аниями
на берегу речки, а неустанным истреблением вредного и ненужного  элемента.
"И что интересно, Борис. Кого-то мы может и зря шлепнули, инженера там или
физика-химика. Но ведь, в основном, под косилку шли алкаши, тунеядцы, бабы
распутные, поэтишки-бездари."
     В  общем,  выделил  пенсионер  тысячу  баксов,  по-большевицки,   без
процентов. НО! Какое  большое  "но".  Прямо  два  столба  с  перекладиной.
Вернее, рукопись Михаила  Петровича,  которую  надо  было  мне  переписать
человеческим языком и литературно разукрасить. "Записки  старого  чекиста"
называется, в пятьдесят страниц  длиной.  Рассказывала  она  о  борьбе  со
всякой  сволочью,  которая   оказалась   недостреленной,   и   вот   нынче
распустилась. И еще в ней вспоминалось, что руководство  хоть  грудью,  но
обязано было накормить народ, и что Владимир Ильич лишь казался  жестоким,
он просто любил, когда все его слушаются. И  симфоний  у  нас  было,  хоть
задницей ешь. А Лев Толстой крестьян приглашал на барщину лишь три  дня  в
неделю, и еще три дня  они  должны  были  читать  его  сочинения,  которые
писатель якобы случайно  оставлял  в  поле.  Причем,  нерадивого  читателя
нередко пороли на конюшне. И правильно, потому что порядок должен быть и в
приобретении духовности...
     Решение мне надо было принять на скаку. И,  не  смотря  на  всяческую
тошноту и отвращение, я согласился. Искусство требует жертв. На  этот  раз
оно потребовало в жертву меня.
     Престарелый мастер заплечных дел осклабился вставными челюстями.
     Добрался я до дома, там совесть  еще  больше  меня  кушать  стала.  И
никакие доводы типа "говна всегда много" уже не помогали. Вколол я в себя,
как последнее средство от надсадных чувств, ампулу сцеволина,  после  чего
разложился на диване.
     Опять электрические  соки  потекли  к  голове,  а  потом  началась  в
пресловутом конусе  иллюминация  с  вихрями.  Вылетел  я  сам  из  себя  с
ветерком, но вскоре попал в какой-то сачок и оглянулся на прежнее исконнее
тело. От него осталась лишь расплывчатая клякса. Когда  все  утряслось,  я
оказался не на диване и  не  подле  него,  а  на  автобусной  остановке  у
универсама. Причем, с твердым и непреклонным желанием  прикончить  дряхлую
вонючку, пытающуюся скатать из своего  дерьма  конфетку  с  моей  помощью.
Почему бы не распространить  принцип  истребления  ненужного  элемента  на
самого товарища пенсионера?
     И вот добираюсь я до дома в стиле "вампир". Как раз стемнело.  Черная
лестница, по которой когда-то прислуга выносила во двор  остатки  обильной
номенклатурной жратвы, ныне зазамочена и заколочена. Только  на  четвертом
этаже виднеется окошко не забитое фанерой. А  рядом  с  черной  -  но  уже
снаружи - другая лестница - пожарная. Первая ее ступенька где-то на высоте
трех метров. Я никогда не отличался ловкостью, силой пальцев  и  небоязнью
высоты. Но сейчас все эти свойства были вполне  моими.  Подвинул  мусорный
бак, с него перемахнул на козырек крыльца, а далее шаг вбок по карнизу - и
пожарная железяка любезно предоставила мне свои перекладинки.
     Первый   этаж,   второй,   третий,   четвертый,   с   невозмутимостью
обезьяночеловека карабкаюсь вверх.  И  вот  я  у  окна,  битья  стекол  не
требуется, рама свободно болтается на петлях - как подружка на шее моряка,
прибывшего с хорошей отоваркой. Еще немного - и шар в лузе,  я  на  черной
лестнице вместе со своими черными намерениями. Михаил Петрович  проживает,
пока что, на пятом.  Вот  я  уже  притулился  у  его  двери,  закрытой  на
английский замок, прислушиваюсь  как  мышонок,  собравшийся  проскочить  к
харчам.  Там,  за  ней,  вроде  никаких  шебуршений.  Достаю  из   кармана
крепенький перочинный ножик и потихоньку,  скреб-скреб,  отжимаю  собачку.
Оказываюсь на большой кафельной кухне, что обязана была  радовать  желудок
комсостава. Да и ныне пенсионный Михаил Петрович, слезно жалея деньгу, все
ж покупает и хавает, что положено.
     Где-то в  коридоре  скрипит,  открываясь  дверь,  кто-то  принимается
шаркать ногами.  Беру  большой  кухонный  нож  со  стола  -  действия  все
машинальные, будто собираюсь порезать  колбаску  или  почистить  рыбку.  А
"рыбка-колбаска" все ближе и ближе.
     Я - оперуполномоченный смерти. Я работаю на очень крутого хозяина.
     И  вот  Михаил  Петрович  показывается  из  дверного   прохода.   Это
становится причиной, а следствием - удар, сильный и точный под  его  пятое
ребро. Откуда у меня столь развитое мастерство и выдержка? Да и физическая
сила? Михаил  Петрович  со  слабым  кашлем  складывается  на  полу,  а  я,
аккуратно протерев рукоятку ножа, начинаю  выбираться  из  монументального
строения.
     Поездка назад закончилась на автобусной  остановке,  когда  маленькое
темненькое пятнышко, замаячившее в глазу,  вдруг  взорвалось  и  поглотило
меня.


     Когда очухался, был несколько  слабый,  но  свежий,  будто  напоенный
покоем. Обозначилась мысль - не оттого ли полегчало, что я  в  самом  деле
покончил с Михаилом Петровичем? Однако, такая мысль не очень  растревожила
меня. Пенсионер хоть и противный, но этого не может быть. Такова аксиома и
теорема. В видении я зарезал старца как цыпленка, а в жизни  даже  муравья
раздавить не в состоянии. И долго размышляю, ударить  ли  насмерть  клопа.
Меня всего передергивает, когда кого-то по телевизору  лупцуют.  Да  и  не
выходил я из дому. Башмаки, которые я, вернувшись после утреннего  визита,
помыл и почистил - уважаю глянец - так и стоят в идеальном  виде.  Сколько
лежало жетонов и денег в карманах, столько осталось. А щека  -  помятая  и
красная из-за долгого катания по диванному валику.  Ну  какие  могут  быть
карабкания по пожарной лестнице и убойные удары? Высота меня так  ужасает,
что не люблю даже на балконе стоять. К тому же, сейчас я  не  только  нож,
даже конфету не способен сжать в кулачке.
     А что, если  опять  сработали  ясновидение  с  ясночувствованием?  Не
звякнуть ли Михаилу Петровичу, чтоб узнать, здоров ли он или уже "того". А
если "того"? Тогда  выходит,  что  я  своей  обостренной  экстрасенсорикой
зарегистрировал факт убийства. Только откуда у меня взялись  сверхчувства?
Я же ничем подобным никогда не отличался. Наоборот, меня  однажды  в  доме
культуры гипнотизер так заколдовал, что я прямо на сцене пописал в  штаны.
Однако не исключено, что подробности убийства я своей фантазией нарисовал.
Это, впрочем, нисколько не умаляет мои неожиданные способности. Пожалуй, я
с ними на кусок хлеба с икоркой всегда заработать смогу.
     Допустим, позвоню я, а там, чего доброго,  менты  на  проводе  сидят,
улик дожидаются. Следовательно, они меня вместе со  стотысячным  выигрышем
цап-царап и в  конверт.  И  долго  довольные  будут  смеяться.  Себе-то  я
доказал, что не причем, а им удастся ли наплести? Все  сойдется  клином  -
кому как не мне резать старичка!  В  итоге,  навесят  мне  две  мокрухи  и
пропишут   свинцовую   пилюлю.   Говорят   еще,   что   приговоренных   не
расстреливают, а пускают на опыты - значит, смогу еще пользу отечественной
науке принести.
     Впрочем, менты меня и без звоночка найдут. Я ведь  Михаилу  Петровичу
расписку оставил. Тут под сурдинку размышлениям раздался звонок  в  дверь.
Через порог, как и следовало ожидать, легла тень следователя. Но возник он
один-одинешенек, без подручных, в  гражданском.  Пришел  Илья  Фалалеев  -
владелец круглой белесой головы - как бы просто так поболтать. Конечно же,
ничего у ментов "просто так" не делается. Попытается он расколоть меня без
грозы и грома, мягким вкрадчивым способом. Дескать, и  ослу  доброе  слово
приятно. Какую же тактику избрать? Сделать вид, мол, не догадываюсь о том,
что гражданин Сухоруков преставился. Но ведь же станет ясно -  брешет  или
темнит подозреваемый. Надо как-то соригинальничать.
     - Не удивлюсь, товарищ лейтенант, если Михаилу Петровичу стало дурно.
     - Если ты уголовник, то такая наглость даже заслуживает комплиментов,
- отозвался, несколько опешив, Илья.
     - А если я ни в чем не повинный интеллигент?
     Но белобрысый Илья заговорил о своем наболевшем:
     - Лямин, где ты был с шести до девяти вчера вечером?
     - Лежал вот на этом диване, принявши вон то лекарство.
     - Наркоман?
     - Никак нет, гражданин правохранитель. В ампуле, которую вы в прошлый
раз прибрали, хоть она больших денег мне стоила, отнюдь не наркотик.
     - Знаю,  Лямин.  Мы  ее  на  анализ  брали.  К  известным  наркотикам
содержимое ампулы отношения не имеет.
     - А если вам уколоться моим средством, товарищ  лейтенант?  Тогда  вы
будете иметь отношение к содержимому ампулы. Заодно попробуете  что-нибудь
натворить.
     - Попробуем, - следователь взял еще одну ампулу и отправил в  карман.
- Ну, дальше.
     - Бабули внизу - за меня. Да, это неубедительно.  Ведь  я,  наверное,
скалолаз и подводник. Выхожу из дома,  когда  требуется,  через  окно  или
канализационный стояк.
     - А с чего ты решил, Лямин, что не все ладно у гражданина Сухорукова?
По-моему, для начала требовалось сделать дедушке какую-нибудь бяку.
     Да, собеседника нельзя было назвать приятным, даже если  б  вырядился
он Дедом Морозом.
     - После вашего появления решил. Знаю я ваш поток сознания - кому  как
не Лямину обидеть старого Кощея? Чья расписочка долговая осталась в комоде
у старичка вместо визитной карточки?  Короче,  я  считаю,  что  подлинному
злодею работа весьма облегчена. Он может без проблем грохать всех, у  кого
я взял деньги, зная что орлы с милицейскими погонами первым делом  ко  мне
полетят...
     - По этой версии, Лямин, "подлинный злодей" рано или поздно  заявится
к тебе - а этот гражданин, видно, мастер  по  гадостям  -  и  заберет  всю
выклянченную у добрых дядей сумму. Все четыре тысячи зловредных, но тем не
менее желанных заморских долларов. И та самая книжечка, о которой ты очень
убедительно толковал - правда, не поймешь зачем - на  допросах,  останется
лишь в ящике твоего стола.
     Фалалеев направился к двери.
     - Вы что же, господин товарищ начальник, не забираете меня с собой?
     - Пока нет. И вовсе не из-за того, что ты мне наговорил  убедительных
слов. Просто в квартиру Сухорукова проник и совершил свое  темное  грязное
дело гражданин куда более рослый, с большим размером ноги, чем у тебя.  Да
и похоже с физической силой повнушительнее. Этим  он  как  раз  напоминает
того умельца, что навестил Гасан-Мамедова. Поэтому береги себя, Борис. МВД
предупреждает, твое здоровье может понести серьезный ущерб.
     Расслабление  от  последнего  укола  почти  совсем  улетучилось  и  я
забеспокоился.
     - Значит, моя жизнь под угрозой?
     - Ты сам этого хотел, Лямин. Надо было понимать, что  даже  умеренные
суммы, вроде твоей, вызовут искренний интерес. Многим людям не хватает  на
"Сникерсы"  и  гондоны  леденцового  типа.  То,  что  раньше   доставалось
воровством, связями  и  блатом  теперь  требует  просто  финансовых  трат.
Впрочем, как наметишь своим  зорким  оком  стервятника  очередную  добычу,
каркни нам ее координаты. Авось это ей поможет.
     Когда Илья дверь захлопнул, я подумал, отчего это он меня не  забрал?
Ведь не будь  меня,  исчез  бы  зонтик  над  подлинным  злодеем,  которому
пришлось бы завязать на время. Лег бы урка на дно - ищи  его  свищи.  Ага,
понятно, товарищ лейтенант оставил приманку, и эта приманка - я.



                                    3

     "Очередной труп" - Антон Владиславский, молодой бизнесмен, проживал в
высотном доме на Московском проспекте.  Я  перед  поездкой  сообщил  менту
Ильюше, чтоб взял на заметку бизнесменову драгоценную жизнь. Владиславский
заметно отличался от первых двух  "трупов"  в  положительную  сторону.  Не
въедливый, не занудливый, без гадкого прошлого. И денежную  пенку  собирал
он не с помощью поварешки,  доставшейся  от  совковых  времен,  а  бороздя
солянку современности вдоль и поперек.
     Владиславский - мой однокашник, он единственный на  курсе  не  хватал
девочек за талию и всем говорил "вы". Потому-то ему и хотели несколько раз
рыло почистить, чтоб не задавался, но затем решили: просто человек - чудак
(впрочем, некоторые выражались еще определеннее).
     И Владиславский тоже в мою рукопись к своему сожалению глянул. Вот на
эти странички:
     "Уотсон поднял веки лежащему человеку и осветил  фонариком  глазницы.
Затем тщательно пощупал пульс.
     - Стопроцентный покойник, Холмс.
     - Все равно берем.  Я  понимаю,  мое  предложение  звучит  дурно,  но
другого выхода определенно нет.
     Голос Холмса звучал почему-то убедительно и  Уотсон  не  стал  больше
перечить.
     Джентльмены,  подхватив  труп,  вынесли  его  из  аппаратной.   Далее
спустили  по  лесенке,  держа  под  руки   -   как   двое   гуляк   своего
перестаравшегося товарища. И в  машине  агента  Пантелея  отправили  не  в
багажник, а на заднее сидении, сунув ему в рубаху - для подпорки головы  -
линейку.
     - Куда сейчас, Холмс?
     - На Чэйнсери-лэйн живет выходец  из  Азии,  великий  тюркский  шаман
Володька. Из очень дикого племени, которое кушает  даже  туристов  сырыми.
Благодаря  своему  сомнительному  прошлому  Володька  умеет   говорить   с
покойниками.
     - С трупами?
     - Нет, он вызывает души предков.  Но,  я  думаю,  сейчас  мы  изрядно
облегчим ему задачу. Ничего вызывать не надо, все рядом.
     Володька оказался мужчиной с  изрядным  брюшком  и  приятным  смуглым
цветом лица.
     - Гюн айдын, бай башкан,  -  приветствовал  Холмса  шаман,  ударяя  в
бубен. Не удивился он и двум другим вошедшим. - Маленьки женщын  по  спине
бегать надо? Чобан-кебабы кушать будем, а?
     - Пусть маленькие женщины побегают где-нибудь  в  другом  месте.  Мне
люля-кебаб, только не приправляй его выделениями молодой саранчи,  мистеру
Уотсону - плов. Надеюсь, такое твое блюдо не нуждается в проверке жизнью и
смертью. Товарищу Пантелею пока ничего не надо, пусть полежит спокойно.
     Надо отдать должное шаману, поскольку он не ел, а  только  хлебал  из
пиалы, глядя на жующие лица джентльменов,  и  приговаривал:  "Кто  чаю  не
пьет, того понос проберет".  Между  делом  Володька  рассказывал  как  был
изгнан из своего племени. Оказывается, соплеменники  избавились  от  него,
потому что он слишком много занимался колдовством и редко виделся с  женой
- как сказал вождь: "Наш шаман любит ее левою ногой".
     После сытного  обеда  Холмс  поставил  задачу  Володьке  -  допросить
покойника с пристрастием. "Передай ему вначале, что им очень  интересуются
на этом свете." Шаман кинулся исполнять. Первым делом Володька  с  полчаса
кипятил какое-то варево, источающее запах несъедобных грибов.  И  принимал
его мелкими глотками, принимая все более  осоловелый  вид.  Однако,  когда
склоненная  голова  готова  была  ударить  ковер,  Володька  взвился   как
куропатка и, колотя босыми пятками по полу, да грязными ладошками в бубен,
пошел в какую-то странную присядку.
     - Как называется этот танец? - решил уточнить Уотсон.
     - Подлинный танцор танцует только свой собственный танец, -  с  видом
знатока отозвался Холмс.
     -  А  кроме  чистого  искусства  он  чего-нибудь   демонстрирует?   -
засомневался Уотсон.
     - Не помню, кто сказал и сказал ли вообще, что  искусство  -  зеркало
жизни. В конце концов, почему нет? Володька смотрит в одно зеркало, а мы с
вами, Уотсон, в другое. И какое из  них  кривее?..  Товарищ  Пантелей  был
чрезвычайно зациклен на своей борьбе,  ведь  он  фанат.  Борьба  наверняка
запечатлелась в различных слоях  его  памяти:  образной,  мотивационной  и
прочих.  Так  называемая  эфирная  аура,  известная  нам  по  убедительным
описаниям теософа Лидбитера, может, и  есть  слабое  магнитное  поле,  что
источается памятью. Вернее, веществами, которые ее образуют, и,  очевидно,
разлагаются у покойника  не  сразу,  помаленьку.  Поле  ничтожненькое,  но
вполне воспринимаемое чувствительными натурами вроде Володьки.
     Тем  временем  шаман  закончил  активную  часть  танца,  напоминающую
фокстрот, и, поводя  руками  как  балерина  из  "Лебединого  озера",  стал
вещать.
     - Неживой человек просит не беспокоить его,  угрожая  местью  демонов
Преддверья. Я держу его и не даю  уйти.  Но  великий  багровый  дух  хочет
заступиться за него.
     И тут началась кутерьма. Ударяемый и удушаемый  невидимыми  руками  и
ногами Володька  стал  кататься  по  полу,  рычать,  изрыгать  невыносимый
русский мат. К тому же он несколько раз от напряжения ухудшал воздух. Но у
Холмса не дрогнул ни один лицевой мускул.
     - Нельзя шаману помочь как-нибудь? - поинтересовался Уотсон.
     - Не стоит, чтобы мы не делали, все равно только напортим.
     И вдруг поединок закончился. Володька лежал на полу, слабо икая.
     - Ну, кто кого победил? - слегка взволновался Холмс. - Он?
     Володька помотал изнуренной головой.
     - Вничью?
     - Я, бай башкан. Со счетом "два-один" однако...  Каждый  день,  перед
восходом  солнца  на  напорной  станции  в   Ист-Энде   в   воду   Лондона
выдавливается сок демона - великого черного демона с собачьей головой."


     После зачтения Владиславский почему-то спросил, в одной  ли  квартире
жили молодые  Холмс  с  Уотсоном.  Немного  огорчился,  узнав,  жилплощадь
разменяли еще их родители. Но пакетик со полутора  тысячами  амдолларов  в
мои ждущие руки перекочевал. Причем без расписки, поскольку "взгляд у меня
ласковый, доверительный." Вот такую странную фразочку Антон и  отпустил  в
оправдание своей небрежности.
     Правда, тридцать процентов навара он возжелал. Плюс, пронаблюдал меня
некий  мускулистый  бритоголовый  юноша  с  татуировками,  прошедшийся  от
соседней комнаты до выхода. Затем  Владиславский  с  пожиманиями  руки  да
пожеланиями дальнейших успехов  вывел  меня  за  дверь.  Вся  плодотворная
операция двадцать минут заняла.
     Я вернулся домой и стал хорошо жить даже без  всемогущего  сцеволина.
Жилось мне хорошо и даже весело с полчаса. Да вдруг позвонил Владиславский
и намекнул, что деньги он все-таки не просто так мне вручил. В  общем,  из
намеков я понял, что сделался он завзятым педиком. В  то  время,  когда  я
имел отношение к высшему образованию, был Антон таковым разве что  внутри,
в желаниях и помыслах, проявляя свою  вредную  антинародную  суть  лишь  в
обходительных манерах. А как ослаб нажим властей  на  любителей  однополой
любви,  так  молодой  человек  столь  поголубел,  что   аж   синим   стал.
Владиславский мне не только о своих чувствах говорил, но  и  пообещал  ряд
крупных неприятностей,  если  я  не  проникнусь  ответным  чувством.  Мол,
напишет он  мне  любовные  письма,  а  копии  моим  дружкам,  подружкам  и
издательствам. Этот поганец ведь знал всех моих друзей и  недрузей.  А  я,
как представил их оскорбительно скалящиеся лица и  язвительные  слова,  то
взбесился куда больше,  чем  в  предыдущие  разы.  Невроз  мой  дополнился
необычной яростью, и я понял, что педиков, посягающих  на  меня,  ненавижу
несравненно сильнее, чем пакостников вроде  Гасан-Мамедова  или  отставных
мясников вроде Сухорукова.
     Я, конечно же, укололся. И мигом свалился в  какой-то  люк,  сделался
вихрем и вылетел в форточку. Город уже свернулся в трубу  будто  бумажный.
Далекие точки стали близкими, Петропавловская игла чуть не  наколола  меня
как бабочку. Все нагло колыхалось и беспардонно сновало.  Крыши  домов  то
наплывали на меня, то  удалялись.  Наконец,  я  разобрался  с  планировкой
местности и выискал... строительный  кран  рядом  с  высотным  зданием  на
Московском проспекте. Этот кран таинственно манил меня, как дерьмо муху. Я
заметил громоздкую фигуру в кабине и наплыл на нее. Несколько минут пейзаж
отчаянно рябил перед глазами и новое тело давало о себе знать  неприятными
ощущениями. Пока привык к нему, казалось оно похожим на большой  пиджак  с
чужого плеча и узкие брюки с чуждой задницы.
     Наконец, рябь улеглась - так