушивались. Слышали, как  легко  и
быстро протаскивал пыхтящий паровозик  постукивающие  на  стыках  порожние
платформы в глубь леса и как пронзительный его свисточек  через  мгновение
тонул в задумчивой и безучастной глухомани, не разбудив  даже  эха.  Потом
состав возвращался груженый, шел не так быстро,  но  по-прежнему  создавал
видимость бешеной, хотя игрушечно-ползучей  скорости;  теперь  паровоз  не
свистел - берег пар, лишь отдувался,  кидал  в  лицо  вековым  лесам  свое
пыхтеньице  в  неистовом  и   бесполезном   тщеславии,   шумном,   пустом,
ребяческом, увозя бревнышки куда-то и зачем-то, а лес позади уже  смыкался
над пнями и шрамами, - так груженная песком  игрушечная  тележка  везет  и
сгружает свою  кладь  и  спешит  за  новой,  неутомимая,  безостановочная,
быстрая, но играющая ею рука еще быстрее возвращает песок на  место,  чтоб
было чем грузить тележку.  Иное  дело  -  теперь.  Поезд-то  был  прежний:
паровоз, платформы, хвостовой вагон, даже машинист, кочегар и  кондуктора,
те самые, перед которыми Бун - успевший за каких-нибудь четырнадцать часов
напиться,  вытрезвиться,  опять  напиться  и  снова  почти  протрезветь  -
хвалился в тот день два года назад, что завтра Старому Бену конец;  и  шел
этот поезд с той же игрушечно-бешеной быстротой  между  теми  же  глухими,
непроницаемыми стенами леса, мимо памятных ему мест, старых звериных троп,
на которых гонял он оленей, раненых и нераненых, где не раз  на  глазах  у
него олень, уж никак не раненый, вылетал из лесу,  и  на  насыпь  и  через
рельсы и с насыпи и в лес, на тех же вроде бы четырех ногах, что и  прочее
зверье, и, однако, отринув землю, стрелой несся над нею, удлиненный, втрое
длиннее обычного и даже цветом светлее - как если  бы  существовала  между
покоем и абсолютным движением  грань,  за  которой  даже  масса  химически
перерождается, без боли и муки меняя не только объем и форму, но и  цветом
приближаясь к цвету ветра; но теперь поезд словно нес в обреченную  топору
глушь знамение конца, весть о новом заводе,  пусть  еще  недостроенном,  о
рельсах и шпалах, пусть еще не уложенных; и не  только  поезд  -  сам  он,
казалось, нес эту весть в памяти, в глазах, хранящих увиденное, и  даже  в
одежде, как, выходя от больного или  покойника  на  чистый,  мягко  веющий
воздух, приносят с собой стойкий и тягостный запах; и теперь он понял (еще
утром на станции он осознал, но не оформил  в  мысль),  почему  не  поехал
майор де Спейн; понял, что и сам он после этого  неизбежного  раза  больше
сюда не вернется.
   Машинист дал свисток - уже подъезжали, но он знал и так. А вон и  Эш  с
фургоном, и вожжи опять обмотал вокруг рукояти  тормоза,  хотя  только  на
памяти мальчика майор де Спейн восемь лет толкует  Эшу,  что  так  нельзя;
поезд замедлил ход, загремели, сталкиваясь,  буфера,  вагон  поравнялся  с
фургоном, он спрыгнул с ружьем в руке,  над  ним  кондуктор,  высунувшись,
махнул машинисту флажком, вагон медленно проплыл мимо,  все  еще  замедляя
ход, но уже паровоз чаще и чаще кидал свои выдохи в  немотствующую  глушь,
бряканье сцеплений опять прокатилось вдоль состава, вагон  набрал  наконец
скорость, и поезда не стало. Его и не было. Ни звука  не  осталось.  Глушь
сомкнулась  в   вышине,   безучастная,   погруженная   в   себя,   вечная,
несметно-зеленеющая, древнее лесопилок, протяженнее узкоколеек.
   - Мистер Бун уже здесь? - спросил он.
   - Еще раньше меня, - сказал Эш. - Сошел я вчера в  Хоуксе,  а  там  уже
фургон ждет нагруженный, Бун для меня приготовил, а вечером  приехал  я  в
лагерь - он уже на крылечке сидит. Затемно сегодня в лес подался.  Сказал,
что идет к Беличьему дереву и чтоб ты туда шел охотиться, там встретитесь.
   Он знал это место - большое камедное дерево стоит  на  опушке,  посреди
старой вырубки, и если тихонько подкрасться и выскочить внезапно, то в эту
пору года на ветвях можно иногда застать с дюжину  белок,  и  деваться  им
будет некуда: деревьев рядом нет. Так что он не стал садиться в фургон.
   - Я прямо туда, - сказал он.
   - Так я и думал, - сказал Эш, - и коробку с патронами вот захватил.
   Он передал коробку и стал сматывать вожжи с тормоза.
   - Сколько тебе раз майор говорил так не делать, - сказал мальчик.
   - Чего? - сказал Эш. Потом продолжал: - И пусть Бун Хоггенбек  учтет  -
обед через час будет на  столе,  так  что  поторапливайтесь,  если  хотите
обедать.
   - Через час? - переспросил он. - Да еще девяти нет. -  Он  вынул  часы,
повернул циферблат к Эшу. - Смотри.
   Эш и не взглянул на часы.
   - Это городское время. Мы не в городе теперь. Мы в лесу.
   - Тогда на солнце посмотри.
   - И на солнце  смотреть  нечего,  -  сказал  Эш.  -  Если  вы  с  Буном
Хоггенбеком желаете обедать, то приходите, когда вам говорят. Некогда  мне
будет потом со стряпней возиться,  дровами  займусь.  Под  ноги  вот  надо
смотреть. Тут этих ползучих теперь полно.
   - Ладно, - сказал он.
   И лес, зеленеющий,  летний,  окружил  его  кольцом  не  одиночества,  а
уединения. Лес был  все  тот  же;  извечному,  ему  так  же  незачем  было
меняться, как незачем  меняться  зелени  лета,  пожарам  и  дождям  осени,
ледяному холоду и порой даже снегу...


   ...в тот день, в то утро, когда он убил своего  первого  оленя,  и  Сэм
помазал ему лицо горячей оленьей кровью, и они вернулись в  лагерь,  -  он
помнит, с каким сердитым,  даже  оскорбленным  недоверием  смотрел  тогда,
помаргивая, Эш, и в конце концов Маккаслину пришлось подтвердить, что он и
вправду уложил оленя: весь вечер Эш просидел насупленный и неприступный  в
углу за плитой, так что ужин подавал Теннин Джим, и он же  разбудил  их  в
час ночи и сообщил, что Эш уже поставил завтрак  на  стол,  и  разозленный
майор де Спейн принялся костить Эша на все корки, а Эш угрюмо огрызался, и
наконец выяснилось, что Эш тоже хочет пойти на охоту и убить  оленя  -  не
просто хочет, а твердо намерен, и майор де  Спейн  сказал:  "Вот  напасть,
ведь если мы его не пустим, то придется самим фартук надевать",  а  Уолтер
Юэлл добавил: "Или вставать завтракать в полночь"; и поскольку мальчик уже
убил оленя и больше ему не полагалось, разве  что  мясо  кончится,  то  он
предложил было свое ружье Эшу, но вмешался майор де Спейн и  велел  отдать
его на сегодня  Буну,  а  Эшу  вручил  норовистый  Бунов  дробовик  и  два
картечных заряда, но Эш сказал: "Патроны у меня есть", - и показал,  целых
четыре: картечь, дробь третий номер на зайца, и два на птицу, и  рассказал
историю и происхождение каждого заряда, и мальчику запомнилось,  с  какими
лицами слушали майор де Спейн, Уолтер и генерал Компсон, запомнились  лицо
и голос Эша: "Не выстрелят? Еще как выстрелят! Вот этот, -  он  указал  на
картечь, - дал мне генерал Компсон восемь лет назад, прямо из ружья вынул,
того самого, из которого уложил тогда рогача. А вот этот,  -  торжествующе
поднял он заячий, - да он постарше этого мальца!" В то утро он сам зарядил
Эшу ружье, заложив в магазин  сперва  бекасинник,  потом  третий  номер  и
напоследок картечь, чтобы она первой пошла в патронник; падал снег,  майор
де Спейн с Джимом ехали верхом,  а  он,  без  ружья,  и  Эш  шли  рядом  с
лошадьми, и вот  наброшенные  гончие  взяли  след,  в  неслышно  оседающем
воздухе раздался звучный, милый уху лай и пропал в лесу  почти  мгновенно,
словно  погребенный  вместе  с  еще  не  родившимся  эхом  под   хлопьями,
невесомыми, валящимися без счета, без устали,  без  шороха;  с  порсканьем
ускакали за собаками майор де Спейн и Джим, и  все  встало  на  место,  он
понял - так ясно, точно от Эша сейчас услышал, - что Эш уже  наохотился  и
даже оленя простил ему, мальчишке, и они  повернули  обратно;  вернее,  Эш
спросил: "Теперь куда?", и он  сказал:  "Сюда",  и  пошел  впереди  сквозь
падающий снег, потому что Эш не знал дороги, хотя  вот  уже  двадцать  лет
ежегодно проводил здесь полмесяца и хотя до лагеря  не  было  и  мили;  но
вскоре его не на шутку  стало  тревожить  то,  как  Эш  нес  ружье,  и  он
пропустил Эша вперед, и Эш, широко  шагая,  словоохотливый  теперь,  завел
нескончаемый стариковский монолог сперва про место, которым шли, потом про
лес и жизнь в лесу, про дичину, про еду вообще, и как ее следует готовить,
и как его жена готовит, и кратко про свою старуху жену, а отсюда сразу  же
и обстоятельно про кормилицу-мулатку, которую взяли недавно соседи  майора
де Спейна, и что если она и впредь будет так хвостом  крутить,  то  он  ей
покажет, на что способны старики, жаль только, что жена  с  него  глаз  не
спускает; они  шли  теперь  звериной  тропой  через  заросли  тростника  и
шиповника, кончавшиеся в четверти  мили  от  лагеря;  путь  им  преградило
поваленное дерево, большая колода, легшая поперек тропы, и Эш, по-прежнему
болтая, хотел перешагнуть через  нее,  как  вдруг  из-за  колоды  поднялся
годовалый медведь, сел на задние лапы, передние вяло  держа  перед  собой,
точно молитвенно прикрыть ими лицо собрался;  прошло  какое-то  мгновенье,
ружье Эша поднялось неуверенным  рывком,  мальчик  сказал:  "Сперва  пошли
патрон в патронник", но ружье уже щелкнуло,  и  он  сказал:  "Там  же  нет
патрона, патрон  пошли",  и  Эш  послушался,  ружье  покачалось,  застыло,
раздал