рские  города,  затопленные  и унесенные в море
огромной волной прилива,  землетрясение,  несколько  населенных
островов,  уничтоженных  аэролитами  кометы,  отклонение теплых
течений, - эти мелочи никого не интересовали.  Луна!  Последние
доживаемые дни мира! Внезапная гибель человечества, или - чудо,
спасение?  Вот  о чем говорили, шептали, бормотали в телефоны в
течение двенадцати часов тридцатого ноября. А ночью  все  окна,
балконы и крыши были усажены жалкими, боящимися смерти людьми.
     На  улицах, куда запрещено было выходить с закатом солнца,
разъезжали патрули велосипедистов, перекликались пикеты. Стояла
небывалая тишина в городах,  лишь  кое-где  с  крыши  доносился
плач. Облака, закрывавшие луну, редели, и зрелище осколков, все
еще  собранных  в  неправильный,  потускневший  диск,  наводило
смертельную тоску.
     В  ночь  на  первое  декабря  Руф  созвал   "Союз   пяти".
Подсчитали разницу, которую за истекший день дала биржевая игра
на  понижение. Суммы барыша оказались так чудовищно велики, что
Руф  и  его  компаньоны   испытали   чувство   едкой   радости.
Действительно,  паника  на  бирже  перешла  границы  разума.  В
редакциях  газет  набирались  длинные  колоннки   знаменитейших
фамилий, объявленных банкротами.
     Под утро стали поступать от маклеров радио из Европы, Азии
и Австралии,  -  коротко  сообщалось  о  неописуемой  панике, о
черном дне  биржи,  о  гибели  капиталистов,  крахе  банков,  о
самоубийствах  денежных  королей.  Были  и нехорошие известия о
массовых помешательствах, о начавшихся  пожарах  в  европейских
столицах.
     Неуважительное,  беспомощное,  детски  жалкое  было в этой
человеческой  растерянности.  Деньги,  власть,  уверенность   в
прочности   экономического  строя,  в  незыблемости  социальных
слоев, всемогущество, - все то, к чему шел "Союз  пяти",  -  во
всем  свете вдруг потеряло силу и обаяние. Миллиардер и уличная
девка лезли на крышу и  оттуда  таращили  глаза  на  расколотую
луну.  Неужели  вид  этого  разбитого  шара, не стоящего одного
цента,  способен  лишить  людей  разума?  Член  "Союза   пяти",
старичок,  похожий  на  старого сверчка, потирая сухие ладошки,
повторял:
     - Я ожидал борьбы, но не такой капитуляции.  Прискорбно  в
мои года стать мизантропом.
     Инженер Корвин ответил ему на это:
     - Подождите, мы всего еще не знаем.
     На  заседании  "Союза  пяти"  было  решено  часть  добытых
миллиардов снова  бросить  на  биржу,  играя  на  этот  раз  на
повышение.  И  начать скупку предприятий, обозначенных в списке
28 мая.

     13.

     Игнатий Руф остановил автомобиль у подъезда  многоэтажного
универсального  магазина  и  долго  глядел  на оживленную толпу
женщин, мужчин, детей. Многое ему начинало не нравиться,  -  за
последнее  время  в  городе  появились  дурные  признаки, и вот
сейчас, всматриваясь в этих  девушек,  беспечно  выбегающих  из
дверей  "Торгового дома Робинзон и Робинзон", Руф захватил всей
рукой подбородок, и на большом лице его легли  морщины  крайней
тревоги.
     Прошло  три  месяца  со  дня,  когда  лунный  шар,  многие
тысячелетия служивший лишь  для  бредней  поэтов,  был  наконец
использован  с  деловыми целями. За семь дней ужаса "Союз пяти"
овладел  двумя  третями  мирового  капитала  и  двумя   третями
индустрии.
     Победа далась легко, без сопротивления. "Союз пяти" увидел
себя распорядителем и властелином полутора миллиардов людей.
     Тогда  им  была  передана  в  газеты крайне жизнерадостная
статья "О сорока тысячах лет", в которые земля может спокойно и
беспечно трудиться и развиваться, не тревожась  столкновений  с
останками луны.
     Статья  как  будто  произвела  благоприятное  впечатление.
Крыши  были  покинуты  созерцателями,  открылись  магазины,   и
понемногу  снова  заиграла  музыка  в  ресторанах и скверах. Но
какая-то едва заметная тень печали или  рассеянности  легла  на
человечество.
     Напряженная   озабоченность,   борьба   честолюбий,  воль,
железная хватка, дисциплина, порядок, - весь  обычный,  удобный
для  управления  организм  большого  города,  - понемногу начал
превращаться во что-то  более  мягкое,  расплывающееся,  трудно
уловимое.
     На  улицах  все больше можно было видеть без дела гуляющих
людей.   Тротуары   и   мостовые   плохо   стали   подметаться,
размножились  уличные  кофейни,  иные  магазины стояли по целым
дням закрытые, к  иным  нельзя  было  протолкаться,  и  в  этой
сутолоке, среди болтающих чепуху девчонок, встречали директоров
банков, парламентских деятелей, солидных джентльменов.
     В  деловых  кварталах города, где раньше не слышалось иной
музыки, чем шум мотора, треск  пишущей  машинки  да  телефонные
звонки,  -  теперь  с  утра  и  до  утра на перекрестках играли
маленькие оркестры, и лифтовые мальчишки,  клерки,  хорошенькие
дикталографистки отплясывали шими и фокстрот, а из окон деловых
учреждений высовывались деловые люди и покатывались со смеху.
     Полиция, - это было уже совсем тревожно, - ничего не имела
против беспорядка, благодушия и беспечного веселья на улицах. У
полисменов  торчали  цветы  в  петлице,  трубки  в зубах; иной,
подойдя к перекрестку, где  на  составленных  столах  бородатый
еврей   пиликал  на  скрипке,  и  багровый  германец  трубил  в
корнет-а-пистон, и плясали растрепанные девушки, -  поглядев  и
крякнув, - сам пускался в пляс.
     В  деловых учреждениях, на железных дорогах, на пароходах,
- наблюдалась  та  же  беспечность  и  легкомыслие.   Замечания
встречались   добродушными   улыбками,  нагоняй  или  расчет  -
грустным вздохом: "ну, что ж поделаешь", - и не успеет  человек
выйти за дверь, - слышишь - уже засвистал что-то веселенькое.
     "Союз  пяти"  начинал  чувствовать  себя как бы окруженным
мягкими перинами и подушками. Он  усиливал  строгости,  но  они
никого не пугали. Он печатал приказы, декреты, громовые статьи,
- но  газет никто больше не читал. А в то же время в кофейнях и
на улицах, собирая толпу,  какие-то  юноши  с  открытыми  шеями
декламировали стихи туманного и тревожного содержания.
     На  заводах,  фабриках,  рудниках, - пока еще все обстояло
благополучно, но уже чувствовалось замедление темпа работы, как
будто система Тейлора стала размыкать стальные кольца...  "Союз
пяти" решил не медлить: в ближайшие дни произвести политический
переворот, встать во главе правительства, объявить диктатуру и,
- пусть даже брызнет кровь, - призвать человечество к порядку и
дисциплине.
     Игнатий   Руф,   вглядываясь   внимательно  в  посетителей
магазина, внезапно понял, что было необычайного  в  этой  толпе
веселых  покупателей.  Он  вышел из автомобиля и стал в дверях.
Все, - мужчины и женщины, - выносили свои покупки незавернутыми
в бумагу. Перекинув через  руку  или  набив  ими  карманы,  они
спокойно проходили мимо полисмена, - добродушнейшего великана с
цветком за ухом.
     Игнатий  Руф  вместе  с  толпой  продвинулся в магазин. На
прилавках  лежали  горы  материй,  вещей,  предметов   роскоши.
Мужчины  и  женщины рылись в них, брали то, что им нравилось, и
уходили довольные. Магазин расхищался. У Игнатия Руфа во второй
раз в жизни стиснуло горло железной спазмой. Он тяжело шагнул к
улыбающейся нежно, сероглазой, - в шляпке набок,  -  девушке  и
сказал   громогласно,   так   что  слова  его  прокатились  под
гигантским куполом магазина:
     - Сударыня, вы занимаетесь воровством.
     Девушка сейчас же моргнула, поправила шляпку:
     - Разве вы - приезжий, - сказала она кротко, - разве вы не
знаете, что мы уже три месяца все берем даром.
     Руф налился кровью, обвел кровавыми глазами  шумную  толпу
расхитителей, пот горошинами проступил у него на лице.
     - Сумасшедшие!  Город  сошел  с  ума!  Мир  сошел с ума, -
проговорил он в тихом исступлении.

     14.

     Пять  тысяч  суданских  негров,  огромные,   зубастые,   с
гранатами за поясом и скорострельным двадцатифунтовым ружьем на
плече,  -  без  сопротивления  прошли  от  вокзала  до  площади
Парламента.
     В середине  наступающих  колонн  двигался  открытый  белый
автомобиль.  На  замшевых подушках сидел Игнатий Руф в закрытом
до шеи черном пальто и в  черном  цилиндре.  В  петлице  мотала
увядшей головкой белая роза.
     Игнатий  Руф оборачивал направо и налево бледное, страшное
лицо,  как  бы  ища  ввалившимися  глазами  встревоженных  толп
народа,  чтобы  знаком  руки  в белой перчатке успокоить их. Но
прохожие без изумления, будто видя все это  во  сне,  скользили
взглядом  по  тяжело  идущим рядам суданских войск. В городе не
было  ни  страха,  ни  возбуждения,  никто   не   приветствовал
совершающийся политический переворот и не противился ему.
     Суданцы окружили Парламент и залегли на площади перед ним.
Игнатий  Руф,  стоя  в  автомобиле,  глядел  на зеркальные окна
большой залы  заседаний.  Горнист,  великан-негр,  вышел  перед
цепями  на  площади  и  на рожке печально заиграл сигнал сдачи.
Тогда  с  мраморной  лестницы  Парламента   сбежало   несколько
человек,  пытаясь  скрыться, - их сейчас же арестовали. Игнатий
Руф, подняв руку и помахав ею, как тряпкой,  -  продвинул  цепи
вплотную к зданию. Сквозь окна было видно теперь, как в зале на
скамьях  амфитеатра  сидят члены парламента, - кто облокотился,
кто подперся  сонно,  на  трибуне  оратор  бормотал  что-то  по
записке, за председательским столом на возвышении дремал полный
седой спикер, положив руку на колокольчик.
     Игнатий  Руф  пришел в ярость. Надвинул цилиндр на глаза и
коротко, лая, - отдал приказ. Передние  цепи  суданцев  подняли
тяжелые  ружья,  заиграл  рожок, и площадь грохотнула от залпа.
Зеркальные стекла покрылись трещинами, посыпались, зазвенели.
     Через десять минут  Парламент  был  занят,  депутаты,  как
будто  с  величайшим облегчением воспринявшие эти события, были
отведены в тюрьму.  Затем,  Игнатий  Руф  с  небольшим  отрядом
суданцев окружил Белый Дом, вошел в него с револьверами в обеих
руках  и  сам  арестовал президента, сказавшего по этому поводу
исторические слова: "Я уступаю силе".
     Через час отряды  мотоциклов  и  аэропланы  разбросали  по
городу извещение "Союза пяти" о государственном перевороте. Вся
власть  в  стране  переходила  к  пяти диктаторам. (В тот самый
день, в тот самый час они с отрядами выведенных из Африки войск
занимали города: Нью-Йорк, Чикаго, Филадельфию, Сан-Франциско.)
Новые парламентские выборы назначались  через  полгода.  Страна
объявлялась  на  военном  положении. Закрывались все рестораны,
театры, кино, запрещалась музыка в общественных местах, а также
бесцельное  гуляние  по  улицам.   Извещение   было   подписано
председателем   "Союза  пяти"  Игнатием  Руфом.  Переворот  был
решительный и суровый.
     "Союз  пяти"  отныне  безраздельно,  бесконтрольно  владел
всеми  фабриками,  заводами,  транспортом, торговлей, войсками,
полицией, прессой,  всем  аппаратом  власти.  "Союз  пяти"  мог
заставить все население Америки встать кверху ногами. Со времен
древних  азиатских  империй  мир  не  видал такого сосредоточия
политической и экономической власти.
     Над этим странным миром по ночам поднималась разбитая луна
большим, неровным диском, разорванным черными трещинами на семь
осколков.  Ее  ледяной  покой  был  потревожен  и   обезображен
человеческими  страстями.  Но  она все так же кротко продолжала
лить на землю серебристый свет.  Все  так  же  ночной  прохожий
поднимал  голову  и  глядел  на нее, думая о другом. Все так же
вздыхал и приливал к берегам океан. Росла трава,  шумели  леса,
рождались и умирали инфузории, моллюски, рыбы, млекопитающие.
     И  только пять человек на земле никак не могли понять, что
в круговороте жизни они, пятеро, диктаторы и властелины, никому
и ни на что не нужны.

     16.

     В  кабинете  свергнутого  президента,  спиной  к  горящему
камину,  раздвинув  фалды,  чтобы греть зад, стоял Игнатий Руф.
Перед ним сидели диктаторы. Он говорил:
     - В первые дни еще можно было заметить подобие страха,  но
сейчас  они  ничего  не  боятся...  Вот  ваши полумеры... (Они,
то-есть - люди, население.) Они без  сопротивления  отдали  нам
свои  деньги, они не сопротивлялись, когда мы брали власть, они
не желают читать моих декретов, как будто я их пишу тростью  на
воде...  Но,  чорт  возьми, я предпочел бы иметь дело с бешеным
слоном, чем с  этой  сумасшедшей  сволочью,  которая  перестала
любить деньги и уважать власть. Что случилось, я спрашиваю? Они
пережили несколько часов смертельного страха. Все. Мы вывернули
их  карманы,  правда, но после этого они должны были еще больше
преклониться перед идеей концентрированного капитала...
     Один из диктаторов, похожий на старого сверчка, спросил:
     - Уверены ли вы, сэр,  что  мы  так  богаты,  как  мы  это
думаем, сэр?
     - Девять  десятых  мирового  золота  лежит  в  подземельях
здесь, - Руф, ударил ногой по ковру, -  ключ  от  этого  золота
здесь,  - он похлопал себя по жилетному карману, - в этом никто
не сомневается.
     - Я удовлетворен вашим объяснением, благодарю вас, сэр,  -
ответил диктатор, похожий на сверчка. Руф продолжал:
     - Они  продолжают  существовать,  как  ни в чем не бывало.
Заводы  работают,  фермеры  работают,  чиновники   и   служащие
работают.  Очень  хорошо,  но  при чем же мы, я спрашиваю? Мы -
хозяева страны или мы сами себя выдумали?  Вчера,  в  парке,  я
схватил за воротник какого-то прохожего. "Понимаете ли вы, сэр,
- крикнул  я  ему,  -  что  вы весь - мой, с костями и мясом, с
вашей душонкой, которая стоит 27 долларов  в  неделю?"  Негодяй
усмехнулся, будто он зацепил воротником за сучок, освободился и
ушел,  посвистывая.  Мы  взорвали  проклятую  луну, мы овладели
мировым капиталом, мы взяли на себя  чудовищную  власть  только
для того, чтобы к нам относились, как к явлению природы, - дует
ветер,  подними  воротник.  Я  запретил  музыку  в общественных
местах, - весь город ходит и насвистывает. Я  закрыл  кабаки  и
театры  -  в  городе  стали  собираться  по  квартирам,  -  они
развлекаются бесплатно. Мы - мираж. Мы - боги,  которым  больше
не   желают   приносить  жертв.  Я  спрашиваю,  -  мы  намерены
зарываться  по  шею  в  наше  золото  или  перед  этим  камином
надуваться от гордости, в упоении, что мы - власть, которую еще
не  видел мир? Я спрашиваю - каков практический вывод из нашего
могущества?
     Диктаторы молчали, глядя  на  кровавые  угли  камина.  Руф
отхлебнул минеральной воды и продолжал:
     - Если  вы будете бить кулаками в воздух, - в конце концов
вы упадете и разобьете нос. Нужно создать сопротивление  среды,
в  которой  действуешь,  иначе  действия не произойдет. Мы - на
краю пропасти, - я утверждаю. Человечество сошло с  ума.  Нужно
вернуть  ему  разум,  вернуть  его  к  естественной  борьбе  за
существование, со всеми освященными  историей  формами,  где  в
свободной   борьбе  личности  с  личностью  вырастает  здоровый
человеческий экземпляр. Мы должны  произвести  массовый  отбор.
Направо и - налево.
     - Ближе  к  делу,  что вы предлагаете? - спросил другой из
диктаторов, запустив ногти в подбородок.
     - Кровь,  -  сказал  Руф,  -  всех  этих   с   неисправимо
сдвинутыми  мозгами,  всех этих свистунов, мечтателей, без двух
минут    коммунистов    -    налево.    Мы    объявим     войну
Восточно-Европейскому Союзу, мы объявляем запись добровольцев в
войска, - вот первый отбор наиболее здоровых личностей...
     Руф нажал кнопку электрического звонка. За стеной в тишине
затрещало. Прошла минута, две, три. Руф поднял брови. Диктаторы
переглянулись. Никто не шел. Руф сорвал с камина, с телефонного
аппарата,  трубку, сказал сквозь зубы номер и слушал. Понемногу
челюсть  его  отваливалась.  Он  осторожно  положил  трубку  на
аппарат,  подошел к окну и приподнял тяжелую шелковую портьеру.
Затем он вернулся к камину и снова отхлебнул глоток минеральной
воды.
     - Площадь пуста, - хриповато сказал он, - войск на площади
нет.
     Диктаторы, глядя на него,  ушли  глубоко  в  кресла.  Было
долгое молчание. Один только спросил:
     - Сегодня были какие-нибудь признаки?
     - Да,  были,  -  ответил Руф, стукнув зубами, - иначе бы я
вас не собрал сюда, иначе бы я не говорил так, как говорил.
     Опять у камина долго молчали. Затем, в тишине Белого Дома,
издалека, раздались  шаги.  Они  приближались,  звонко,  весело
стуча  по паркету. Диктаторы стали глядеть на дверь. Без стука,
широко распахнулась дверь, и вошел плечистый молодой человек  с
льняными   волосами.   Он  был  в  шерстяной  белой  рубашке  с
засученными  по  локоть   рукавами,   широкий   бумажный   пояс
перепоясывал  его  плисовые  коричневые штаны на крепких ногах.
Лицо у  него  было  обыкновенное,  веселое,  добродушное,  чуть
вздернутый  нос,  пушок  на  верхней  губе,  девичий румянец на
крепких скулах. Он остановился шагах в трех от  камина,  сверху
вниз кивнул головой, пришмыгнул слегка:
     - Вы кто такие, джентльмены?
     - Что  тебе  нужно здесь, негодяй? - спросил Руф, медленно
вытаскивая руки из карманов брюк.
     - Помещение нам нужно под клуб, нельзя ли очистить.

                                 Август 1924 г.