- А ведь правда, - удивилась такому решению двоечника комсорг. - Но все
равно страшно.
   - Согласен и на такой вариант, - кивнул Ладушкин. - Однако давайте  так
рассуждать. Кто мы? Люди? Люди. Лично  я  не  верю  в  плохой  исход.  Вот
посмотрите. - И, раскрыв принесенную Галисветову книгу, он зачитал  список
комет, которые грозили концом света много веков подряд.
   - Раньше наука была слаборазвитой и  плохо  предсказывала,  -  возразил
Галисветов.
   - Возможно, - сказал Ладушкин. - Но это  не  значит,  что  перед  лицом
опасности мы должны терять человеческое достоинство.
   - У меня на будущее большие планы, - буркнул Галисветов.
   -  Все  еще  впереди,  -  сказал  Ладушкин,  но,   чувствуя   фальшивую
неубедительность своего тона, вскочил и стукнул кулаком по столу: - Да что
это вы тут! Лучшие люди Земли мозгуют, как  спасти  планету!  Представьте,
что получится:  через  три  месяца  Виолетта  пролетает  мимо  или  же  ее
расстреливают из лазерного орудия, а нам все  равно,  потому  что  мы  уже
мертвые. Духовно. Мы так боялись, что не заметили, как умерли  со  страха.
Без всяких комет.
   В классе стало так тихо, что было слышно,  как  под  потолком  шелестят
страницы учебника.
   - А ведь правда, - тоненько сказала девочка у окна.
   - Может, комета вовсе  не  комета,  а  искусственное  тело,  запущенное
какой-нибудь  негуманоидной  цивилизацией  и  впрямь  с  целью  психически
умертвить землян, а потом превратить в  роботов,  -  предположил  староста
Алик.
   Тут все повскакивали с мест и такое началось, что учебник под  потолком
закружился в танце, а потом  начал  стремительно  летать  из  одного  угла
класса в другой.
   Ладушкин стоял, зажав уши ладонями и закрыв глаза. Его неподвижная поза
вскоре обратила на себя внимание, и класс стих.
   -  Знаете,  как  избавиться  от  страха?  -  раздался  в  тишине  басок
Лесникова. - Мне один студент посоветовал.
   Класс вопросительно обернулся к нему. Лесников вышел к доске, сел прямо
на пол и по-восточному скрестил ноги, сложив руки на коленях.
   - Надо смотреть в одну точку и ни о чем не думать. Тогда  переходишь  в
план недлящегося. То есть освобождаешься от всех временных координат. -  И
Лесников уставился в точку, где  был  расположен  левый  глаз  Столяровой.
Девочка покраснела и, смахнув со лба челку, сказала:
   - Неостроумно. Твой йог забывает,  что  он  не  на  горных  вершинах  и
отключиться от действительности ему удастся не надолго, потому что  в  это
время за стеной его квартиры будет плакать грудной ребенок или  кто-нибудь
включит маг.
   - И потом, - добавил Галисветов, - если все уставятся в одну точку, кто
остановит взбесившуюся лошадь или мчащийся в пропасть поезд?
   - Ну вот, - развел руками Ладушкин. -  Оказывается,  вы  все  прекрасно
понимаете и без меня.
   Все вдруг смолкли. Ладушкин взглянул вверх. Учебник физики под потолком
выделывал замысловатые пируэты, пока наконец, кружа над головами ребят, не
опустился на стол Фонарева.
   - Ура! - закричали все хором. - Поле исчезло.
   "Значит, встреча была не напрасной, - удовлетворенно подумал  Ладушкин.
- Они успокоились, напряжение спало".
   Но тут раздался возглас Столяровой:
   - Ой, смотрите, он же всех надул!
   На столе Фонарева лежал аппарат, похожий на перевернутый фильмоскоп.  В
двадцати сантиметрах от аппарата вертикально застыла шариковая ручка.
   - Что это? - опешил Ладушкин.
   - Мой гравитон, - гордо пояснил Фонарев.
   - Ты же двоечник... Неужели сам?..
   - Сам, - смущенно признался мальчик.
   Звонок на перемену вывел Ладушкина из недоумения.
   - Спасибо, дети,  за  урок,  -  сказал  он  и  вышел  из  класса  более
спокойным, чем вошел в него, веря в то, что с  человечеством  не  случится
ничего плохого, пока есть  у  него  такие  двоечники  и  вундеркинды,  как
Фонарев и Галисветов.


   - Ну как? - неопределенно спрашивал его Ладушкин, и  Веня  понимал,  на
что тот намекает, но лишь разводил руками.
   - Стараюсь туда  не  заглядывать.  Если  хочешь  набраться  творческого
вдохновения - пожалуйста, приходи. Кстати, я думаю, что твои потуги  найти
истину научным путем весьма сомнительны. Для этого нужен и научный  багаж,
и единомышленники. Попробуй использовать свою художническую интуицию.
   "Возможно, он прав", - подумал Ладушкин и вновь заглянул к Соркину.
   В этот раз круглая ставенка времянки, задубев от слякоти,  прихваченной
морозцем, поддалась со скрежетом, будто была сделана из металла.
   И вновь перед Ладушкиным распахнулась бескрайняя  ночь,  каждая  звезда
которой сияла своим  особым  светом.  И  это  множество  звезд  необычайно
притягивало, так, что сердце подступало к горлу. Казалось, еще немного,  и
оно разорвется от волнения и тревоги перед этим космическим пейзажем,  так
запросто увиденным не из иллюминатора корабля, а из обыкновенной, ничем не
примечательной времянки-развалюхи, неуклюже вросшей в  землю.  Не  отрывая
глаз от окошка, он спросил Соркина:
   - Почему ты думаешь, что там Кронос?
   - Потому что там  вселенная!  -  В  голосе  Вени  прозвучало  отчаяние.
Оглянувшись, он негромко сказал: - Думаешь, уютно жить на краю вселенной?
   - В твоей времянке явный сдвиг пространства, а  значит,  и  времени.  -
Ладушкин осторожно закрыл ставню.
   Наконец позвонил Дубров. Через час они сидели  на  кухне  у  Ладушкина,
пили кофе, и Дубров рассказывал свою  аномальную  историю.  Работал  он  в
песчаном карьере и однажды засорил глаза так, что  пришлось  обращаться  к
окулисту. Тот, хотя и дал больничный, почему-то усомнился в его болезни  и
вместо обычных глазных капель прописал атропин, для проверки зрения.
   Жена с дочкой гостили в деревне у  родственников,  он  был  один  и  на
следующий день проснулся поздно от какого-то непонятного шума -  будто  бы
собралась где-то рядом толпа, галдит, шумит. Прислушался. Нечто  в  голове
гул? Потер виски, лоб, затылок, и от этого массажа  гул  уменьшился,  зато
можно было расслышать голоса, как они  выясняют  отношения,  бранятся  или
объясняются  в   любви,   смеются,   всхлипывают.   Истинное   театральное
представление. Он лежал, не шевелясь, с ужасом вслушиваясь в эту какофонию
из мужских, женских,  детских,  старческих  и  молодых  голосов.  Но  вот,
перекрывая гул, кто-то выкрикнул: "Проснулся!"  -  и  разом  все  смолкло,
затаилось, лишь где-то далеко плакал ребенок. Потом кто-то прокашлялся и с
хрипотцой пророкотал:
   - Здорово, потомок! Не  узнаешь?  Это  мы,  твои  родичи  в  нескольких
коленах.
   Он резко сел и схватился за голову.
   - Тю, скаженный, - ругнулся бас. - Чего мечешься? Не бойся, это я, твой
прадед Никифор. До сего часа мирно мы дремали в тебе, а тут какая-то  сила
пробудила-растревожила. Ты уж извини, если помешали. Да ведь сам посуди  -
чертовски любопытно очнуться после вечного сна.
   Дубров вскочил с дивана и побежал на кухню. Прыгающими руками  налил  в
чашку воды, залпом выпил и вновь плюхнулся в постель.
   - Ладно, полежи, перевари услышанное, - с  добродушной  грустью  сказал
Никифор. - Мы подождем. Только опять же прошу - не паниковать. Чтобы ты  и
вовсе не струхнул, бабушка с отцом решили тебя не беспокоить, но  передают
привет - они тоже здесь, рядом, то есть в тебе, в твоей памяти  находятся.
Позже и с ними поговоришь. Самое главное - не думай,  что  спятил.  Просто
что-то такое съел или выпил, отчего мы вдруг проснулись. А может, какое-то
лекарство принял.  Мне  когда-то  говорил  один  мудрый  человек,  что  мы
когда-нибудь оживем в потомках.  Может,  он  и  есть  этот  час...  Полежи
спокойно и припомни, что ты принял. Это важно  и  для  тебя,  и  для  нас.
Надеюсь, ты не вздумаешь  навсегда  распрощаться  с  нами?  Конечно,  тебе
сейчас не по себе, тебе просто страшно. Но, должно быть, и интересно?
   - Да-да, конечно, - прошептал Дубров, ужасаясь тому, что  разговаривает
как бы сам с собой.
   - Ну вот и отлично, - обрадовался прадед. - Верю, что ты не из  робкого
десятка. У нас в роду знаешь какие лихие парни! И в тебе должна течь кровь
отчаянных ребят. Впрочем, ты можешь познакомиться с ними. То есть со своим
прошлым.  Даю  на  размышление  полчаса.  Если  очень  уж   сдрейфил,   то
распрощаемся.
   Тут поднялся возмущенный гвалт - никто не хотел уходить в  небытие.  Но
прадед быстро навел порядок, и все успокоились, выжидая, что решит Дубров.
А  он,  ощутив  в  себе  множество  жизней,   вдруг   проникся   небывалой
ответственностью. Жутковатый восторг поднимался со дна  души.  До  сих-пор
знал прошлое лишь по книгам, и вот, оказалось, носит его в себе...
   Он лежал в оцепенении, язык прилип к гортани, мышцы окаменели. Из этого
состояния  вывел  голос  Никифора,  обычный,   человеческий,   отнюдь   не
загробный:
   - Ну, так что? Эх, поглядеть бы, как мир изменился!
   - Все-таки, что со мной? - пробормотал Дубров.
   - Ущипни себя, что ли, - недовольно сказал прадед, угадав его мысли.  -
А ты, оказывается, трус.
   Это задело и встряхнуло.
   - Так что я должен делать? - как можно спокойней спросил Дубров.
   - Ничего особенного. Мы через  тебя,  твоими  глазами  смотреть  будем.
Только показывай, настроившись на нас.
   "Глаза... атропин... - сумбурно мелькнуло в  голове.  -  Может,  именно
атропин пробудил память предков? Господи, чушь какая!"
   Он встал, быстро оделся и помчался в клинику.
   - Не хочешь, как хочешь, - вздохнул в нем прадед.
   Окулист тут же повел Дуброва к психотерапевту. Тот нашел у него  редкий
случай атропинового психоза, прописал кучу таблеток и запретил  закапывать
атропин.
   По пути домой Дубров рассуждал: проще всего напичкать себя  таблетками.
А что, как и впрямь говорили предки?
   От этой мысли вспотели ладони. В конце концов все в его руках: хочет  -
глотает транквилизаторы, хочет - капает атропин. Первое менее интересно.
   Придя домой, он закапал глаза и сел в кресло,  готовясь  к  встрече.  В
этот раз вовсе не испугался, когда минут через  десять  услышал  радостный
возглас прадеда:
   - Я знал, что ты не забудешь о нас! Спасибо, дружище. А теперь от  тебя
требуется лишь одно: смотри вокруг так, будто  все  видишь  впервые.  Я  в
последний раз глянул на белый свет в двадцатом, на Сиваше, когда упал  мой
конь в озеро и придавил меня, раненного насмерть.
   Тут опять все разом  заговорили,  припоминая,  кто,  когда,  при  каких
обстоятельствах распрощался с жизнью.
   - Сколько вас тут? - поинтересовался Дубров.
   -  Да  прилично,  -  ответил  прадед  Никифор,  взявший  на  себя  роль
парламентера.  И  по-командирски  прикрикнул:  -  А  ну,  помолчите!  Ишь,
раздухарились. Дайте с человеком поговорить. - И опять Дуброву: - Кого тут
только не увидишь: предки с  незапамятных  времен.  Кое-кто  и  не  совсем
по-русски разговаривает. Оно ведь, знаешь, Русь  много  кровей  смешала  в
себе. Наверное, и сейчас братается со всеми? А некоторые лепечут что-то  и
вовсе древнее, первобытное. Я тут буду придерживать их, наводить  порядок,
чтобы не очень досаждали тебе,  а  ты  все-таки  покажи,  как  жизнь  свою
устроил.
   - Да что тут показывать, - смутился Дубров. - Живем ничего,  нормально,
вот уже больше сорока лет без войны. - Хотел было  сказать  о  комете,  но
раздумал: к чему тревожить предков? - Живем в целом неплохо. Детей рожаем,
фильмы-спектакли смотрим, строим города и прокладываем дороги сквозь  горы
и тайгу, радуемся и печалимся. Но бывает, конечно, всякое:  кто  в  космос
летит, кто водку глушит.
   - В космос?
   - Ну да,  в  небо.  Зато  ни  перед  кем  не  гнем  спины,  даже  перед
начальством.
   - Это хорошо, - похвалил прадед.
   - Чего там, - нахмурился Дубров. - Неполадок всяких  и  безобразий  еще
многовато - не из бронзы ведь, живые, грешные.
   - А ты что, один живешь?
   - Вовсе нет. Жена, дочь.
   - Это хорошо, что не порешил  с  нашим  родом.  Ну,  а  теперь  кое-кто
поведает тебе случаи из своей жизни. Лады?
   И Алексей Дубров шагнул по лестнице времен в прошлое, где  оказался  не
зрителем, а участником событий, перевоплощаясь то в одного  предка,  то  в
другого.
   Первая ступень спустила его на сорок пять лет назад, в довоенное  село.
Часы на серванте отмерили всего десять минут, а он  прожил  дедом  Матвеем
десять дней и хорошо  прочувствовал  его  крепкую  крестьянскую  закваску,
сноровку и горячую натуру. По утрам в конторе собирался  люд,  и  он,  как
полководец, давал каждому задание, а потом садился на  коня  и  выезжал  в
поле посмотреть, как работает новая, только что пригнанная с  завода,  еще
не обкатанная техника. "Что, Матвей, будет война?" - интересовались  бабы.
- "Может, и будет, - говорил он, - а пока работать на мир надо".
   И было ему хорошо от высокого чистого неба над головой,  солнца,  жарко
льющегося  на  хлеба,  тишины  над  селом.  Чуял  -  скоро  порушится  это
спокойствие, грянет гром и все пойдет наперекосяк. Точнее, не чуял, а знал
свою судьбу, уже сидел под сердцем тот осколок,  который  навечно  закроет
глаза ему. И присутствовал в нем Алексей Дубров, его внук, все десять дней
он четко ощущал его близость. Когда рядом никого не было, тихо обращался к
нему: "Вот, дружок, как  живем-работаем.  Знаешь,  какой  двигатель  всему
этому? Вера в лучшую жизнь. Ради этой веры себя не жалеем, не бережем".
   "Нам бы вашу одержимость, - подумал Дубров. - Нам хорошую жизнь подавай
сегодня, а не через сто лет". Однако деду ничего не сказал.
   - То ли сон, то ли явь, - пробормотал он, очнувшись после жаркой жатвы.
   - Ну что, есть силенки  и  желание  путешествовать  дальше?  -  спросил
парламентер от предков Никифор.
   - Да-да, конечно! - с готовностью воскликнул Дубров.
   - Тогда все же перебросся парой слов с отцом и бабушкой.
   Бабушка сказала ему:
   - Так и знала, что не дашь мне надолго покоя. - И тоненько засмеялась.
   - Сынок, - сказал отец, - время требует: будь мужествен!
   К вечеру действие атропина кончилось. А утром опять  закапал  глаза,  и
весь  день  прошел  в  перевоплощениях.  Он  проваливался  в  вертикальные
временные  туннели,  плутал  в  гулких  длинных  переходах   столетий,   с
невероятной скоростью проносился сквозь черно-белое мельканье  суток.  Его
забрасывало в убогую деревянную  избу  с  закопченными  окошками,  широкой
печкой-лежанкой и стайкой замурзанных  ребятишек,  в  кабак,  где  мужики,
подпоясанные кушаками, лениво цедили медовуху. Потом вдруг  оказывался  на
заметенном  сугробами  постоялое  дворе  и  надо  было  встречать   карету
очередного проезжего купчика, а так  не  хотелось  в  метель  выходить  из
теплой избы. Или вдруг выносило в дикие леса,  на  ловлю  вепря,  и  после
удачной охоты он шел на кручу, где стоял  каменный  Белее,  бросал  к  его
ногам подарок - сердце и печень убитого зверя. И тогда Велес  гнал  в  его
силки белку и соболя, а стрела его цепляла в небе белого лебедя.
   Дубров  был  конником  армии  Фрунзе  и  опричником   Ивана   Грозного,
крепостным крестьянином и барским конюхом, сражался в войсках  Кутузова  и
Александра Невского. И в каждом столетии у него было два основных занятия:
он или пахал землю, или защищал ее от врагов. Когда же пришел в себя, тело
ныло, будто и впрямь только что скинул доспехи и отошел от плуга.
   Долго разглядывал себя в зеркало: неужто  в  его  теле  столько  жизней
заключено?
   Он трогал лицо, охлопывал бока, не до конца веря, что все  это  было  с
ним:  бешеный  бег  конниц,  горящие  села,  победные   крики   и   стоны,
изнурительный шаг под зноем, за сохой, по  вспаханной  стерне,  немудреные
радости деревенского хоровода, рождение детей, вечера в избе,  за  стенами
которой пурга и волчий вой.  Где-то  на  середине  пути  обрывались  жизни
предков, не ощутив  до  конца  всей  полноты  бытия.  Он  вобрал  в  себя,
наполнился этим множеством не прожитых до конца жизней,  и  долгая  печаль
омрачила его.
   Неделю ходил по городу  Дубров,  нося  в  себе  внезапно  пробудившуюся
историю. Нелегка была эта тяжесть, но, постепенно разобравшись что к чему,
он проникся огромным уважением к приключившемуся с ним и уже без страха, с
интересом вслушивался в то, что с ним происходит.
   Закапывал атропин до тех пор, пока не опорожнил пузырек. Когда же начал
другой, оказалось, что тот не  обладает  свойством  прежнего  -  не  успев
попрощаться, предки навсегда исчезли.


   Рассказ Дуброва так впечатлил Ладушкина, что, когда на следующий день к
нему заглянула Орехова, нагруженная бутылками кефира, сырками и булочками,
он чуть не проболтался.  Сдержало  то,  что  Орехова,  увидев  в  квартире
беспорядок, накинула на себя длинный, до пят, махровый халат  Ладушкина  и
стала рьяно наводить чистоту: смахнула пыль с  мебели  и  книжного  шкафа,
перемыла посуду, а когда стала протирать пол,  Ладушкин  уже  было  открыл
рот, но тут раздался телефонный звонок.
   - Это я - Галисветов, - раздался тоненький голосок. - У тебя идет снег?
   - Кажется, идет.
   - А я дома один: мама в театре с тетей Леной.
   - Скучно?
   -  Ну  что  ты.  Я  тут  для  тебя  потрясающую   информацию   откопал.
Оказывается,  есть   предположение,   что   время   имеет   физические   и
геометрические свойства. То есть оно  вовсе  не  абстракция.  Более  того,
вычислен ход времени. Знаешь,  чем  он  определяется?  Линейной  скоростью
причины относительно следствия, и равен семистам километрам в  секунду  со
знаком плюс в левой системе координат.
   - А в правой? - спросил Ладушкин, плохо соображая, о чем речь.
   - В правой все наоборот. Там антимир. Но вот еще и биологическая  идея:
может, орган времени в шишковидной железе,  в  остатке  древнего  третьего
глаза? Может, это и есть хроноглаз? Если телескопы могут  видеть  прошлое,
глаза - настоящее, то наш мозговой глаз, возможно, провидит будущее? А все
вместе и есть движение разума.
   - Галисветов, ты и впрямь гениальный мальчик, - сказал Ладушкин, смотря
в смеющееся лицо Ореховой. - Но я тебе как-нибудь расскажу нечто еще более
удивительное.


   Между тем, Виолетта уже летела по направлению к Земле,  и  трудно  было
предсказать, сработают  ли  уловители,  удастся  ли  рассчитать  точку  ее
возможного пересечения с орбитой Земли.
   Возвращаясь с работы,  Ладушкин  всматривался  в  лица  людей,  пытаясь
определить, сколь глубоко проникла в них тревога. Но каждый был  отгорожен
от всех маской собственной озабоченности и нельзя  было  понять,  что  его
больше волнует, ворох  белья  в  ванной,  готовка  пищи  или  несущееся  в
космическом пространстве гибельное тело.
   Он заметил, что Виолетта гротесково заостряет характеры. Тамара Орехова
по нескольку раз на день проверяла одни и те же контрольные карты и носила
только вязаные платья с  дырочками.  Второкурсница  Олька  заштукатуривала
лицо так, что оно было похоже на маску античного театра и  на  нем  трудно
было прочесть мысль и чувство. Веня Соркин, перестав острить, рассуждал  о
жизни и смерти.
   Лишь старуха Курилова, стряхнув со скамейки снег, по-прежнему вязала  у
котельной, и соседи удивлялись, как это у нее не мерзнут руки.
   По совету  Соркина,  Ладушкин  теперь  искал  хроноглаз  художественным
методом: писал рассказы. Но продолжал и оттачивать свое зрение. Тем более,
что одно дополняло другое. А писал он о том, что  приключилось  с  ним  за
последние месяцы: случай с Леонилой, времянка с глазами-звездами,  встреча
со  стариком  в  лесу,  рассказ  Дуброва.   Но   истина   по-прежнему   не
приоткрывалась.
   - Это, наверное, потому, что ты пишешь, почти ничего не  придумывая,  -
сказал Веня. - А попробуй-ка расковать фантазию.
   Ладушкин ценил советы Вени, прислушался и к этому.
   Ранним воскресным днем, когда в воздухе уже летали первые запахи  весны
и у магазинов выросли старушки с фиалками и подснежниками, он  положил  на
стол чистую бумагу, заправил голубыми чернилами авторучку и  с  волненьем,
будто каждая строчка приближает его к искомому ответу, стал писать.


   "И вот в третий раз я