ко не удивился, когда уманский священник поднял тост за Сталина как
[LAQUO]собирателя русских земель[RAQUO], -- настолько усилился русский
патриотизм, если не сказать национализм. Сталин инстинктивно понял, что ни
его социальная система, ни власть не удержатся под ударами немецких армий,
если не обратиться к исконным стремлениям и самобытности русского народа.
Уманский секретарь обкома едва скрывал досаду, глядя, как владыка умело и
как бы вскользь подчеркивал роль Церкви. А больше всего секретаря
раздражало пассивное настроение жителей -- партизанский отряд, которым он
командовал во время оккупации, был настолько малочислен, что не мог
справиться даже с украинской пронемецкой полицией.
И действительно, скрыть пассивное отношение украинцев к войне и советским
победам было невозможно. Население оставляло впечатление угрюмой
скрытности, а на нас не обращало никакого внимания. И хотя офицеры --
единственные люди, с которыми у нас был контакт, -- молчали или говорили о
настроениях украинцев в преувеличенно оптимистических тонах, русский шофер
крыл их матом за то, что они плохо воевали, а русские теперь вот должны их
освобождать.
На следующий день мы двинулись сквозь украинскую весеннюю грязь -- по
победоносному следу Красной Армии. Разбитая, искалеченная немецкая техника,
которую мы часто встречали, дополняла картину умения и мощи Красной Армии,
но больше всего восхищала нас выносливость и скромность русского солдата,
способного днями, неделями, по пояс в грязи, без хлеба и сна выдерживать
ураган огня и стали и отчаянные атаки немцев.
Если отбросить односторонние догматические и романтические увлечения, то я
бы и сегодня, как и тогда, высоко оценил качество Красной Армии, и в
особенности ее русского ядра.
Хотя советский командный состав, а еще в большей степени солдаты и младшие
командиры воспитаны политически односторонне, однако во всех других
отношениях у них развивается инициатива, широта культуры и взглядов.
Дисциплина -- строгая и безоговорочная, но не бессмысленная -- подчинена
главным целям и задачам. У советских офицеров не только хорошее специальное
образование, одновременно они -- наиболее талантливая, наиболее смелая
часть советской интеллигенции. Хотя им

41

                      --------------------------------

сравнительно хорошо платят, они не замыкаются в закрытую касту; от них не
требуют чрезмерного знания марксистской доктрины, они прежде всего должны
быть храбрыми и не удаляться от поля боя -- командный пункт командира
корпуса возле Ясс был всего в трех километрах от немецких передовых линий.
Хотя Сталин и провел большие чистки, в особенности среди высшего командного
состава, это имело меньше последствий, чем предполагают, так как он
одновременно без колебаний возвышал молодых и талантливых людей, -- каждый
офицер, который был ему верен, знал, что его амбиции будут поняты. Быстрота
и решительность, с которой Сталин во время войны производил перемены в
высшем командном составе, подтверждают, что он был находчив и предоставлял
возможности наиболее талантливым. Он действовал одновременно по двум
направлениям: вводил в армии абсолютное подчинение правительству, партии и
лично себе и ничего не жалел для усиления ее боеспособности, улучшения
уровня жизни ее состава, а также быстро повышал в чинах наиболее способных.
Впервые в Красной Армии я услышал от командующего одной из армий -- тогда
для меня странную, но смелую мысль:
[LAQUO]Когда коммунизм победит во всем мире, -- сказал он, -- войны станут
предельно жестокими[RAQUO].
По марксистской теории, которую советские командиры знали не хуже меня,
война есть только результат классовой борьбы, а поскольку коммунизм должен
уничтожить классы, исчезла бы и потребность человечества воевать. Но мой
генерал, как и многие русские воины, как и сам я, в жестоких битвах, сквозь
ужасы войны ощутили и какие-то более отдаленные истины: борьба между людьми
стала бы предельно жестокой именно после того, как все человечество
подчинилось бы одной общественной системе. Потому что систему невозможно
сохранить в ее чистом виде и различные ее секты начали бы беспощадно
уничтожать человеческий род -- для того, чтобы его
[LAQUO]осчастливить[RAQUO]. Эта мысль у советских офицеров, воспитанных на
марксизме, была оттеснена на задний план. Но я ее не забыл, да, впрочем, и
тогда не посчитал случайной. Пусть они четко не осознавали, что в том
обществе, которое они защищают, тоже существуют глубокие антагонистические
расхождения. Но у них, несомненно, возникала неясная мысль, что человек,
хотя он и не может существо-

42

                      --------------------------------

вать вне определенного общества и определенных идей, живет еще и по
каким-то другим, не менее значительным и незыблемым законам.
Мы привыкли уже ко многому в Советском Союзе. Но нас -- детей партии и
революции, путем аскетического соблюдения чистоты риз, обретших веру в себя
и доверие народа, -- все же поразила попойка, устроенная в нашу честь в
штабе маршала Конева в одном бессарабском селе перед нашим отъездом с
фронта.
Девушки -- слишком красивые и слишком разряженные для официанток --
подавали громадные количества изысканных яств: икру, балыки, семгу, форель,
свежие огурцы и соленые молодые помидоры, вареные окорока, холодных
заливных поросят, горячие пирожки и пикантные сыры, затем борщи, горячие
котлеты и, наконец, торты в пядь толщиною и подносы с южными фруктами, от
которых гнулись столы.
У советских офицеров чувствовалась скрытая радость предвкушения пира, и они
явились на него с намерением объесться и перепиться. Но югославы шли туда
как на великое искушение -- им надо было пить, хотя это не совпадало с их
[LAQUO]коммунистической моралью[RAQUO], с традициями их армии и партии. Но
держались они превосходно, в особенности если учесть их непривычку к
алкоголю, -- страшное напряжение воли и сознания помогло им пережить
множество здравиц [LAQUO]до дна[RAQUO] и до конца удержаться на ногах.
Я, как всегда, пил мало и осторожно, ссылаясь на головные боли, которыми
тогда действительно страдал. Генерал Терзич выглядел трагически -- он пил
против воли, не зная, что возразить русскому собрату, когда тот поднимал
тост за Сталина, -- в особенности если он только что выпил до дна за Тито.
Еще более трагически выглядел сопровождающий нас полковник из советского
Генштаба, на которого, как на [LAQUO]тыловую крысу[RAQUO], ополчились
маршал и его генералы, используя при этом свои высокие чины. Маршал Конев
не обращал внимания на то, что полковник был болезненным: он и попал-то на
работу в Генштаб, после того как был изранен на фронте. Маршал просто
приказал:
-- Полковник, выпейте сто грамм за успех Второго Украинского фронта!
Наступило молчание. Все повернулись к полковнику, а я хотел, было, за него
заступиться. Но он стал по стойке

43

                      --------------------------------

смирно и выпил -- вскоре на его высоком и бледном лбу выступили горошинки
пота.
Но пили не все -- не пили те, кто нес ответственность за связь с фронтом.
Не пили штабы на фронте, кроме как в минуты несомненного затишья.
Рассказывали, что Жданов во время финской кампании из-за страшных холодов
предложил Сталину выдавать по сто граммов водки в день на солдата, -- с тех
пор этот обычай остался в Красной Армии. Перед наступлением выдавали
двойную порцию.
[LAQUO]Бойцы ощущают себя более беззаботными![RAQUO] -- разъясняли нам.
Не пил и сам маршал Конев -- он страдал болезнью печени, и врачи ему
запретили, а никого старшего чином, кто мог бы приказать ему пить, не было.
Лет пятидесяти от роду, блондин, высокого роста, с очень энергичным
костистым лицом, он хотя и поощрял кутеж, придерживаясь официальной
[LAQUO]философии[RAQUO], что [LAQUO]людям надо время от времени дать
возможность повеселиться[RAQUO], но сам был выше ее, уверенный в себе и в
своих фронтовых частях.
Писатель Полевой, сопровождавший нас на фронт как корреспондент
[LAQUO]Правды[RAQUO] и слишком уж часто и тенденциозно восхищавшийся
геройством и преимуществами своей страны, рассказывал нам о случаях,
свидетельствующих о сверхчеловеческом самообладании и храбрости Конева.
Когда наблюдательный пункт, на котором он как раз в этот момент находился,
был накрыт огнем немецких минометов, он, делая вид, что наблюдает в
бинокль, на самом деле искоса посматривал, как держатся его офицеры. Каждый
из них знал, что тут же будет разжалован, если обнаружит малейшее
колебание, а указать самому Коневу на опасность, грозящую его жизни, никто
не решался. Так это и продолжалось -- люди падали мертвые и раненые, но он
покинул позицию только после того, как наблюдение и все остальное было
закончено. В другой раз осколок попал ему в ногу -- с него сняли сапог,
перевязали ногу, но он остался на позиции.
Конев был одним из новых, сталинских, военных командиров. Однако его
карьера не была ни столь стремительной, ни столь бурной, как у
Рокоссовского. Вступил Конев в Красную Армию сразу после революции молодым
рабочим и постепенно повышался по службе, одновременно проходя военные
школы. Но и он ковал свою карьеру в боях, что было типичным для советской

44

                      --------------------------------

армии под руководством Сталина во второй мировой войне.
Неразговорчивый, Конев мне в нескольких словах рассказал про операцию под
Корсунь-Шевченковским, которая только что закончилась и которую в Советском
Союзе сравнивали со Сталинградской битвой. Не без ликования он рисовал
картину окончательной немецкой катастрофы: почти восемьдесят тысяч
отказавшихся сдаться немцев были сбиты на небольшом пространстве, затем
танки смяли все их тяжелое вооружение и пулеметные гнезда, после чего их
добила казачья конница.
-- Мы дали казакам рубить сколько душе угодно -- они рубили даже руки тем,
кто подымал их, чтобы сдаться! -- рассказывал с улыбкой маршал.
Должен сознаться, что и я в тот момент радовался такой судьбе немцев, --
нацизм и моей стране во имя высшей расы навязал войну, лишенную всех
традиционных признаков гуманности. Но при этом я ощущал и другое -- ужас,
что все происходит именно так, что иначе быть не может.
Сидя по правую сторону от этой выдающейся личности, я воспользовался
случаем, чтобы выяснить некоторые из особенно интересовавших меня вопросов.
Во-первых, почему были смещены со своих командных постов Ворошилов,
Буденный и другие крупные военачальники, с которыми Советский Союз вошел в
войну?
Конев отвечал:
-- Ворошилов -- человек непомерной храбрости, но методы современной войны
он не сумел освоить. Его заслуги громадны, -- но войну надо выиграть.
Красная Армия в гражданскую войну, из которой вышел и Ворошилов,
практически не имела против себя авиации и танков, а в нынешней войне
именно они играют решающую роль. Буденный никогда много не знал и ничему не
учился -- он оказался совершенно непригодным и допустил громадные ошибки.
Шапошников был и остался специалистом -- штабным офицером.
-- А Сталин? -- спросил я.
Осторожно, чтобы не показать, что вопрос его удивил, Конев, немного
подумав, ответил:
-- Сталин талантлив всесторонне -- он блестяще разобрался в войне как в
целом, и это обеспечивает ему успешное руководство.
Он не сказал ничего больше и ничего такого, что напо-

45

                      --------------------------------

минало бы стандартное возвеличивание Сталина. О сталинском руководстве в
чисто военных операциях он умолчал. Конев -- старый коммунист, глубоко
преданный правительству и партии, но, я бы сказал, упорный в своих взглядах
на вопросы военные.
Конев нам вручил и подарки: для Тито свой личный бинокль, а нам пистолеты
-- свой я хранил, пока его не конфисковали во время моего ареста в 1956
году.
На фронте было множество примеров личного геройства и непреодолимой
стойкости и инициативы солдатских масс. Измученная лишениями, Россия была
вся крайним напряжением и волей к конечной победе. В те дни Москва и мы
вместе с нею по-детски радовались [LAQUO]салютам[RAQUO] -- фейерверкам,
приветствовавшим победы, за которыми стояли пожар и смерть, надежды и
ожесточение. Это была и для югославских борцов радость среди горя,
постигшего их землю. Как будто в Советском Союзе ничего и не было, кроме
этого гигантского, самозабвенного напряжения безбрежной страны и
многомиллионного народа. Я только это и видел, необъективно ставя знак
равенства между патриотизмом русского народа и советской системой, потому
что и я о ней мечтал, за нее боролся.

6

Было около пяти часов пополудни -- я только что закончил доклад во
Всеславянском комитете и начал отвечать на вопросы, -- когда мне шепнули,
что надо немедленно кончать, что есть важное и неотложное дело. Этому моему
докладу придавали особое значение не только мы, югославские работники, но и
советские -- избранной публике меня представил помощник Молотова С. А.
Лозовский. Проблема Югославии явно становилась все более неотложной и для
союзников.
Я извинился -- или кто-то извинился за меня -- и с недосказанными мыслями
меня вместе с генералом Терзичем вывели на улицу и усадили в чужой и
довольно потрепанный автомобиль. Машина двинулась -- и только тогда
незнакомый полковник госбезопасности сообщил нам, что мы будем приняты
Иосифом Виссарионовичем Сталиным. В то время наша миссия была перемещена на
дачу в Серебряный Бор в предместье Москвы, и я, вспом-

46

                      --------------------------------

нив о подарках для Сталина, с беспокойством подумал, что мы запоздаем, если
поедем за ними так далеко. Но непогрешимая госбезопасность позаботилась и
об этом -- подарки лежали в машине возле полковника. Все, следовательно,
было в порядке, даже наши формы: дней десять как мы уже облачились в новые,
сшитые в советских мастерских. Надо было только не волноваться, слушать
полковника и задавать как можно меньше вопросов.
Ко второму я уже привык. Но своего возбуждения я не мог перебороть -- оно
возникло из непостижимых глубин моего бытия, и я сам осознавал свою
бледность и радостное, почти паническое беспокойство.
Но что могло быть более возвышенным и волнующим для коммуниста, прибывшего
с войны, из революции?
Быть принятым у Сталина -- это было наивысшим признанием героизма и
страданий партизанских бойцов и нашего народа. Для тех, кто побывал в
тюрьмах, участвовал в военной резне и пережил жестокие душевные переломы и
борьбу против внутренних и внешних противников коммунизма, Сталин был
чем-то большим, чем вождь в борьбе. Он был воплощением идеи, был претворен
в коммунистических головах в чистую идею, а тем самым в нечто непогрешимое.
Сталин был нынешней победной борьбой и грядущим братством человечества. Я
знал, что только благодаря случайности именно я -- первый югославский
коммунист, которого он принимает. Но я ощущал гордость и радость, что об
этой встрече смогу рассказать своим товарищам, а кое-что сообщить и
югославским борцам.
Вмиг исчезло все отрицательное в СССР, а все недоразумения между нами и
советскими руководителями потеряли значение и вес, как будто их не бывало.
Все отталкивающее исчезало перед потрясающими размерами и красотой того,
что во мне происходило. Что значила моя личная судьба в сравнении с
масштабами борьбы и наши недоразумения в сравнении с грядущим
осуществлением идеи?
Читатель должен знать, что я тогда верил, что троцкисты, бухаринцы и другие
партийные оппозиционеры были действительно шпионами и вредителями и что
этим самым были оправданы и жестокие меры по отношению к ним -- так же, как
и к другим так называемым классовым врагам. Если я и замечал, что те, кто
был в СССР во время чисток середины тридцатых годов, что-то недоговаривали,

47

                      --------------------------------

то я считал, что это относится к незначительным моментам или к перегибам --
к надрезам по здоровому телу, чтобы без остатка удалить гниль, как это
сформулировал Димитров в разговоре с Тито, который нам это пересказал.
Поэтому я на жестокости, творимые Сталиным, смотрел именно так, как их
изображала его пропаганда, -- как на неизбежные революционные меры, от чего
его личность и его историческое значение только выигрывали. Я и сегодня не
могу точно определить, что бы я делал, если бы знал правду о процессах и
чистках. С уверенностью могу сказать, что я пережил бы серьезный кризис
совести, но не исключено, что и дальше оставался бы коммунистом -- с верой
в коммунизм, более совершенный, чем тот, который реально существует. Потому
что для коммунизма как идеи важнее не средства, а цель, ради которой все
совершается. Кроме того, коммунизм был самой разумной, самой захватывающей
идеологией для меня и для тех людей в моей охваченной усобицами и отчаянием
стране, которые хотели забыть столетия рабства и отсталости и перегнать
саму реальность.
Я еще не успел внутренне подготовиться, как автомобиль был уже у
кремлевских ворот. Здесь нас встретил другой офицер, и машина двинулась по
холодным площадям, на которых не было ничего живого, кроме тоненьких
нераспустившихся деревьев. Офицер обратил наше внимание на Царь-пушку и
Царь-колокол, абсурдные символы России, которые никогда не стреляли и не
звонили. Слева осталась монументальная колокольня Ивана Великого, затем ряд
старинных пушек, и вскоре мы очутились перед входом в невысокое
продолговатое здание, какие строили в середине девятнадцатого века для
канцелярий или больниц. Здесь нас тоже ожидал офицер и повел внутрь. Внизу,
у лестницы, мы сняли шинели, причесались перед зеркалом и были введены в
лифт, который на первом этаже нас выбросил в длинный коридор, устланный
красным ковром.
На каждом повороте нас звонким стуком каблуков приветствовал офицер -- все
были молодые, красивые и неподвижно застывшие, в голубых фуражках
внутренней охраны. И тут и в дальнейшем поражала чистота, настолько
совершенная, что казалось невероятным, что здесь живут и работают люди, --
на тканях не было видно ни волоска, на медных ручках -- ни пятнышка.
Наконец нас ввели в небольшую канцелярию, где уже

48

                      --------------------------------

ждал генерал Жуков. Низкий, полный, рыхлый пожилой служащий предложил нам
сесть, а сам медленно поднялся из-за стола и ушел в соседнее помещение.
Все произошло неожиданно быстро: служащий скоро вернулся и сообщил, что
можно войти. Я думал, что надо будет пройти еще по крайней мере три
кабинета, пока увижу Сталина, но, открыв дверь и переступив порог, я сразу
его увидел -- он выходил из небольшой соседней комнаты, сквозь открытые
двери которой виднелся громадный глобус. Молотов тоже был здесь -- плотный
и белотелый, в прекрасном темно-синем европейском костюме, он стоял возле
длинного стола для заседаний.
Сталин нас встретил посреди помещения -- я подошел первым и представился.
То же самое сделал и Терзич, произнеся весь свой титул и щелкнув каблуками,
на что наш хозяин -- это было почти смешно -- ответил: Сталин.
Мы пожали руку также Молотову и сели -- справа от Сталина, который сел во
главе стола, был Молотов, а слева я, Терзич и генерал Жуков.
Это было небольшое продолговатое помещение без роскоши и украшений. Над
небольшим письменным столом висела фотография Ленина, а на стене, над
столом для заседаний, -- небольшие изображения Суворова и Кутузова в
одинаковых резных рамках, очень похожие на провинциальные раскрашенные
фотографии.
Самым простым был хозяин. Он был одет в маршальскую форму и мягкие сапоги,
без орденов, кроме Золотой Звезды Героя Социалистического Труда на левой
стороне груди. В его поведении не было ничего искусственного, никакой позы.
Это был не величественный Сталин с фотографий или из документальных фильмов
-- с замедленной продуманной походкой и жестами. Он ни на минуту не
оставался спокойным -- занимался трубкой с белой точкой английской фирмы
Данхилл, очерчивал синим карандашом основное слово темы разговора и потом
его постепенно перечеркивал косыми линиями, когда дискуссия об этом
приближалась к концу