Банъютэй, но  все зовут его так, потому что так  он подписывает
свои книжки  в пестрых обложках и с потешными рисунками.  Эти книжки взахлеб
читает  вся столица, да что  там,  вся Япония от Сэндая до Сацумы, грамотные
читают  неграмотным, и все хохочут, начиная от  грозного диктатора и  кончая
последним эта, уборщиком падали. Всюду  в  столице  Банъютэй  как дома,  тем
более что собственного дома у него нет. Он бесцеремонно вмешивается в чинную
беседу двух  купцов  из провинции  и  передразнивает их медлительный выговор
так,  что  толпа вокруг  ревет  от  восторга. Он  закатывает  оплеуху  слуге
какого-то самурая, который пытается преградить ему дорогу  своим  деревянным
мечом,   и  тут   же  отвешивает  обомлевшему  от  такой  наглости   самураю
почтительно-шутовской поклон. Он  показывает  фигу  -- так в  Эдо приглашают
девок -- важной дебелой  даме в паланкине  и несколько минут наслаждается ее
визгливыми ругательствами. Он весел сегодня, он хорошо продал свою очередную
книгу "Призрак с хризантемой", и мир нехитрых удовольствий  снова открыт для
него. Скорее всего,  он идет  сейчас в  веселые кварталы, где с  друзьями  и
проститутками в два дня спустит всю выручку, а затем, если повезет, заставит
еще  неделю-другую  развлекать  себя  какого-нибудь  загулявшего купеческого
сынка.
     Я давно понял, какой  веселый  нетерпеливый  талант  носит в  себе этот
пройдоха и распутник. Талант гениального наблюдателя. Его сознание мгновенно
отмечает мелочи, мимо которых  равнодушно проходят другие люди, по взглядам,
по  позе,  по голосу  он  отыскивает смешное в человеке, усилием воображения
восстанавливает прошлое этого человека,  мысленно  ставит  этого  человека в
необычайные обстоятельства  -- и вот уже готова небольшая новелла,  которая,
возможно, войдет в его следующую книгу...
     Я  обошел  кресло,  сел и придвинулся  к  столу. Мой  дорогой  рефлекс,
воображающий себя,  наверное,  моим спасителем,  больше  не сопротивлялся. Я
даже представил себе,  как он огорченно махнул рукой и улегся дремать где-то
в  теплых глубинах  подсознания. Добрый вечер,  Банъютэй-сан. Глава двадцать
седьмая. "Пришел все-таки, сволочь тоскливая,  -- сказал Тедзаэмон. -- И что
ты  под ногами путаешься?.."  Цумаранээ  яцу,  отлично сказано. Редактор для
этой книги нужен  старше шестнадцати. Пожалуй, самое трудное  у Банъютэя  --
это диалоги, из которых процентов на семьдесят состоят  все его книги. Очень
живописные  диалоги, надо признать,  и эдосский бытописатель  не постеснялся
передать их во всем  сыром  уличном  великолепии,  с  грамматикой, словами и
оборотами,  давно канувшими  в вечность. И реалии, реалии... У Кацуматы  и в
"Кодзиэне"  есть,   кажется,  все,  и  реактор  на  медленных  нейтронах,  и
рецессивная аллель,  но  нет  никаких следов такого,  например,  слова,  как
"накаго". Что это? Меч в ножнах или стержень рукоятки?
     Я проработал два часа.  Стемнело, я зажег свет  и закурил. За  два часа
едва одна  страница. И это еще ничего, потому что в начале войны с Банъютэем
бывали дни, когда страница текста обходилась мне в три и даже в четыре часа.
Это не  "Один в пустоте" бывшего солдата второго  разряда бывшей Квантунской
армии Цутому  Хида, когда перевод сам лился в русские строчки, и я переводил
столько,  сколько успевал печатать.  В воскресенье  мне встречаться  с Хида.
Потерянный вечер.  Но он  хороший писатель, и,  может быть, будет интересно.
Надо подарить ему перевод. И какой-нибудь сувенир. Придется  поломать голову
над  сувениром. Не  буду ломать.  Куплю  матрешку или фигурку из  мамонтовой
кости. Или бутылку юбилейной водки в оригинальной упаковке, кажется, это так
называется. Надо  будет завтра сходить в магазин русских вин.  Там я покупал
шампанское для  Клары... Хотя нет, тогда этого  магазина еще  не было. Клара
была в  узкой  короткой  юбке, и на  вечере  все мужчины глазели на ее ноги.
Красивые ноги, надо заметить. Ох, завтра мне встречаться с Кларой. Завтра --
с  бывшей женой  Кларой, послезавтра --  с  бывшим  солдатом второго разряда
Цутому  Хида. А сегодня,  завтра,  послезавтра и еще много-много дней подряд
мне встречаться с веселым Банъютэем.
     Вот  вопрос: чего ради я  связался с  этим средневековым шутником? Ведь
мне предлагали другую работу, куда  более выгодную.  Пухлую современную вещь
на двадцать листов, работать можно почти без словаря. Закончил бы в полгода,
расплатился с долгами, съездил бы в Карловы Вары... Правда, вещь эта скучна.
До синих  пятен скучна. Что-то из  жизни  наираспроибеднейшего крестьянства,
страдающего в  лапах ростовщиков.  Она  сказала  и  заплакала.  Он  сказал и
заплакал.  И сопля дрожала на  кончике его носа. Я не  люблю таких вещей. От
"Поликушки" меня тошнит. Даже от чеховских "Мужиков" меня  тошнит.  Банъютэй
-- другое дело. И сюжет  незамысловат  до глупости, да и взят он у какого-то
китайца, чуть не у Цюй-ю Цзун-цзи,  а как великолепно сделано! На мой взгляд
"Призрак с  хризантемой" сделал бы  честь самому Акутагаве, который два века
спустя  вот  так  же  использовал  наивные  сюжетики  из  "Кондзяку". Ладно.
Кривошеин подождет,  а  в  Карловых  Варах  будет  весело  и без  меня. Я --
чернорабочий мировой культуры.
     Я перевел  еще  одну страницу,  поставил  завариваться кофе и постоял у
окна, напрягая затекшие мускулы  ног. Было уже совсем темно, похолодало, над
крышами повисла распухшая красная луна. Внизу шуршали шины, стучали каблуки,
кто-то визгливо засмеялся и сразу  замолк. В окне напротив толстая женщина в
сарафане укладывала  спать маленькую девочку, тянула через голову платьице и
что-то говорила  ей,  ласково  улыбаясь. Я  подумал,  что  Юля  сейчас  тоже
укладывается спать или уже лежит в  постели и огорченно вспоминает,  как она
неделикатно со мной разговаривала. Тут вскипел кофе, и я вернулся к столу.
     Интересно, почему человечество все  время возвращается к великим вехам?
Почему  считается, что мы и сейчас -- сейчас в особенности! -- не можем жить
без Шекспира, Сервантеса, Ду Фу,  Мурасаки, Гомера?  Может быть, потому, что
это  вещественные доказательства  человеческого  гения? Смотрите,  мол,  вы,
антропоиды двадцатого века, на что были способны ваши предки. Ведь говоря по
правде, Шекспира читать довольно скучно. А Гомера я  вообще так и не одолел.
И если бы речь  шла только обо мне,  я  бы,  конечно, помалкивал и  тихонько
краснел бы  в тряпочку. Но и среди  моих  знакомых только  двое  способны по
своей воле читать  Шекспира и только один утверждает, что прочел "Илиаду". С
другой стороны для авторитетных и глубоко мною уважаемых людей Шекспир вовсе
не  скучен.  Он является  для них  неисчерпаемой  сокровищницей новых идей и
ощущений. Они вдохновенно  разглагольствуют об огромной роли, о  выразителях
интересов,  о гигантских  трагедиях и  прочем  и  с презрительным  терпением
стараются растолковать все это нам,  непонимающим. А что если они врут?  Что
если сами эти старые песочницы втихомолку с наслаждением читают растрепанные
книжки Буссенара? Попробуй, проверь.
     Впрочем,  проверить  нетрудно.  Взять,  например,  Банъютэя.   Русскому
литературоведению японская  литература известна  плохо, а Банъютэй и  вообще
неизвестен.   Понести   рукопись  Шкловскому   и   попросить:   "Прочитайте,
пожалуйста, и дайте свое авторитетное заключение. Писатель этот не бог весть
что,  в  японском  литературоведении  о  нем  ничего  не говорится,  но  мне
кажется..."  и так далее. Это был бы интересный опыт. Не станет же Шкловский
наводить справки...
     Я отхлебнул кофе  и вернулся  к переводу. Всего в этот вечер  я перевел
пять страниц и лег спать в половине третьего.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Я прождал всего  минут пять, поэтому понял, что нужен Кларе по  важному
делу. Она была в  белом платье и белых босоножках, свежая, словно только что
из нарзанной ванны, стремительная, как  мальчишка.  Она  подошла,  улыбаясь,
протянула ладонью вниз левую руку в белой ажурной перчатке и сказала:
     -- Доброе утро, милый.
     -- Здравствуй, дорогая, -- сказал я.
     -- Очень мило, что ты пришел.
     -- Напротив, очень мило, что ты пожелала встретиться.
     -- Нет, правда, я очень рада тебя видеть.
     -- Я тоже в восторге.
     -- Ты неважно выглядишь, милый. Дела замучили?
     -- Да. Пропасть дел.
     -- Но ты же знаешь, тебе нельзя утомляться.
     -- Что поделаешь... Зато ты выглядишь прекрасно.
     -- Нет, серьезно. Тебе не  следует перегружать себя работой. Особенно в
такую жару.
     Я всегда ненавидел этот small talk, но Кларе он был необходим. В старое
доброе время она как-то призналась мне, что для нее это нечто вроде разведки
боем. Она-то, наверное, не помнила, что сказала мне об этом. Я сказал:
     -- Да, в последнее время стоит ужасная жара. Сегодня будет более жарко,
чем вчера. А завтра будет еще жарче. Итак?
     Она глядела на меня, безмятежно улыбаясь.
     --  Ты прав, --  сказала она. -- Времени  мало. Я вызвала  тебя,  чтобы
сообщить, что я даю согласие на развод.
     -- Что ж, -- сказал я, -- это хорошо.
     -- Ты не рад?
     -- Да нет, мне все равно.
     -- Три года назад ты говорил иначе.
     -- Три года назад! -- Я  даже рассмеялся. -- Три  года назад было очень
давно. Целых три года. Теперь я привык.
     Я видел, что она разочарована, и поспешно добавил:
     -- Нет, ты не  думай, я  с  удовольствием.  Действительно, сколько  это
может тянуться?
     -- Да, это тянется слишком долго. Ну, так или иначе, ты можешь подавать
на развод и обретешь желанную свободу.
     -- Наконец, -- сказал я.
     -- Вот именно. Наконец. Почему ты улыбаешься?
     -- Это я от счастья. Ослепительные перспективы.
     Мы помолчали.
     -- Ты все еще в издательстве? -- спросила она.
     -- Да.
     -- Недавно я видела где-то какую-то книжку в твоем переводе.
     -- Да, я перевожу. Время от времени. Все еще перевожу.
     Мы опять помолчали. Я поглядел на часы.
     -- Между прочим, он прекрасный человек,  -- сказала вдруг она  тихо. --
Ты не должен был обращаться с ним так... грубо.
     -- Но я тогда не знал, что он прекрасный человек, -- возразил я.
     -- Он очень страдал.
     -- Я тоже. Я вывихнул пальцы и получил выговор по партийной линии.
     -- До свидания, -- сказала она.
     -- До свидания, Клара, -- вежливо сказал я.  -- Очень рад  был повидать
тебя. Объявление я дам в ближайшее время.
     Она  ушла, не подав руки и не  оглядываясь.  Времени было в обрез,  и я
взял такси. Утро было ясное и жаркое, блестели на солнце политые улицы, люди
спешили на работу и в магазины, стараясь  держаться в тени домов и деревьев.
У меня горело под веками, и сами собой закрывались глаза. Больше всего спать
хочется утром, к полудню это проходит. Я подумал, что  мог бы поспать лишний
часок,  и  неожиданно  для себя  скверно  выругался вслух.  Шофер  изумленно
оглянулся.
     -- Ничего, ничего, -- пробормотал я. -- Все в порядке.
     Когда мы  подъехали к издательству, до  начала  занятий  оставалось еще
минут десять.  Я подошел к  автомату  выпить  стакан  воды.  Пока  я рылся в
карманах, ища  трехкопеечную  монету,  возле  меня  остановился Полухин.  Он
по-отечески пожал мне локоть и сказал:
     -- Вот кстати, Андрей Сергеевич! А я вас вчера искал!
     Он никогда не здоровался,  но на него не обижались. Говорили, что он не
здоровается даже с министром. Открывает  дверь  к нему в кабинет  и радостно
кричит: "Вот кстати, товарищ министр! Разрешите?"
     -- Когда? -- спросил я.
     -- Вечером. Во второй половине дня.
     -- Я сидел у Келлера.
     Он  подождал,  пока я  пил воду с  грушевым сиропом. Мимо  нас в ворота
проходили сотрудники  и здоровались с ним, и он благосклонно кивал в  ответ,
сияя отеческой улыбкой.
     --  Тут такое  дело,  --  сказал  он.  --  Мне  позвонили  от  соседей.
Беспозвоночники.  Звонил их директор  и спросил,  нет  ли у меня  на примете
специалиста  по  японскому  языку.  Разумеется, Андрей  Сергеевич,  я  сразу
вспомнил о вас.
     Я покачал головой.
     -- Спасибо, Борис Михайлович, но я не могу. Очень занят.
     -- Пустяки, пустяки! Я  уверен, это  не займет у вас много времени. Они
получили из Японии какие-то  материалы. Какие-то документы, понимаете?  И им
хочется узнать, что это такое.
     -- Пусть обратятся в Институт научной информации. Я не могу.
     У него от огорчения обвисли щеки.
     -- Но я уже обещал им!  -- сказал  он. -- Мы  с вами не  можем вот  так
просто взять и отказаться. Это наши соседи, наконец!
     Я промолчал.
     -- Я вас очень  прошу, Андрей Сергеевич, -- сказал он. -- Я не могу вам
приказать в данном  случае, я вас очень, очень  прошу.  Я совершенно уверен,
что  это не  потребует много  времени.  Мы  соседи,  у  нас множество  общих
интересов. В конце концов, должны же мы помогать друг другу, разве не так?
     -- Почему им не обратиться в Институт информации?
     -- Возможно, им следовало обратиться в Институт информации,  не  спорю.
Но, с другой  стороны,  они  имеют полное  право  рассчитывать  на поддержку
соседей.  Почему  бы и нет? Слушайте, Андрей  Сергеевич,  ну зайдите к  ним,
посмотрите... Ведь, может быть, вы только посмотрите и сразу им скажете.
     Черт с тобой, подумал я устало, черт с вами со всеми.
     -- Хорошо, -- сказал я. -- К кому у них там обратиться? И когда?
     Он снова воссиял.
     -- Прямо к директору. В любое время. Лучше всего прямо сейчас.
     -- Нет, прямо сейчас я не пойду. Мне нужно в редакцию.
     -- Как вам угодно, Андрей Сергеевич! Значит, договорились? Ну, я очень,
очень  рад. Совершенно уверен,  что времени  это  у  вас  займет немного.  В
крайнем случае посидите денек-другой дома...
     Тут он заметил главбуха,  только что появившегося  из-за угла, радостно
завопил: "Вот  кстати, Илья Матвеевич,  а  вы  мне нужны!.." и  помчался ему
навстречу. Я прошел в ворота. Мне было тошно от всего этого -- и от Клары, и
от глупых  Юлиных претензий, и от самоуверенности Полухина. И от предстоящей
встречи  с  японцем.  Мне  хотелось только, чтобы меня  оставили в покое. Во
дворе  возле зимнего  бассейна опять  толклись  люди. Они  устанавливали  на
грубых деревянных козлах  большой бак, выкрашенный серой краской, и при этом
сердито спорили. Газон перед бассейном выглядел так, будто на нем занималась
строевой  рота  новобранцев.  И, как вчера вечером,  остро  воняло  какой-то
кислятиной. Черт с вами  со всеми,  думал я, ничего я не хочу. Ни бассейнов,
ни газонов.
     У лифта была очередь, и  я  поднялся по  лестнице, поэтому мне пришлось
подождать  в  коридоре,  пока  исчезнет тошнота. Ко мне  подошел  долговязый
красавец Виля Смагин.
     --  Вот тебе  и  поплавали, -- горестно сказал он.  -- Дай бедному Виле
сигаретку. Придется теперь ездить в Химки.
     -- Почему, бедный Виля? -- спросил я.
     -- Он еще спрашивает!  Бассейн-то теперь  нам отдадут месяца через два,
не раньше...
     -- А что случилось с бассейном?
     Виля недоверчиво посмотрел на меня.
     -- Ты что, дурачишь несчастного Смагина?
     -- Нет.
     -- Ты что, не знаешь, что бассейн у нас отобрали?
     -- Кто отобрал? Почему?
     Виля вздохнул.
     --  Да,  --  сказал  он.  -- Теперь я вижу. Ты  действительно ничего не
знаешь. Бассейн  у нас отобрали беспозвоночники. В интересах  науки, вот что
ужасно. Они достали  где-то громадную рыбу  и запустили ее в  наш бассейн. И
бедному, несчастному Виле теперь негде тренироваться. Сочувствуешь?
     -- Да, -- сказал я. -- Интересно, какая это рыба?
     Виля закурил,  укоризненно  покачал красивой маленькой  головой и ушел.
Почему-то  мне стало весело.  Не  знаю  почему. Я не был  ватерполистом, как
Виля, а рыба, для которой понадобился целый  бассейн, -- это было интересно.
Видимо, ее  и  привезли вчера в  цистерне-прицепе, и ради нее ломали и снова
закладывали стену и ставили сегодня серый бак. Я направился в редакцию.
     Все  были на  местах,  и Люся сейчас  же доложила,  что меня спрашивала
Марецкая. Костя Синенко сообщил:
     --   Она  сегодня  на   редкость  эффектна,  Андрей  Сергеевич.  Этакая
расклешенная синяя юбка, волосы...
     --  Придержите  язык,  Синенко, -- холодно сказал я.  --  Аннотации  вы
написали?
     -- Не могу я писать аннотации.
     -- Хорошо. Я напишу сам.
     -- Давайте я напишу, -- поспешно предложил Тимофей Евсеевич.
     --  Занимайтесь своим делом,  --  сказал  я. -- Вы  закончили  "Розу  и
зеркало"?
     -- Нет.
     -- Вот и заканчивайте. Занимайтесь своим делом. Вам ясно?
     -- Ясно, Андрей Сергеевич, -- пробормотал Тимофей Евсеевич.
     -- Вот и хорошо. Синенко, давайте сюда материалы по аннотациям.
     Костя сердито сказал:
     -- Я сам.
     --  Тогда  не  морочьте мне голову.  Фомина,  вы  выписали  неодобрение
Глазунову?
     -- Нет еще, Андрей Сергеевич, сейчас выпишу.
     -- Поторопитесь.
     Я взял  из  шкафа рукопись  Майского  и  сел  у окна. Некоторое время в
редакции было тихо. Потом Тимофей Евсеевич робко кашлянул и сказал:
     -- Простите, Андрей Сергеевич, вчера вечером звонил Верейский...
     -- Да?
     -- Он получил рецензию Басова и страшно разозлился.
     -- Угу.
     -- Он сказал: "Передайте этому вашему  интеллигентному павиану,  что он
кретин".
     -- Ну что  ж, -- сказал  я.  --  Передайте,  пожалуй.  Только  он будет
польщен.  Его еще никто  не называл интеллигентным. Беда в том, что он у нас
единственный человек, который знает суахили.
     -- А как быть с Верейским?
     -- Верните ему рукопись, вот и все.
     Зазвонил телефон. Люся взяла трубку.
     -- Вас, Андрей Сергеевич, -- сказала она.
     Звонил Полухин.
     -- Вот кстати, Андрей Сергеевич, -- заблеял он. -- Я только что говорил
с директором соседей. Он готов вас принять в  любую  минуту. Хоть сейчас. Вы
сейчас свободны?
     -- Да, -- сказал я. -- Я иду.
     Я повесил трубку и пошел к двери. В дверях я остановился.
     --  Я вернусь через час, -- сказал я. -- Может  быть,  немного позже. К
обеденному  перерыву  все  аннотации по плану следующего года должны быть  у
меня на столе. Всем ясно?
     -- Ясно, -- сказал Тимофей Евсеевич.
     -- Синенко?
     -- Ясно, ясно, -- проворчал Костя.
     -- И неодобрение Глазунову, Люся.
     -- Я сделаю, Андрей Сергеевич.
     Я вышел и притворил дверь.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Институт   беспозвоночных   помещался   в  глубине  двора  в  старинном
двухэтажном  особняке.  Я  там  никогда  прежде  не  был,  но  кое-кого   из
беспозвоночников  знал.  Они  ходили  обедать в наш буфет,  а  один  молодой
лаборант,  специалист  по  фиксирующим  смесям,   как  он  отрекомендовался,
серьезно  болел  нашей  Люсенькой Фоминой  и  в  конце рабочего  дня посещал
редакцию. Из-за  жары я  не пошел напрямик через двор, а направился круговой
аллеей, прячась в тени  дряхлых лип. У зимнего бассейна по-прежнему толпился
народ,  должно  быть,  их  волновала огромная рыба. По дороге  я понял,  что
кислым запахом несет именно оттуда, и подумал, что рыба, возможно, не совсем
свежая. Потом,  помнится, я  рассеянно удивился, для чего могла понадобиться
рыба беспозвоночникам.
     В маленьком вестибюле  старичок-вахтер словоохотливо объяснил мне,  как
пройти к директору. Директор сидел за столом в сумрачном от штор  кабинете и
грустно листал бумаги. Когда я представился, он оживился, отодвинул бумаги и
предложил мне присесть.  Он был толст,  потен и то и  дело снимал и протирал
платочком очки с толстыми линзами без  оправы. При этом он не спускал с меня
бледных глаз с красноватыми веками и часто мигал.
     --  Да,  -- сказал  он, -- да! Я все  знаю,  товарищ Головин. Уважаемый
Борис Михайлович  мне все рассказал. Что вы очень заняты и прочее. Вы правы,
мы   могли  бы  послать   эти  документы   на  Балтийскую  улицу.  При  иных
обстоятельствах мы бы так,  несомненно, и сделали. Несомненно! Но вы знаете,
как это у  них делается -- заказ,  оформление и прочее.