Аркадий Стругацкий
   Дни кракена


     --------------------
     Аркадий Стругацкий
     ДНИ КРАКЕНА
     (C) Аркадий Стругацкий, текст, 1963
     =====================================================================
     Предлагаемые   читателю  тексты  произведений  являются,  так  сказать,
"каноническими" или, если угодно, "эталонными".
     Борис Стругацкий
     =====================================================================
     rusf.ru/abs/ -- Страница братье Стругацких
     Редактор: Владимир Борисов, bvi@rusf.ru
     Корректор: Владимир Дьяконов, stodger@newmail.ru
     Файл подготовлен 24 мая 2003 г.
     --------------------

     (Главы из неоконченной повести)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

     На  третьем  курсе  в   университете  Юлю  Марецкую  выбрали  комсоргом
факультета и затем переизбирали  еще два раза. Она  не отказывалась, так как
декан  и  члены партбюро  постоянно  твердили  ей,  будто  она  прирожденный
комсомольский  вожак. Никаким вожаком она  не  была,  но значило это для нее
очень много. Она училась старательно, но язык давался ей плохо, а в качестве
комсорга она  быстро избавилась от  чувства неполноценности,  которое всегда
испытывала рядом с более способными ребятами. Разумеется, никто не относился
к ней  свысока, ее  и вообще-то не очень замечали, зато она ощущала себя как
рыба в воде. Ей ничего не стоило разобраться в каком-нибудь мелком конфликте
или  собрать  товарищей  на  политзанятия,  потому  что  она  была  девушкой
искренней и благожелательной. Правда,  вся  эта деятельность имела для нее и
плохую сторону. Она так увлеклась общественными обязанностями,  что оставила
далеко  в тылу все личные  проблемы,  с  которыми любая  студентка  способна
справиться в двадцатилетнем нежном возрасте. Она так  и не сумела отделаться
от некоторых ублюдочных принципов, которые ей внушили еще в школе.
     На четвертом курсе у нее случился роман с одним молодым преподавателем,
и  она  по  ночам  плакала  в подушку, воображая себя разрушительницей чужой
семьи,  но преподаватель вскоре отступился и  вернулся к  своей  жене, устав
бороться  с  несгибаемыми  Юлиными   принципами.  Как-то  я  встретил  этого
преподавателя. Он хорошо помнил Юлю и  очень интересовался, что  с нею потом
сталось. Вообще это довольно странно, потому  что  мало кто из однокурсников
помнил ее,  да и те, кто помнил, путали ее фамилию. Вообще-то она была милая
девушка,  даже  хорошенькая,  хотя  все  находили,  что  ей  следует  больше
заботиться  о  внешности.  На   последнем  семестре  она  была  уже   членом
факультетского  партбюро  и  стала  носить  очки,  но  перед  госэкзаменами,
кажется, сняла их.
     Вскоре  после  университета она поступила  в  издательство "Иностранная
литература"  и  тут  же  вышла  замуж  за  старшего лейтенанта,  только  что
уволенного  в  запас,  веселого  и  развязного  субъекта.  У  него  не  было
гражданской специальности, поэтому она решила,  что должна поставить его  на
ноги.  У  нее была комната в старом доме  в  районе Арбата,  и первое  время
бывший старший лейтенант то  ли с непривычки, то ли из чувства благодарности
сдерживался. Но потом он снова стал пить, связался с какими-то проходимцами,
крал у жены деньги и  даже пытался ее колотить. Юля из кожи вон лезла, чтобы
перевоспитать  его.  Она ела и  спала  с книгами  Макаренко, приводила домой
сослуживцев, которые рассказывали, как славно работать в коллективе и любить
свою работу. Неожиданно она узнала,  что  у него есть  любовница, и прогнала
его.  К  счастью,  детей у  них  не  получилось,  но вся эта  история крайне
болезненно подействовала на  ее самолюбие. Во-первых, ей  было очень  стыдно
перед сослуживцами,  хотя они жалели  и всячески  старались ободрить ее. И к
тому же она сообразила, что не любит и никогда не  любила мужа,  а потому во
всем  виновата сама. Она  поняла, что у нее  с ним с самого  начала не  было
никаких  шансов на успех, поскольку  собственная  комната и довольно высокий
оклад независимо от  ее  женского обаяния сами  по себе представляли соблазн
для  бездомного  бездельника.  Она   прямо-таки  извелась,  обвиняя  себя  в
черствости и себялюбии, и долго еще снабжала бывшего мужа деньгами, когда он
являлся к ней в подпитии с мольбами и упреками. Бедняжка успокоилась  только
через  несколько  месяцев,  но  из "Иностранной  литературы" все-таки ушла и
поступила к нам в редакцию современной прозы.
     Работала  она  добросовестно  и  умело  и  нисколько  не  робела  перед
начальством, поэтому к ней так и льнули молоденькие девушки из корректорской
и производственного  отдела -- она беззаветно  и со  студенческой  пылкостью
защищала их от раздраженных заведующих. Вскоре ее выдвинули в местком вместо
старушки, ушедшей на пенсию, а затем она была выбрана в партийное бюро, хотя
прошла  большинством  всего  в два голоса.  Это последнее обстоятельство  ее
обидело и  в  то же время прибавило ей рвения,  так что  на  нее свалили всю
текущую работу. В партийном бюро такие работники просто необходимы, и стоило
ей однажды  надолго  заболеть, как  с треском провалилось  множество  мелких
мероприятий.
     Мне она не нравилась еще в университете, и  я сделал вид, что совсем не
помню ее, когда она подошла ко мне в издательстве. Она меня раздражала. Есть
люди  с  каким-то  редкостным,  книжным  сочетанием  необыкновенной душевной
доброты и совершенно твердокаменных заблуждений. Это те самые, которые любят
обиженно говорить: "Чем  больше делаешь  добра, тем хуже  к тебе относятся".
Мне приходилось сталкиваться с ними в армии -- это были ефрейторы и сержанты
из сибиряков  и украинцев. Я никогда  не сомневался,  что  в Юле главное  --
большое чутье к чужому  несчастью и что она готова сеять добро любой  ценой.
Но переносить ее даже в небольших дозах очень трудно, может быть потому, что
она никак не способна  понять,  что  люди  вокруг не добрые и  не  злые, что
каждый человек  очень сложен и может очень  сильно  отличаться  от нее.  Она
навязывает тебе свое хорошее отношение, выстаивает за тебя очереди в буфете,
мчится  после работы за город за книжкой, которую тебе  захотелось прочесть,
но посидеть  в ресторане  и просто потрепаться в перерыв ты  предпочитаешь с
Костей Синенко, который не постесняется забрать у тебя  последние два рубля,
с легким сердцем утеряет рукопись, взятую тобой под честное слово в соседней
редакции, или в самое горячее время станет проситься во внеочередной отпуск.
     Все же в конце  концов  мы с Юлей стали друзьями. Мы встретились на дне
рождения  у  общего знакомого, поговорили  в углу на  диване на  общие темы,
потанцевали,  и  она  решила,  что  я  хороший  человек.  "Я  к  тебе  давно
присматриваюсь,  и мне очень хотелось  сойтись с  тобой поближе", -- заявила
она   с  таким   видом,   словно  я  должен   был   немедленно  проникнуться
благодарностью  к  ней за  это  признание.  Затем,  не сходя  с  места,  она
чистосердечно рассказала мне все о себе. Это было трогательно, тем более что
у меня в  тот вечер  было отличное  настроение,  а она была очень хороша  --
румяная от  вина, в  красивом платье, закрытом до шеи, и  с голыми руками. Я
проводил ее  домой. Мы  долго  прохаживались перед ее подъездом, потом долго
стояли у подъезда, и  она  все говорила, доверчиво заглядывая  мне в лицо. Я
уверен,  что  если  бы  я попытался  тогда  поцеловать  ее,  она бы  страшно
удивилась и обиделась.
     Она здорово привязалась ко мне и стала  часто бывать в  нашей редакции.
Раза  два  она заходила  даже  ко  мне домой, но  я старался не поощрять ее.
Возможно, она  влюбилась, а скорее всего,  просто чувствовала себя одинокой.
Ведь я был  ее единственным другом в  издательстве, если не считать девчонок
из  корректорской. А может быть потому, что я только слушал ее  и никогда не
рассказывал сам. Это вообще очень импонирует людям. Они видят в этом признак
участия. Или еще потому, что я обедал в кафе, ужинал булкой с колбасой, и ей
хотелось поставить  меня на ноги. Как-то она предложила мне  познакомиться с
одной  приятельницей  из  "Иностранной литературы".  Не  помню  уже,  почему
знакомство не  состоялось. Впрочем, говорили  мы главным  образом о делах, и
мне иногда думается, что  для себя она оправдывала эту дружбу необходимостью
живой связи с  массами. Все-таки она очень меня раздражала, потому что я все
время был чем-то обязан ей. Например, она научила меня играть в бадминтон.
     В тот день, когда привезли Кракена, она зашла после перерыва поговорить
о моих отношениях  с Майским,  и я по-настоящему  разозлился на нее.  Мы все
трое  лежали  животами  на  подоконнике  и  смотрели,  как  внизу  во  дворе
ворочается   "маз"   с   громоздким   прицепом-цистерной.   Вокруг   "маза",
взволнованно  размахивая  руками, бегали  беспозвоночники  и  пронзительными
голосами  подавали  водителю  советы.  Беспозвоночниками мы  называли  наших
соседей, сотрудников  Института  беспозвоночных,  да они  и  сами  себя  так
называли.  Костя пригляделся  и сказал, что  это  беспозвоночникам  привезли
спирт,  а  Тимофей Евсеевич стал  рассказывать, как бы он поступил на  месте
водителя. Тут подошла Юля, поздоровалась и сказала:
     -- Андрюша, ты, я вижу, не очень занят, мне надо поговорить с тобой.
     Мы  вышли в коридор и сели у стола, где обычно сидят с  авторами, чтобы
не мешать в редакции.
     Она опустила ресницы, разгладила юбку  на коленях, скорбно взглянула на
меня  и покраснела. Она  не знала, с чего начать. Или  притворялась, что  не
знает, -- для нее  это всегда было одно и то  же.  Я сразу  понял,  что  она
собирается  резать мне в  глаза правду-матку. Не люблю, когда мне  режут эту
самую правду-матку, но за  удовольствие иметь такого друга приходилось время
от времени платить. Я полез в карман за сигаретами, хотя у  меня  и без того
было горько во рту от курения, и сказал:
     -- Давай,  Юленька, рассказывай,  что там еще стряслось.  Синенко опять
целовал Марину в рабочее время? Нет? Неужели Тимофей Евсеевич? Он старик, но
еще  может... Тоже нет?  В  чем же дело? Мне не к лицу  этот галстук? Говори
прямо и откровенно. Без околичностей и всяких там фиглей-миглей.
     Пока  я  говорил все  это,  она с  трагическим достоинством  покачивала
головой. Глаза ее были прикрыты. Затем она открыла глаза и сказала:
     -- Я  не шучу,  Андрюша.  Вопрос очень серьезный. Боюсь,  что тебе  это
будет не совсем приятно, но...
     Последовала значительная пауза, и я поспешил заверить:
     -- Я слушаю тебя, Юленька.
     -- Что у тебя за отношения с Майским? -- спросила она.
     Я удивился.
     -- С Петей Майским? Хорошие отношения.
     -- Вы друзья?
     -- Не то  чтобы друзья... А что  случилось? Он  попал в милицию? Это он
может.
     Она сурово сказала:
     -- Ты пьянствуешь с ним в ресторанах.
     Это было  сказано так  убежденно и взволнованно,  что я растерялся. Так
мог бы сказать следователь, загнавший преступника в ловушку.
     --  Почему же именно  пьянствую?  --  спросил  я. --  В  ресторанах  не
обязательно пьянствовать, Юленька. Там разрешают и просто беседовать.
     -- Не в этом дело. Ты понимаешь, что я хочу сказать.
     -- Не понимаю, -- сказал я искренне.
     --  Ты заведующий отделом, коммунист. Майский твой  автор. Ты не должен
ходить с ним по ресторанам.
     -- Послушай, Юля, -- сказал я, сдерживаясь.  -- Я давно взрослый. Я сам
знаю, с кем мне ходить.
     Тогда она наклонилась ко мне и проговорила вполголоса:
     --  Ты  не  имеешь  права. Как твой  товарищ  и  как  член  партбюро  я
предупреждаю  тебя,  это  выглядит  некрасиво.  Ты  включил Майского  в план
редподготовки?
     -- Ладно, --  сказал  я  и  встал.  --  Довольно  с меня. Да, я включил
Майского  в план редподготовки.  По  этому  поводу мы устроили  в  ресторане
"Метрополь"  очередную  попойку,  и   там  Майский  выдал  мне  нотариальную
доверенность на половину будущего гонорара. А  затем мы с ним  отправились в
Сандуновские бани, и его  рука  мыла мою руку.  Я признаю  свою вину и готов
предстать.
     Это было грубо, потому что Юля, конечно, затеяла этот разговор из самых
лучших  побуждений. Она  сидела,  как  прибитая. Но  я разозлился.  Какая-то
полицейская логика: не потому вне подозрений, что честный, а потому честный,
что вне подозрений. Мне такая логика никогда не нравилась, и в свое  время я
от нее натерпелся. Я повернулся и пошел прочь. Юля догнала  меня  и схватила
за рукав.
     -- Андрюша, -- сказала она жалобно, -- пойми меня правильно. Я вовсе не
хотела  тебя обидеть. Ты чистый и честный человек, Андрюша,  я тебе во  всем
верю... Но  зачем  тебе  всякие  ненужные разговоры,  сплетни? Я не хочу, ну
просто не желаю,  чтобы кому-нибудь пришло такое в голову.  Ты только  пойми
меня...
     По коридору шли люди, и она замолчала.
     -- Я понял тебя, -- сказал я. -- Прости, пожалуйста, мне пора.
     Она не отпускала рукав.
     -- Не сердись, -- сказала она.
     -- Я не сержусь.
     -- Не сердись. Я просто _д_о_л_ж_н_а_ была тебе  это сказать.  Я  долго
думала, а сегодня вдруг решила, что больше молчать не могу. Ты не сердишься?
     -- Нет, -- сказал  я. Я действительно  больше не сердился.  На нее было
смешно обижаться.  Больше  всего мне  хотелось  бы положить ее  на колено  и
отшлепать по мягкому. Потом это желание тоже прошло, и я засмеялся.
     -- Ладно, -- сказал я. -- Все в порядке.
     Она  отпустила  мой  рукав  и несмело  улыбнулась. Когда я  вернулся  в
редакцию, Костя и Тимофей Евсеевич все еще лежали на подоконнике. Я разогнал
их за рабочие столы  и сел разбирать корреспонденцию. Одно из писем  было из
Иностранной  комиссии   ССП.  Малинина   просила  меня  явиться  в   будущее
воскресенье на  встречу  с  Цутому Хида  в  "Пекин" к  восьми  часам вечера.
Конечно, можно было попытаться увильнуть от этой встречи, но мне не хотелось
подводить  Малинину.  Я  позвонил  ей,  а  затем  меня  вызвали  к  главному
редактору.


ГЛАВА ВТОРАЯ

     Беседа с главным  редактором  затянулась, и  я освободился только около
семи. Я устал и хотел есть, дома меня ожидал "Призрак с хризантемой", завтра
предстояла  встреча  с Кларой,  но я все  же  обратил  внимание на необычное
оживление  возле  зимнего  бассейна. Оттуда  тянуло  резким кислым  запахом.
Несколько  рабочих в спецовках закладывали кирпичом обширный провал в стене,
им  помогали  взволнованные  и  нервные беспозвоночники. У рабочих,  как мне
показалось, тоже был  какой-то  озадаченный и  недоверчивый вид, и они очень
торопились.   Но  я  не   стал  подходить,  так   как  решил,   что  бассейн
просто-напросто опять ремонтируют.
     Не  знаю,  когда и  для  чего  построили  посередине  двора это  грубое
приземистое сооружение  из потрескавшегося бетона. Судя по бледным  надписям
со стрелками,  во время войны  оно служило  убежищем,  затем  в  нем хранили
уголь,  а потом  наши  спортсмены объединились со  спортсменами из Института
беспозвоночных и оборудовали в  нем приличный закрытый бассейн. Не бог весть
какой он получился, глубиной всего  полтора  метра и площадью  пятнадцать на
двадцать, но ребята построили его сами и гордились кафелем, лампами дневного
света и прочими удобствами. Летом в нем просто  купались, а зимой занимались
пловцы и команды ватерполистов профсоюза работников культуры.
     Погода была  прекрасная, и  я побрел домой  пешком, выбирая самые тихие
переулки. По дороге я вспомнил, что у меня кончился кофе,  зашел в магазин и
купил пачку  за  сорок четыре копейки,  а заодно  двести граммов буженины  и
масла. Можешь за меня не беспокоиться, друг мой сердечный Юля Марецкая. Кофе
и хороший бутерброд с  бужениной --  это очень хорошо. Это не только хорошо,
но и уютно. Ты  себе представить не  можешь,  как уютно  выкушать часа в два
ночи  большую  фамильную чашку  кофе, и  никто  не  уговаривает тебя  сонным
голосом, что пора спать и что надо спать, когда  спят все порядочные люди, и
ты  можешь сидеть  и  работать  и думать, сколько  угодно. Не  надо  обо мне
беспокоиться, дорогая  Юленька, даже  когда  я  сижу  в  ресторане  и даже с
беспутным Петькой  Майским, и возвращаюсь домой под утро. А если вы все-таки
будете  слишком  беспокоиться,  то   смотрите,  я  разозлюсь  и  сделаю  вам
предложение, и вы по  глупости  и природной  деликатности  согласитесь стать
моей  женой,  и вот  тогда-то вы узнаете, что такое  настоящее беспокойство,
потому что у меня есть большой опыт по причинению близким беспокойства, а  у
вас нет  практически никакого опыта,  и поскольку я вас все-таки не люблю, а
вы склонны видеть в  семейной жизни  некое продолжение  общественного долга,
вам придется очень, очень  плохо. Так что не  сердите меня, милая, останемся
лучше  друзьями.  Я  готов сколько угодно  терпеть  тебя  в  качестве  члена
партбюро и даже в качестве друга, но если ты воображаешь, что заботу обо мне
можно простирать сколь угодно далеко,  то прах с тобой, погибай. Вряд  ли ты
перенесешь еще одно разочарование.
     Дома я принял душ,  поужинал  и стал готовиться к  очередной схватке  к
Банъютэем.  Я веду  настоящую войну, по всем  правилам и с высокой целью.  Я
наступаю, Банъютэй жестоко и умело обороняется. Это сильный противник, таких
у меня еще не  было.  Он сопротивляется каждой  строчкой, он подсовывает мне
странные  реалии,  которых не найти ни  в одном словаре,  он  сбивает меня с
толку жаргонными оборотами и  провинциальными словечками, он заманивает меня
в ловушки поступками своих героев, на первый взгляд вполне естественными, но
имеющими,  как  это  неизменно  случается,  совершенно  чуждый   мне  смысл.
Настоящая война,  сладкая каторга, которая  выматывает  так,  что перестаешь
гордиться собой и продолжаешь воевать из тупого упрямства.
     Война  ведется  по  вечерам  и по  ночам, и каждый  раз  перед  боем  я
некоторое  время  стою перед  столом, держась  за спинку  старого скрипучего
кресла, и выжидаю.  Как будто все  готово. Серо-зеленая "комбина" заправлена
чистым листком бумаги. Справа, так,  чтобы было удобно дотянуться, разложены
рыхлые от употребления тома Кацуматы, "Кодзиэн" и Роз-Иннеса. Слева раскрыта
изящная  книжка Банъютэя.  Пепельница  пуста,  папиросница  полна,  на  всем
свободном пространстве разбросаны коробки  спичек.  Остается сесть, положить
пальцы на клавиши и посмотреть на текст. Но  это  невозможно сделать  сразу.
Мало того, это нельзя делать сразу.
     Мешает  рефлекс,  выработавшийся  за долгие годы  работы.  Этот рефлекс
предупреждает,  что  после  первого удара клавиши  я,  свободный  человек  в
свободной стране, на  несколько  часов стану бесправным галерником.  Когда я
стою перед письменным столом, что-то во  мне с ужасом протестует,  жалобно и
жалко требует не начинать. Совсем не начинать, а пойти, например, на диван и
выспаться. Ну,  раз  уж это  так необходимо,  то  начать через часок.  Через
десять минут. А пока все-таки лечь на диван и покурить, разглядывая потолок.
Не  знаю, как кто, а  я люблю свои  рефлексы.  Особенно  этот. Он ничему  не
мешает, он слаб и жалок, и, отдавая ему  дань паузой, я ощущаю себя  чуть ли
не  собственным  благодетелем. При этом  я хитрю.  Я  только делаю вид,  что
просто  медлю. На самом деле я  настраиваю  себя  на противника. Это не  так
просто -- каждый  вечер перетаскиваться из Москвы второй половины двадцатого
века в Токио, вернее, в Эдо первой половины восемнадцатого. Забыть о метро и
спутниках  и  провалиться  в  мир  бидзэнских мечей и  есиварских  красавиц.
Вползти в  шкуру  Банъютэя,  увидеть его мир его глазами, разобраться в  его
эмоциях и постигнуть его логику.
     Вот  он  идет  по  узкой  улочке,  бесцеремонно  толкаясь   и  отпуская
незатейливые  шуточки,  долговязый  костлявый человек в стареньком  кимоно с
подоткнутыми полами. С  первого взгляда в  нем узнаешь "эдокко",  настоящего
коренного  эдосца, во всяком случае  -- с первого слова. Его настоящее  имя,
конечно, не