енное тявканье. Вдоль  берега
бежал Бун, за плечами у него на веревке взамен  ружейного  ремня  бился  и
мотался дробовик. Круто повернул к ним, подбежал - лицо дикое, - вспрыгнул
на круп одноглазому мулу, позади мальчика.
   - Треклятая лодка! - выкрикивал он. - На той стороне причалена! Медведь
прямо на тот берег! Лев не дал ему уплыть! И кобелек  поддержал!  Лев  так
близко, что нельзя было стрелять! Жми! - орал он, колотя  мула  пятками  в
бока. - Жми давай!
   Оскальзываясь на талой почве, ринулись вниз сквозь  лозняк  и  в  воду.
Холода, ледяного ожога мальчик не ощутил, правой рукой поднимая ружье  над
водой, левой держась за луку, за плывущего мула -  с  одного  боку  он,  с
другого Бун. А за  спиной  где-то  был  Сэм,  но  тут  река,  вода  кругом
наполнилась собаками. Гончие плыли быстрее мулов: еще  мулы  не  коснулись
дна, а они уже карабкались на крутой берег. А с того берега улюлюкал майор
де Спейн, и, оглянувшись, мальчик увидел, как входит в воду лошадь Джима.
   Лес впереди и отягченный дождем воздух  обратились  теперь  в  сплошной
рев. Заливистый, звенящий, он ударялся  в  тот  берег,  дробился  и  вновь
сливался, раскатывался, звенел, и мальчику казалось, что все гончие  края,
сколько их было и есть,  ревут  ему  в  уши.  Он  вскинул  ногу  на  спину
выходящему из воды мулу. Бун не стал садиться, ухватился рукой за  стремя.
Они взбежали на  обрыв,  продрались  сквозь  прибрежные  кусты  и  увидели
медведя: на задних лапах встал спиной к дереву, вокруг вопят  и  каруселью
вертятся собаки, и вот опять Лев метнулся в прыжке.
   На этот раз медведь не сшиб его на землю. Принял пса в обе лапы, словно
в объятия, и упали вдвоем. Мальчик соскочил уже с мула. Взвел курки, но не
мог ничего различить в каше пятнистых собачьих тел, пока оттуда  не  начал
снова возникать медведь. Бун кричал, а что  -  не  разобрать;  Лев  висел,
вцепившись в глотку, на медведе, а тот, полуподнявшись, ударом лапы далеко
отбросил одну из гончих и, вырастая, вырастая бесконечно, встал на дыбы  и
принялся  драть  Льву  брюхо  передними  лапами.  Бун   бросился   вперед.
Перемахнув  через  одних,  расшвыряв  других  собак  пинками,   с   тускло
блеснувшим ножом в руке, он с разбега вспрыгнул на медведя, как раньше  на
мула, сжал ногами медвежьи бока, левой рукой ухватил за шею, где  впивался
Лев, и мальчик уловил блеск лезвия на взмахе и ударе.
   Рука опустилась  лишь  раз.  Мгновенье  они  походили  на  скульптурную
группу:  намертво  впившийся  пес,  медведь  и  оседлавший  его   человек,
неприметно действующий, шевелящий глубоко вошедшим ножом. Затем повалились
навзничь, на Буна,  увлеченные  его  тяжестью.  Медвежья  спина  поднялась
первая, но тут же Бун оседлал ее снова. Он так и не выпустил ножа, и опять
мальчик уловил нащупывающее  движение  руки  и  плеча,  почти  недоступное
глазу; затем медведь встал на дыбы, неся на себе Буна и Льва,  повернулся,
как человек, сделал два или три шага в сторону леса и грянулся  оземь.  Не
поник, не склонился долу.  Рухнул,  как  дерево,  так  что  всех  троих  -
человека, собаку, медведя, - казалось, упруго подбросило.
   Подбежали мальчик с Джимом. Встав на колени, Бун  возился  у  медвежьей
головы. Левое ухо у Буна было раскромсано, левого  рукава  куртки  как  не
бывало, голенище правого сапога распорото сверху донизу; по ноге, по руке,
по лицу - не дикому теперь, а совершенно спокойному -  текла  алая  кровь,
разжижаемая дождиком. Втроем они разжали Льву челюсти.
   - Полегче, черти, - сказал Бун. - У него же все кишки наружу, не видите
разве?
   Он стал стаскивать с себя куртку, говоря Джиму по-прежнему спокойно:
   - Подведи-ка сюда лодку, она шагах в ста ниже по реке. Я ее там видел.
   Теннин Джим встал, пошел. И тут, то ли подняв голову на возглас  Джима,
то ли так взглянув (из памяти выпало), мальчик увидел нагнувшегося Джима и
- Сэма Фазерса ничком в грязи.
   Нет, его не сбросил мул. Мальчику помнилось - Сэм тоже спешился еще  до
того, как Бун рванулся на медведя. Ни раны, ни ушиба. И  когда  мальчик  с
Буном повернули его лицом вверх, глаза  Сэма  были  открыты  и  он  сказал
что-то на языке, на котором говорил, бывало, с Джо Бейкером [Джо Бейкер  -
последний соплеменник Сэма]. Но подняться он не смог. Теннин  Джим  подвел
лодку к обрыву; слышно было, как он перекликался через реку с  майором  де
Спейном. Бун обвернул Льва курткой, снес в лодку, туда же перенесли  Сэма,
затем вернулись, привязали Джимов  ременной  поводок  одноглазому  мулу  к
седлу и сволокли медведя с обрыва и в лодку, и Теннин Джим остался,  чтобы
переправить лошадь и обоих мулов вплавь. Не успела  лодка  причалить,  как
Бун прыгнул на берег мимо майора де  Спейна,  ухватившего  лодку  за  нос.
Майор поглядел на Старого Бена, негромко сказал:  "Так".  Вошел  в  лодку,
наклонился, дотронулся до Сэма, тот взглянул  на  него  и  опять  произнес
что-то на своем древнем языке.
   - Что с ним, не знаешь? - спросил майор де Спейн.
   - Не знаю, сэр, - ответил мальчик. - С  мула  он  не  падал.  Слез  еще
раньше, чем Бун кинулся к медведю. А потом смотрим - лежит на земле.
   - Скорее там, черт подери! - кричал Бун Теннину Джиму,  доплывшему  еще
только до середины реки. - Давай мне мула!
   - Зачем тебе мул? - спросил майор де Спейн.
   Бун и не оглянулся на него.
   - Еду за доктором в Хоукс, - сказал он невозмутимо, и под алой  кровью,
неустанно размываемой дождем, лицо его было совершенно спокойно.
   - Тебе самому доктор нужен, - сказал майор де Спейн.  -  Теннина  Джима
по...
   - Кончайте, - сказал Бун.  Он  повернулся  к  майору  де  Спейну.  Лицо
по-прежнему спокойное, но голос тоном выше:  -  Не  видите  -  у  пса  все
потроха повыпущены.
   - Бун! - проговорил майор де Спейн. Они смотрели друг на друга. Бун был
по меньшей мере на голову выше; даже мальчик уже перерос майора де Спейна.
   - Надо доктора, - сказал Бун. - Кишки ему...
   - Хорошо, - сказал майор де Спейн.
   Джим вышел из воды на берег. Лошадь и второй мул  уже  почуяли  Старого
Бена; они шарахнулись, бросились прочь, таща за собой  Джима,  и  лишь  на
самом верху обрыва он остановил их, привязал,  вернулся.  Майор  де  Спейн
отстегнул ремешок компаса от петлицы и дал Джиму.
   - Поезжай немедля в Хоукс за доктором Крофордом, - приказал он. - Скажи
ему, в лагере нужно двух человек посмотреть. Садись на мою лошадь.  Дорогу
отсюда найдешь?
   - Да, сэр, - сказал Теннин Джим.
   - Хорошо, - сказал майор де Спейн. - Езжай. - Он повернулся к мальчику.
- Бери мулов и лошадь и - за фургоном. Мы  спустимся  в  лодке  к  Енотову
мосту. Там и встретимся. Доберешься?
   - Да, сэр, - ответил мальчик.
   - Добро. Действуй.
   Он отправился за фургоном. Тут он увидел,  как  далеко  завел  их  гон.
Давно миновал уже полдень, когда он  надел  на  мулов  упряжь  и  привязал
лошадь к задку фургона. Лишь в сумерки добрался он до Енотова моста. Лодка
была уже там. Еще не успев ее разглядеть, едва завидев воду, он  принужден
был выпрыгнуть с вожжами в руках из кренящейся повозки, обежать,  схватить
под уздцы, а  затем  за  ухо  шарахнувшегося  мула  и,  упершись  в  землю
каблуками, держать, пока не подоспел снизу  Бун.  А  лошадь  уже  оборвала
недоуздок и ускакала по дороге, ведущей к  лагерю.  Они  повернули  фургон
задком к реке, выпрягли мулов, мальчик отвел второго мула ярдов на  сто  и
привязал у дороги. Тем временем Бун перенес Льва из лодки, где  теперь  не
лежал, а сидел Сэм, и, когда Сэма поставили на ноги, он взошел кое-как  на
берег и попытался влезть в фургон, но Бун не стал ждать -  подхватил  Сэма
под мышки и поднял на сиденье. Они снова прикрепили ремень к  седлу  Кэти,
подволокли Старого Бена к фургону и, откинув задок, втащили туда  по  двум
наклонно приставленным брусьям,  затем  он  привел  второго  мула,  и  Бун
принялся бить по твердой, глухо звучащей под ударами морде,  пока  мул  не
встал,  дрожа,  рядом  с  Кэти.  И  тут  хлынул  дождь,  точно  весь  день
сдерживался, дожидаясь.
   Они возвращались  сквозь  дождь,  сквозь  ручьистую  слепую  темень,  и
задолго до того, как проблеснули лагерные  огни,  до  них  донесся  рог  и
путеводные, через равные  промежутки,  выстрелы.  Когда  проезжали  темную
Сэмову хижину, Сэм привстал. Опять сказал что-то на языке  предков,  потом
отчетливо произнес:
   - Пустите меня. Пустите меня.
   - У него и огня нет, - сказал майор. - Погоняй! - приказал он жестко.
   Но Сэм уже силился подняться.
   - Пусти меня, хозяин, - сказал он. - Домой пусти!
   И мальчик остановил мулов. Бун сошел, снял Сэма с повозки. Теперь он не
стал ставить Сэма на ноги.  Отнес  на  руках  в  хижину,  майор  де  Спейн
раскопал в очаге непотухшие угли, зажег  лампу  скрученной  бумажкой,  Бун
положил Сэма на койку, стащил сапоги, майор де Спейн укрыл его, а  мальчик
остался при  мулах  держать  под  уздцы  того,  второго,  опять  испуганно
порывавшегося, потому что стоило фургону стать,  как  запах  Старого  Бена
прихлынул опять по струящейся черноте  воздуха,  -  но  глаза  Сэма  были,
наверно, опять раскрыты, нацелены провидящим взглядом далеко за  хижину  и
охотников, за мертвого медведя и умирающего пса. Затем поехали дальше,  на
протяжный плач рога и мерные выстрелы, каждый из которых как  бы  повисал,
не падая, в густой текучей тьме, пока к нему не  примыкал,  не  приливался
следующий, - подъехали к  освещенному  дому,  к  ярким  окнам  в  дождевых
потеках, к лицам, молча обращенным к  окровавленному  и  спокойному  Буну,
входящему в дом с укутанной в куртку ношей. Кровавым свертком  опустил  он
Льва на свою затхлую беспростынную постель, которую не мог разровнять даже
Эш, по-женски ловкий в уборке.
   Доктор с хоукской лесопилки уже прибыл. Бун не допустил  его  до  себя:
прежде пусть займется Львом.  Хлороформировать  Льва  доктор  не  рискнул.
Вправил внутренности и зашил без наркоза - майор де Спейн держал  Льва  за
голову, Бун за ноги. Но Лев и не шевельнулся ни  разу.  Он  лежал,  уставя
желтые глаза куда-то мимо людей в охотничьих куртках, новых и старых,  что
набились в душную комнатку, крепко пахнущую Буном и его одеждой,  и  молча
смотрели. Потом доктор промыл, прижег, забинтовал Буну лицо, руку и  ногу,
и они - мальчик с фонарем впереди, за  ним  доктор,  Маккаслин,  майор  де
Спейн и генерал Компсон - направились в хижину к  Сэму.  Теннин  Джим  уже
развел там огонь, дремал, сидя на корточках у очага. А Сэм - как  Бун  его
уложил, а майор де Спейн укрыл - так и лежал пластом, но тут открыл глаза,
провел взглядом по лицам, и когда Маккаслин тронул его за плечо и  сказал:
"Сэм, доктор хочет тебя посмотреть", то  он  даже  выпростал  руки  из-под
одеяла и стал нашаривать пуговки на рубашке, но Маккаслин сказал: "Погоди.
Мы сами". Они раздели его. Он лежал - медно-коричневое,  почти  безволосое
тело исконного лесовика, тело старика, у которого ни детей, ни родных,  ни
своего народа, - лежал недвижно, открыв глаза, но ни на кого уже не глядя;
доктор кончил осмотр, укрыл Сэма одеялами, вложил стетоскоп в  чемоданчик,
щелкнул замком, и один лишь мальчик знал, что Сэму тоже не жить.
   - Переутомление, - сказал доктор. - Возможно, шок. В  его  ли  возрасте
переплывать реки зимой. Это пройдет. Только  пусть  полежит  денек-другой.
Тут найдется кому побыть при нем?
   - Найдется, - ответил майор де Спейн.
   Они вернулись в дом; там  в  душной  комнатенке  по-прежнему  сидел  на
тюфяке Бун и не снимал руки с головы Льва, и люди - те, для кого Лев гонял
зверя, и те, кто до этого дня лишь понаслышке знал о нем, - тихо  входили,
чтобы взглянуть и уйти. Потом рассвело,  и  все  пошли  во  двор  смотреть
Старого Бена, чьи глаза тоже были открыты,  стертые  зубы  оскалены,  лапа
изувечена капканом, под шкурой -  желвачками  старые  пули  (общим  числом
пятьдесят две штуки - картечин, винтовочных и круглых), и под левым плечом
еле видная щелка, сквозь которую нож  Буна  добрался  до  медвежьей  души.
Затем Эш застучал в донце таза тяжелой ложкой, сзывая народ  на  кухню,  и
впервые на памяти мальчика гончие ни разу во весь  завтрак  не  завозились
под полом. Видно, старый медведь и мертвый наводил на них ужас, преодолеть
который самим, без Льва, им было не под силу.
   Дождь перестал еще ночью. А среди утра явилось белесое  солнце,  быстро
выжгло туманы и  тучи,  нагрело  воздух  и  землю;  день  выдался  из  тех
безветренных, декабрьских, миссисипских, что как бы воскрешают бабье лето.
Они вынесли Льва на веранду, на солнце. Об этом подумалось Буну.
   - Черт подери, - сказал Бун, - он  же  не  любитель  комнат,  это  ж  я
заставлял. Сами знаете.
   Чтобы не потревожить Льва, Бун ломом оторвал  доски  пола,  на  которых
лежал тюфяк, и Льва перенесли вместе с постелью и положили лицом  к  лесу.
Затем мальчик, доктор, Маккаслин и майор де Спейн пошли в хижину  к  Сэму.
Не открывая глаз, Сэм дышал так тихо, так мирно -  почти  незаметно  было,
что дышит. Доктор не стал прикладывать ни стетоскопа, ни даже руки.
   - У него все в порядке, - сказал доктор. - Он и не простудился.  Просто
организм забастовал.
   - Забастовал? - переспросил Маккаслин.
   - Да. Со стариками это бывает. А выспался или пропустил стаканчик  -  и
передумал помирать.
   Воротились в лагерь. И тут они начали прибывать: тощие обитатели  болот
-  трапперы,  что  живы  хинином,  енотами  и  речной  водой,  фермеры   с
окаймляющих низину кукурузных и хлопковых полосок, чьи посевы,  закрома  и
закуты разорял старый медведь,  лесорубы  с  соседнего  участка,  хоукские
пильщики и горожане из мест отдаленнее Хоукса, чьих собак  старый  медведь
убивал, чьи ловушки и западни ломал, чей  свинец  носил  под  шкурой.  Они
прибывали верхами, пешие, в фургонах, входили во двор и, насмотревшись  на
медведя, проходили к веранде, где лежал Лев; скоро дворик уже не вмещал их
-  без  малого  сто  человек,  стоя  или  присев  на  корточки,  вели  под
усыпительно-теплым солнцем негромкие разговоры об охоте, о дичи и  собаках
- ее добытчиках, о тех гончих, медведях, оленях  и  людях,  какие  были  и
каких уже нет, - и время от времени большой синий пес открывал  на  минуту
глаза, не на говорящих, а на леса взглядывая как  бы  запечатлевающим  или
удостоверяющимся взглядом. На закате он умер.
   То был последний вечер лагеря. Льва понесли в лес, то есть Бун завернул
его в свое стеганое одеяло и понес, никому не позволяя  и  коснуться,  как
вчера до прибытия доктора; Бун нес,  а  следом  с  фонарями  и  зажженными
сосновыми сучьями шли мальчик, генерал Компсон, Уолтер и, числом  все  еще
до полусотни, приезжие, которых ожидало теперь ночное возвращение в  Хоукс
и за  Хоукс,  и  лесовики,  кому  предстояло  не  разъезжаться,  а  пешком
разбредаться по своим глухоманным  лачугам.  Бун  и  к  лопате  никого  не
допустил, сам вырыл яму, положил Льва, засыпал, и в  смолистом  пыланье  и
дыме, струившихся сквозь зимние ветви, генерал Компсон встал  в  изголовье
могилы и сказал прощальное слово, как над человеком. Потом пошли  обратно.
Тем временем майор де  Спейн  с  Маккаслином  и  Эшем  скатали  и  увязали
постели. Мулов уже впрягли, фургон стоял нагруженный, дышлом к  дороге,  и
когда мальчик вбежал в кухню к уже поужинавшим де Спейну и Маккаслину,  то
плита не топилась, на столе - хлеб и остатки холодного мяса и только  кофе
горячий.
   - Как это? - закричал он. - Зачем? Я не еду.
   - Едешь, - сказал Маккаслин. - Все едем. Майор велел по домам.
   - Нет! Я остаюсь.
   - В понедельник тебе в школу. И так уже не две, а три недели пропустил.
До понедельника посидишь за учебниками, иначе  не  успеешь  наверстать.  У
Сэма ничего серьезного. Ты слышал, что сказал доктор Крофорд.  Я  оставляю
тут Буна и Джима - побудут с ним, пока не встанет.
   У него сжимало горло. В кухне уже собрались остальные.  В  отчаянии  он
рывком оглянулся на них. Бун держал в руке непочатую  бутылку.  Перевернув
ее, Бун хлопнул по донцу ладонью, зубами вытащил и выплюнул пробку, отпил.
   - Ты у меня от школы не отвиливай, - сказал Бун. - А то спущу  штаны  и
выпорю. Я не Кас, церемониться не стану, пусть тебе  хоть  шестьдесят,  не
только шестнадцать будет. Что из тебя выйдет без образования? Что из  Каса
вышло бы? Что, черт подери, из меня вышло бы, когда б я в школу не ходил?
   Мальчик опять повернулся к Маккаслину. Он дышал все чаще,  все  короче,
словно в кухне не хватало воздуха на всех.
   - Сегодня еще только четверг. Я возьму здесь  лошадь,  приеду  домой  в
воскресенье вечером, днем даже, Маккаслин. Просижу до ночи за  книжками  и
подгоню, - говорил он - за гранью уже и отчаяния.
   - Нет, сказано, - отрезал Маккаслин. - Садись ужинать. Сейчас отправ...
   - Постой, Кас, - сказал генерал Компсон, кладя руку на плечо  мальчику.
Тот не заметил, как он подошел.
   - Что с тобой, сынок? - спросил генерал Компсон.
   - Я должен остаться, - сказал он. - Должен.
   - Ладно, - сказал генерал  Компсон.  -  Оставайся.  Если  из-за  лишней
проведенной  тут  недели  книжонка,  состряпанная   за   деньги   каким-то
педагогом, тебя в девять потов вгонит, покуда осилишь, то  нечего  тебе  и
ходить в школу. А ты помолчи, Кас, - продолжал он, хотя  Маккаслин  и  так
молчал. - Увяз одной ногой на ферме, другой - в банке,  а  в  коренном,  в
древнем деле ты перед ним младенец; вы,  растакие  Сарторисы  и  Эдмондсы,
напридумывали ферм и банков, чтоб только заслониться от того, знание о чем
дано этому мальчугану от рождения, - и  страх,  понятно,  врожден,  но  не
трусость, и он за  десять  миль  по  компасу  пошел  смотреть  медведя,  к
которому никто из нас не мог подобраться на верный выстрел,  и  увидел,  и
обратно десять миль прошел в темноте; это-то, быть  может,  посущественнее
ферм и банков... Так не скажешь, в чем причина?
   Но у мальчика выговорилось по-прежнему только:
   - Я должен остаться.
   - Ладно, - сказал генерал Компсон. - Съестного  вам  тут  хватит.  А  в
воскресенье, значит, домой, как обещал Маккаслину? Не вечером - днем.
   - Да, сэр, - ответил он.
   - Вот так. Давайте-ка ужинать, - заключил генерал Компсон. -  Шевелись,
ребята. Ночью еще морозец ударит.
   Отужинали. Фургон стоял готовый, оставалось только сесть.  Бун  довезет
их  до  опушки,  до  фермерской  конюшни,  где  ждет  шарабан.  Запрокинув
перевязанную голову, с бутылкой в руке, Бун стоял у фургона, рисовался  на
фоне неба высоченным силуэтом в афганской чалме. Вот бутылка оторвалась от
губ и полетела прочь, кувыркаясь  и  поблескивая  в  жидком  свете  звезд,
порожняя. "Кто едет - садись, кто не едет - с дороги  катись",  -  объявил
Бун. Уселись. Бун влез  на  козлы  рядом  с  генералом  Компсоном,  фургон
двинулся в ночь, и сперва исчезли очертанья, а  там  и  темный  движущийся
сгусток стал  неразличим  среди  окружающей  тьмы.  Но  долго  еще  слышал
мальчик, как повозка деревянно и неспешно  погромыхивала  по  рытвинам.  А
когда и громыханье замерло, не замер Бунов голос. Бун пел - коряво, зычно,
без мотива.
   Это в четверг. А в субботу утром Теннин Джим оседлал  охотничью  лошадь
Маккаслина, что шесть лет провела безвыездно в лесу, и начинало  вечереть,
когда он на взмыленной лошади проехал под ворота к  лавке,  где  Маккаслин
был занят выдачей арендаторам и работникам продуктов  на  неделю.  На  сей
раз, чтобы не тратить время в  городе,  не  ждать,  пока  заложат  шарабан
майора де Спейна, они сели в маккаслиновский и - в Джефферсон  за  майором
(правил Маккаслин, Теннин Джим спал на заднем  сиденье);  майор  де  Спейн
только обул сапоги, надел куртку, и той же ночью они проделали в  потемках
весь тридцатимильный путь до лагеря, чем свет в  воскресенье  пересели  на
лагерных кобылу и мула и на восходе солнца выехали из чащобы  на  взгорье,
где похоронили Льва; свежела земля невысокого холмика и хранила еще  следы
Буновой лопаты, а за  могилой  укреплен  меж  четырех  стволов  помост  из
свежесрубленного молодняка, и что-то обернутое