сль поцеловать русскую советскую землю, как
только я ступлю на нее, что я непременно и сделал бы, если бы это не
выглядело религиозно или еще хуже -- театрально.
В Баку нас встретил комендант -- молчаливый великан-генерал, огрубевший от
казарм, войны и службы, -- олицетворение великой страны в беспощадной
борьбе против опустошительного нашествия. Грубовато-сердечный, он все
удивлялся нашей почти стыдливой сдержанности:
[LAQUO]Что за народ -- не пьют, не едят! А мы, русские, хорошо едим, еще
лучше пьем, а лучше всего деремся![RAQUO]
Москва была темной, сумрачной и удивила нас множеством низких зданий.
Но какое это имело значение? Что могло сравниться с устроенной нам встречей
-- почестями по рангу и сердечностью, намеренно сдержанной в связи с
коммунистическим характером нашей борьбы? Что могло сравниться с гигантской
войной, которую мы считали последним великим искушением человечества,
которая была нашей жизнью, нашей судьбой? Не бледно ли и незначительно все
остальное в сравнении с реальностью, ставшей, наконец, здесь, в советской
стране, нашей и общечеловеческой, -- превратившейся из страшного сна в
спокойную и радостную явь?

3

Нас поместили в Центральном Доме Красной Армии -- ЦДКА, где останавливались
советские офицеры. Питание и все остальные условия были прекрасными. Нам
дали в пользование автомашину с шофером Пановым, челове-

23

                      --------------------------------

ком средних лет, с самостоятельным мышлением, хотя и не без чудачеств.
Через офицера связи, капитана Козовского, молодого и красивого парня,
гордого своим казацким происхождением -- тем паче, что казаки в этой войне
[LAQUO]смыли[RAQUO] свое контрреволюционное прошлое, -- мы могли в любое
время получить места в театре, кино и где угодно.
Но более серьезного контакта с советскими руководителями завязать нам никак
не удавалось, хотя я сразу просил приема у В. М. Молотова, в то время
наркома иностранных дел, а по возможности и у И. В. Сталина, председателя
правительства и Верховного Главнокомандующего вооруженными силами. Тщетны
были и мои попытки сообщить о наших пожеланиях и нуждах обходными путями.
Меньше всего могло мне помочь югославское посольство, формально все еще
королевское, несмотря на то что посол Симич и немногочисленные служащие
примкнули к маршалу Тито. Хотя им и оказывали внешние знаки уважения, но
они были еще беспомощнее нас.
Через югославскую партийную эмиграцию тоже ничего нельзя было сделать. Она
очень поредела в результате чисток; самой выдающейся личностью был там
Велько Влахович. Мы были одного возраста, оба черногорцы и оба участники
революционного студенческого движения против диктатуры короля Александра.
Он был инвалидом испанской гражданской войны, а я прибыл с войны еще более
страшной. Он обладал высокими моральными качествами, широким образованием,
был умен, но слишком дисциплинирован и не мыслил самостоятельно. Руководил
он радиостанцией [LAQUO]Свободная Югославия[RAQUO], и сотрудничество с ним
было очень полезным. Но связи его не поднимались выше Георгия Димитрова,
который -- поскольку Коминтерн был распущен -- руководил вместе с
Мануильским отделом советского Центрального комитета по связям с
иностранными коммунистическими партиями.
Нас хорошо кормили, любезно принимали, но в вопросах, требующих обсуждения
и решения, мы не могли сдвинуться с мертвой точки. Хочу еще подчеркнуть --
во всем остальном к нам относились необычайно любезно и предупредительно.
Но только после того как меня и генерала Терзича через месяц после нашего
приезда приняли Сталин и Молотов и об этом было сообщено в печати, -- перед
нами как по мановению волшебной палочки откры-

24

                      --------------------------------

лись все двери громоздкой советской администрации и высших кругов
советского общества.
Всеславянский комитет, созданный во время войны, первым начал устраивать
для нас банкеты и приемы. Но любому, а не только коммунисту бросилась бы в
глаза его искусственность и незначительность. Он был вывеской и служил лишь
пропаганде, но даже в этом качестве его роль была ограниченной. Цели его
тоже не были вполне ясны: в комитет входили главным образом коммунисты из
славянских стран -- эмигранты в Москве; идеи всеславянской солидарности
были им совершенно чужды. Все без слов понимали, что должны оживить нечто
давно отошедшее в прошлое и хотя бы парализовать антисоветские
панславянские течения, если уж не удается сгруппировать славян вокруг
России как коммунистической страны.
Руководили комитетом мелкие люди. Председатель генерал Гундоров был
преждевременно состарившимся, узким во взглядах человеком, с ним невозможно
было серьезно говорить даже по вопросам показной славянской солидарности.
Секретарь комитета Мочалов обладал большим авторитетом, так как был близок
к органам госбезопасности, -- при склонности к бахвальству ему это плохо
удавалось скрывать. И Гундоров, и Мочалов были офицерами Красной Армии,
обнаружившими свою непригодность на фронте, -- у обоих чувствовалась
скрытая подавленность людей, пониженных в должности и назначенных на чуждую
им работу. Только секретарь Назарова, щербатая и чересчур любезная,
проявляла что-то напоминавшее любовь к славянам и сочувствие к их
страданиям, несмотря на то, что и ее деятельность -- как выяснилось уже
потом в Югославии -- направлялась органами советской разведки.
Во Всеславянском комитете много ели, больше пили, а больше всего --
говорили. Длинные и пустые застольные речи были по содержанию примерно
такими же, как в царские времена, а по форме, конечно, менее красивыми. По
правде сказать, меня уже тогда удивляло отсутствие каких бы то ни было
свежих всеславянских идей. Соответствующим было и здание комитета --
подражание барокко или чему-то в этом роде посреди современного города.
Комитет был детищем временной, мелкой и небескорыстной политики.
Чтобы читатель меня правильно понял, добавлю: хотя

25

                      --------------------------------

многое мне было ясно уже тогда, я нисколько не удивлялся или ужасался. То,
что комитет был послушным орудием советского правительства для влияния на
отсталые слои славян вне Советского Союза, что его работники были связаны с
тайными и открытыми представителями власти, -- все это меня вовсе не
смущало. Меня удивляла лишь его слабость и несерьезность, а в особенности
то, что он не смог открыть мне путь к советскому правительству и помочь
удовлетворению югославских нужд. Потому что я, как каждый коммунист, хорошо
усвоил мысль, что не может быть противоречий между Советским Союзом и любым
другим народом, -- не говоря уже о такой революционной и марксистской
партии, как югославская. И хотя я считал Всеславянский комитет устаревшим и
неподходящим орудием для достижения коммунистических целей, я принимал и
его, главным образом потому, что на этом настаивало советское руководство.
Что же касается его связей с органами госбезопасности, то ведь и сам я по
традиции видел в них чуть ли не божественных стражей революции --
[LAQUO]меч в руках партии[RAQUO].
Следует пояснить и характер моего стремления быть принятым в советских
верхах. Хотя я и спешил, но не проявлял назойливости и был далек от мысли
упрекать в чем-либо советскую власть. Я привык видеть в ней руководящую
силу коммунизма как целого -- нечто высшее, чем даже руководство моей
партии и моей революции. От Тито и других я уже слышал, что долгое ожидание
-- для иностранных коммунистов, конечно, -- что-то вроде стиля Москвы.
Смущало и приводило меня в нетерпение только непонимание неотложности дел
именно моей, югославской, революции.
Потому что, хотя никто, даже сами югославские коммунисты не произносили
этого слова, -- давно было ясно для всех, что у нас происходит именно
революция. На Западе об этом повсюду уже писали. В Москве же как раз это
никак не хотели замечать -- даже те, в чьи, так сказать, прямые обязанности
это входило. Все упрямо говорили только лишь о борьбе против немецких
захватчиков, еще упрямей подчеркивали исключительно патриотический характер
этой борьбы и назойливо твердили о ведущей роли Советского Союза. Я был
далек от мысли оспаривать решающую роль советской компартии в мировом
коммунистическом движении или роль Красной Армии в войне против Гитлера. Но
и на моей земле и в ее условиях -- на

26

                      --------------------------------

глазах у всех -- югославские коммунисты вели воину независимо от временных
успехов или неудач Красной Армии, причем войну, одновременно изменявшую
политическую и социальную структуру страны. Югославская революция как
вовне, так и в самой стране перегнала внешнеполитические потребности
советского правительства и его умение приспосабливаться -- так я объяснял
себе препятствия и недоразумения, с которыми столкнулся.
Наиболее странным казалось что те, кто не мог этого не понимать, покорно
молчали и делали вид, что не понимают. Я еще не усвоил, что в Москве не
следует спешить высказываться -- в особенности определять политические
установки, -- пока не скажет свое слово Сталин или хотя бы Молотов. Это
было законом даже для таких высокопоставленных лиц, как бывшие секретари
Коминтерна -- Мануильский и Димитров.
Тито, Кардель и другие коммунисты, бывшие в Москве, рассказывали, что
Мануильский к югославам особо расположен. Во время чисток 1936 -- 1937
годов, когда пострадала почти вся югославская эмиграция, это могло для него
обернуться во зло, но сейчас, когда югославы выступили против нацистов, его
симпатии можно было расшифровать как дальновидность. Во всяком случае, в
его восхищении борьбой югославов чувствовалась известная доля личной
гордости, хотя он не был знаком ни с кем из новых югославских
руководителей, кроме, может быть, Тито, да и с тем поверхностно.
Встретились мы с ним как-то вечером. На встрече присутствовал и Г. Ф.
Александров, бывший тогда известным советским философом и -- что еще важнее
-- заведующим Управлением агитации и пропаганды при Центральном комитете
ВКП(б).
Александров не произвел на меня никакого определенного впечатления --
неопределенность, почти безликость и была главной, отличительной его
чертой. Он был невысок, коренаст, лыс, а его бледность и полнота
показывали, что он не выходит из рабочего кабинета. Кроме общих замечаний и
любезных улыбок -- ни слова о характере и перспективах восстания
югославских коммунистов, хотя я как бы невзначай указывал именно на эти
проблемы. Центральный комитет, очевидно, еще не определил своей точки
зрения, и советская пропаганда продолжала говорить о борьбе против
оккупантов, обходя молчанием внутренние югославские и международные
отношения.

27

                      --------------------------------

Мануильский тоже не занял определенной позиции. Но он проявил живой,
возбужденный интерес. Я уже знал про его ораторский талант -- о нем можно
было судить по его статьям, он проявлялся в образности и законченности его
речи. Это был маленький и уже ссутулившийся человечек, смуглый, с
подстриженными усами. Голос у него был шепелявый, почти нежный и, как ни
странно, совсем не энергичный. Таким он был во всем -- предупредительный,
вежливый до слащавости и с заметным налетом светскости.
Говоря о развитии восстания в Югославии, я сказал, что в ней по-новому
формируется власть, по существу, такая же, как советская. В особенности я
подчеркивал новую революционную роль крестьянства: восстание в Югославии
для меня почти сводилось к слиянию крестьянского бунта с коммунистическим
авангардом. И хотя Мануильский и Александров против этого не возражали, но
одобрения они тоже ничем не выказали.
Я считал нормальным, что Сталин во всем играет главную роль, но все же
ожидал от Мануильского большей самостоятельности во взглядах и инициативы в
действиях. На меня произвела впечатление его живость, тронуло восхищение
борьбой в Югославии, но встреча с ним мне показала, что Мануильский не
принимает участия в определении политики Москвы -- в том числе и по
отношению к Югославии.
О Сталине он говорил, пытаясь облечь непомерное восхваление в
[LAQUO]научные[RAQUO] и [LAQUO]марксистские[RAQUO] формулировки. Это
звучало примерно так:
[LAQUO]Знаете, просто непостижимо, что одна личность могла сыграть такую
решающую роль в судьбоносные моменты войны. И что в одной личности
соединилось столько талантов -- государственного деятеля, мыслителя и
воина![RAQUO]
Мои мысли о роли Мануильского впоследствии полностью оправдались. Его
назначили министром иностранных дел Украины -- по рождению он был
украинский еврей, -- что означало окончательное удаление ото всех подлинно
политических дел. Впрочем, и как секретарь Коминтерна он был послушным
орудием Сталина, так как его прошлое не было вполне большевистским -- он
был в группе так называемых [LAQUO]межрайонцев[RAQUO], во главе которой
стоял Троцкий. Группа присоединилась к большевикам перед самой революцией
1917 года.
Я видел Мануильского в 1949 году в Объединенных

28

                      --------------------------------

Нациях -- он выступал там от имени Украины против
[LAQUO]империалистов[RAQUO] и [LAQUO]фашистской клики Тито[RAQUO]. От его
красноречия осталась развязность, а от проницательной мысли -- фразы. Это
был уже потерянный слабый старичок -- вскоре он скатился со ступенек
советской иерархической лестницы и след его затерялся.
С Димитровым этого не произошло.
Я встречался с ним тогда трижды -- два раза в советской правительственной
больнице, а в третий -- на его подмосковной даче.
Каждый раз он производил впечатление больного человека. Дыхание его было
астматическим, кожа местами нездорово красная, местами бледная, местами --
возле ушей -- сухая, как при лишае. Волосы были до такой степени редкими,
что сквозь них просвечивал увядший желтый череп.
Но мысль его была живой и свежей, что совсем не вязалось с медленными и
усталыми движениями. Этот слишком рано состарившийся, физически почти
сломленный человек все еще излучал мощную умственную энергию и жар. Об этом
свидетельствовали и черты его лица, в особенности напряженный взгляд
выпуклых синеватых глаз и резко выдающиеся нос и подбородок. Хотя он и не
высказывал всего, что думал, но говорил открыто и твердо. Он, конечно,
понимал суть событий в Югославии, хотя тоже считал, что преждевременно
говорить о подлинном коммунистическом характере происходящего. Принимая во
внимание отношения СССР и Запада. Я также думал, что в пропаганде надо
прежде всего говорить о борьбе против оккупантов и нельзя подчеркивать ее
коммунистическую суть. Но я хотел добиться, чтобы советские верхи, да и сам
Димитров, поняли, что бессмысленно -- по крайней мере в Югославии --
настаивать на коалициях между коммунистическими и буржуазными партиями,
поскольку и во время войны, и во время гражданской войны оказалось, что
коммунистическая партия -- единственная реальная политическая сила в
стране. Практическим следствием такой точки зрения было бы непризнание
югославского королевского правительства в эмиграции -- и вообще монархии.
На первой встрече я рассказал Димитрову о событиях и положении дел в
Югославии.
Он не ожидал, чистосердечно признался Димитров, что югославская партия
окажется самой боевой и операти-

29

                      --------------------------------

вной и возлагал больше надежд на французскую партию. Он вспомнил, как Тито,
уезжая в конце 1937 года из Москвы, давал обещание, что югославские
коммунисты смоют пятно, оставленное разными фракционерами, и докажут, что
они достойны своего имени. Он, Димитров, посоветовал Тито не зарекаться, а
действовать умно и решительно. Он рассказывал:
-- Знаете, когда возник вопрос, кого назначить секретарем югославской
партии, возникли разногласия, но я был за Вальтера^* -- он рабочий и
казался мне твердым и серьезным. Мне приятно, что я не ошибся.
Димитров, как бы извиняясь, упомянул, что советское правительство не смогло
в самое тяжелое время помочь югославским партизанам. Он заинтересовал этим
делом лично Сталина. Это была правда -- советские летчики уже в 1941 --
1942 годах тщетно пытались пробиться к югославским партизанским базам, а
некоторые югославские эмигранты, которых они перебросили, замерзли.
Димитров вспомнил и наши переговоры с немцами по поводу обмена ранеными:
-- Мы тогда за вас испугались, но, к счастью, все хорошо закончилось.
Я промолчал и не сказал бы ничего больше того, что сказал он, если бы он
даже настаивал на подробностях. Но опасности, что он скажет или спросит
что-нибудь неподходящее, не было -- в политике быстро забывается все, что
хорошо кончается.
Димитров, впрочем, ни на чем не настаивал -- Коминтерн был на самом деле
распущен, и работа Димитрова сводилась к сбору информации о
коммунистических партиях и подаче, в случае надобности, советов советскому
правительству и партии.
Он рассказал мне, как впервые возникла идея о роспуске Коминтерна: это было
во время присоединения Балтийских стран к Советскому Союзу. Уже тогда стало
ясно, что главной силой, распространяющей коммунизм, является Советский
Союз, и поэтому весь потенциал следует сгруппировать непосредственно вокруг
него. Но роспуск был отложен из-за международного положения, -- чтобы не
подумали, что это сделано под влиянием немцев, отношения с которыми
складывались тогда неплохо.

                      --------------------------------

^*Псевдоним Иосипа Броза в Коминтерне и вообще до момента, когда он принял
псевдоним Тито.

30

                      --------------------------------

Димитров обладал на редкость большим авторитетом у Сталина и -- что,
вероятно, менее важно -- был непререкаемым вождем болгарского
коммунистического движения.
Две последующие встречи с Димитровым это подтвердили. На первой я сообщил
членам болгарского Центрального комитета о положении в Югославии, а на
второй был разговор о возможностях болгарско-югославского сотрудничества и
о борьбе в Болгарии.
На встрече с болгарским Центральным комитетом кроме Димитрова
присутствовали Коларов, Червенков и другие.
С Червенковым я встретился уже во время моего первого посещения, хотя он в
разговоре не участвовал и я принял его за личного секретаря Димитрова. Он и
на второй встрече оставался в тени -- молчаливым и сдержанным, хотя
впоследствии произвел на меня совсем иное впечатление. От Влаховича и
других я уже знал, что Червенков -- муж сестры Димитрова, что во время
чисток его должны были арестовать. В политической школе, где он преподавал,
было уже сообщено о его [LAQUO]разоблачении[RAQUO], но ему удалось
спрятаться у Димитрова. Димитров предпринял шаги в НКВД -- и все обошлось.
Во время чисток особенно пострадали коммунисты-эмигранты, члены нелегальных
партий, за которых некому было заступиться. Болгарским эмигрантам повезло:
Димитров был секретарем Коминтерна, личность с авторитетом -- он спас
многих из них. За югославов заступиться было некому, а сами они копали один
другому могилы, борясь за власть и состязаясь в изыскании доказательств
преданности Сталину и ленинизму.
На Коларове, которому было за семьдесят, уже сказались следы старости, а
еще больше -- следы многолетней политической пассивности. Он выглядел как
реликвия из времен тесняков^* и повстанческих дней болгарской партии. У
него была большая, скорее турецкая, чем славянская голова, резкие черты
лица, крупный нос, чувственные губы. Мысли его были направлены в прошлое и
на второстепенные подробности, причем не лишены озлобления.

                      --------------------------------

^*Тесняки -- левое течение болгарской рабочей социал-демократической
партии, из которого позднее развилась коммунистическая партия. В 1923 году
болгарские коммунисты с оружием в руках сопротивлялись военной клике
генерала Цанкова, которая совершила политический переворот и убила
крестьянского вождя Александра Стамболийского.

31

                      --------------------------------

В своем изложении я не мог ограничить