него был такой странный, что  Малянов  подобрался  и,
преодолевая неловкость, проговорил:
     - М-м-м...  Вы  простите,  но...  Документы  ваши...  Все-таки  чужой
ребенок... Разрешите взглянуть...
     - Ну конечно, ну ясно! - всполошился мужчина, хлопая себя по карманам
курточки и джинсов. - Мы же здесь я  живем,  в  этом  же  ломе,  только  в
четвертом подъезде... Милости прошу, в любой момент... Будем очень рады...
Вот, пожалуйста, - он  протянул  Малянову  маленькую  аккуратную  визитную
картонку - Полуянов  Александр  Платонович,  работаю  на  СНУ-16,  главный
инженер... так что  человек  довольно  известный...  Прошу,  так  сказать,
любить и жаловать. Очень было приятно познакомиться, но  в  будущем  лучше
было бы встречаться в более приятной ситуации,  правильно?  Извините,  еще
раз, Витька, попрощайся с Дмитрием Андреевичем и скажи "спасибо".
     - До свидания, - сказал мальчик без выражения. - Спасибо.
     И Малянов остался в прихожей один.
     Он вернулся к столу, швырнул поверх бумаг визитную карточку  и  встал
около распахнутого окна так, чтобы видеть  свой  подъезд.  Ртутный  фонарь
мертво светил сквозь черную листву. Прошла заплетающимся шагом  парочка  в
обнимку и скрылась в палисаднике. Две старухи молчали,  сидя  рядышком  на
скамеечке около подъезда. Из дома никто не выходил.
     Тогда Малянов перегнулся через стол и  снова  взял  в  руки  визитку.
Только теперь это была не визитка. Это был маленький  прямоугольник  очень
белого картона, чистый с обеих сторон.
     И вдруг за окном заплакал, забился в истерике ребенок: "Ой, не  надо!
Ой, я больше не буду!.. Ой-ей-ей... я  не  буду  больше!"  Малянов  тотчас
высунулся из окна по пояс - на улике  никого,  только  хлопнула  где-то  в
отдалении дверь и сразу же стихли отчаянные детские вопли.
     В два огромных прыжка Малянов пересек вся свою квартиру и оказался на
лестнице. И там,  конечно,  было  пусто  тоже.  Только  лежал  на  верхней
ступеньке пролета какой-то непонятный желтый предмет. Это  была  маленькая
сандалия. С правой ноги.  Малянов  поднял  ее,  повертел  в  руках,  потом
медленно вернулся домой, к столу, где  лампа  ярко  освещала  исчирканные,
разрисованные кривыми листки, по которым ошалело  ползали  большие  черные
мотыльки и всякая крылатая зеленая мелочь.


     Он собрался быстро.
     Все бумаги, лежавшие на столе,  все  листки,  разбросанные  по  полу,
чистовые страницы статьи с еще не вписанными формулами, графики,  таблицы,
красиво вычерченные для показа по эпидиаскопу, - все это  он  аккуратно  и
ловко собрал,  подровнял  и  сложил  в  белую  папку  "Для  бумаг".  Папка
раздулась, и он для вящей прочности перетянул ее  хозяйственной  резинкой.
Потом нашарил в ящике стола черный фломастер и неторопливо со вкусом вывел
на обложке: "Д. Малянов. Задача о макроскопической устойчивости".
     Закончив все дела, он  взял  папку  под  мышку,  внимательно  оглядел
комнату, будто  рассчитывал  обнаружить  что-нибудь  забытое  впопыхах,  и
выключил лампу. Стало темно, только светились  насыщенным  красным  светом
цифры на дисплее калькулятора. Тогда он выключил и калькулятор тоже.


     Он подъехал к дому Вечеровского на велосипеде, которым управлял одной
рукой, правой, - потому что под мышкой левой у него  была  зажата  толстая
белая папка. Медленно, грузно, словно больной, он сполз с седла, прислонил
велосипед к стене и поднялся по лестнице к подъезду.
     Дверь была распахнута. В проеме,  прямо  на  пороге,  сидел  какой-то
человек. Он поднял навстречу Малянову лицо, и Малянов узнал Глухова.  Лицо
у Глухова было измученное, перекошенное и вдобавок измазанное не то сажей,
не то краской.
     - Не ходите туда, Дмитрий Алексеевич, -  проговорил  Глухов.  -  Туда
сейчас нельзя.
     Он загораживал проход и Малянов молча стоял перед ним и ждал.
     - Еще одна папка.  Белая.  Еще  один  флаг  капитуляции...  -  Глухов
закряхтел и медленно, в три  разделения,  поднялся  на  ноги,  держась  за
поясницу В руках у него оказалась серая сильно помятая шляпа.  Он  нацепил
ее на лысину и сейчас же снял.
     - Понимаете... - проговорил  он.  -  Никак  не  решусь  уйти.  Тошно.
Капитулировать всегда тошно. В прошлом  веке  частенько  даже  стрелялись,
только чтобы не капитулировать...
     - В нашем - тоже случалось, - сказал Малянов.
     - Да, конечно, конечно. Но в нашем веке  стреляются  главным  образом
потому, что стыдятся других, а в прошлом стрелялись, потому что  стыдились
себя. Теперь почему-то считается, что сам с собою  человек  всегда  сумеет
договориться... - он похлопал себя шляпой по бедру. - Не знаю, почему  это
так. Мы все стали как-то проще, циничнее даже, мы  стесняемся  краснеть  и
стараемся спрятать слезы... Может  быть,  мир  все-таки  стал  сложнее  за
последние сто лет? Может быть, теперь,  кроме  совести,  гордости,  чести,
существует   еще   множество   других   вещей,   которые    годятся    для
самоутверждения?..
     Он смотрел выжидательно, и Малянов сказал, пожав плечами:
     - Не знаю. Может быть Я не знаю.
     - И я тоже не знаю, - сказал Глухов как бы с удивлением.  -  Казалось
бы, опытный капитулянт, сколько времени уже думаю  об  этом...  только  об
этом... сколько убедительных доводов  перебрал...  Вот  уж  и  успокоишься
будто, и убедишь вроде бы себя, и вдруг заноет. Конечно, двадцатый  век  -
это не девятнадцатый, разница есть. Но раны остаются ранами. Они заживают,
рубцуются, и вроде бы ты уже и забыл о  них  вовсе,  а  потом  переменится
погода, и они заноют. И всегда так это было, во все века.
     - Это вы про совесть говорите, да?
     - Про совесть. Про честь. Про гордость.
     - Да, - сказал Малянов. - Все это правильно. Только иногда чужие раны
больнее.
     - Ради бога! -  прошептал  Глухов,  прижимая  шляпу  к  груди  обеими
руками. - Я бы никогда не осмелился... Как я  могу  вас  отговаривать  или
советовать вами Да ни в коем случае!.. Но я все  думаю  и  никак  не  могу
разобраться: почему мы так мучаемся? Ведь совершенно же ясно, ведь  каждый
же скажет, что поступаем мы правильно...  иначе  поступить  нельзя,  глупо
поступать иначе... детский сад какой-то,  казаки-разбойники...  А  мы  уже
давно не дети... Все правильно, все  верно...  Почему  же  так  мучительно
стыдно? Не понимаю! Никак не могу понять.
     Тут он вдруг захихикал совершенно неуместно, а  потому  и  мерзко,  и
принялся махать шляпой кому-то за спиной Малянова. Малянов оглянулся.  Там
под фонарем, шагах в двадцати от них, стояла женщина - в летах уже  полная
и почему-то с тростью... или с зонтиком?
     - Так что все в порядке! - искусственно бодрым и  повышенным  голосом
провозгласил вдруг Глухов. -  Если  зуб  болит,  его  беспощадно  удаляют.
Такова логика  жизни.  Не  так  ли,  Дмитрий  Алексеевич?  Ну,  желаю  вам
всяческого...
     Он снова захихикал, закивал, заулыбался - ясно было, что  делает  все
это и говорит он исключительно для женщины с тростью, но это  было  глупо:
она стояла слишком далеко, чтобы различать его ужимки. А он снова  замахал
ей шляпой и ссыпался по лестнице - этак молодо, энергично,  по-студенчески
- и быстро  зашагал  к  фонарю,  все  еще  продолжая  размахивать  шляпой.
"...Тревоги нашей позади!.. - доносилось до Малянова,  -  ...солнце  снова
лето возвестило!.. вот и я!.." Он подошел к женщине, попытался  обнять  ее
за плечи одной рукой, но это у него не получилось - он был слишком мал для
такой крупной женщины, тогда он просто взял  ее  под  руку,  и  они  пошли
прочь, она сильно прихрамывала и опиралась на трость, а он все  размахивал
свободной рукой  с  зажатою  в  ней  шляпой  и  все  говорил,  говорил  не
переставая: "...всяческая  суета!..  и  совершенно  напрасно!..  как  я  и
говорил... ну что ты, маленькая!"
     Малянов проводил их  взглядом,  взял  свою  папку  поудобнее  и  стал
подниматься по лестнице.


     Вечеровский открыл ему дверь не сразу.  Узнать  его  было  нелегко  -
Вечеровский словно только что  выскочил  из  пожара.  Элегантный  домашний
костюм изуродован: левый рукав почти оторван, слева же, на животе, большая
прожженная дыра. Некогда белоснежная сорочка - в грязных разводах,  и  все
лицо Вечеровского в грязных пятнах, и руки его.
     - А! Заходи, - сказал он хрипловато, повернулся к Малянову  спиной  и
пошел в глубь квартиры.
     В гостиной все было  разгромлено,  словно  лопнул  здесь  только  что
картуз дымного порока. Копоть чернела на стенах, копоть тоненькими  нитями
плавала в  воздухе...  Зияла  обугленная  дыра  посреди  ковра...  И  горы
рассыпанных, растрепанных книг...  и  осколки  аквариума,  и  расплющенные
обломки звукоаппаратуры... Все  искорежено,  искромсано  и  будто  опалено
адским огнем.
     Они прошли в кабинет, где все  было,  как  и  прежде,  безукоризненно
чисто и элегантно, и Малянов, обернувшись на разгром в гостиной, спросил:
     - Что это было?
     - Потом, - сказал Вечеровский и откашлялся. - Что у тебя?
     Тогда Малянов положил на стол свою папку и проговорил сквозь зубы:
     - Вот. Они забрали мальчика. Пусть это пока у тебя полежит.
     - Пусть, -  спокойно  согласился  Вечеровский.  Он  поднял  к  глазам
чумазые руки и весь перекосился от отвращения. - Нет, так нельзя. Подожди,
я должен привести себя в порядок.
     Он стремительно вышел, почти выбежал ив комнаты, а Малянов, оставшись
один, прошел к дверям в гостиную и еще раз, теперь уже очень  внимательно,
оглядел царивший там разгром.
     Когда он вернулся к столу, лицо его было угрюмо, а  брови  он  задрал
так высоко, как это только было возможно.
     Потом он оглядел стол.
     Стол был завален папками. Там была толстая черная папка с  наклеенной
на обложке белой карточкой: "В.  С.  Глухов.  Культурное  влияние  США  на
Японию. Опыт количественного и качественного анализа". Там была еще  более
толстая, чудовищная зеленая папка с небрежной  надписью  фломастером:  "А.
Снеговой. Использование феддингов". Собственно, там было  даже  две  таких
папки... Там  была  простенькая  серая  тощая  папка  некоего  Вайнгартена
("Ревертаза и пр.") и перетянутая "резинкой пачка общих тетрадей (некто  У
Лужков, "Элементарные рассуждения"), и еще какие-то папки, тетради и  даже
свернутые в трубку листы ватмана с чертежами.
     И там, с краю, лежала белая папка с надписью: "Д. Малянов.  Задача  о
макроскопической устойчивости". Малянов взял  ее  и,  усевшись  в  кресло,
прижал к животу.
     Вернулся Вечеровский - свежевымытый, с мокрыми  еще  волосами,  снова
весь элегантный и по классу "А": белые брюки, черная рубашка с засученными
рукавами, белый галстук, на ногах какие-то немыслимые мокасины.
     - Вот так гораздо лучше, - объявил он. - Кофе?
     - Что все это значит? - спросил Малянов, показывая на стол.
     - Это значит, -  сказал  Вечеровский,  усмехнувшись,  -  что  каждому
хочется верить, будто рукописи не горят.
     - Значит, все это вот.. - Малянов повел рукой в сторону разгромленной
гостиной.
     - Не без того, не без того... Итак, кофе?
     - Но почему все они притащили это именно тебе?
     - А ты? Ты почему?
     - Не знаю, - сказал Малянов растерянно. - Я же не  знал,  что  тут  у
тебя делается... Мне показалось, что... пусть полежат пока у  тебя...  раз
иначе нельзя...
     - Вот и им тоже показалось. Всем. В последний раз спрашиваю: кофе?
     - Да, - сказал Малянов.
     Они пили кофе на кухне, где все  сверкало  чистотой,  все  стояло  на
своих местах и все было только  самого  высокого  качества  -  на  мировом
уровне или несколько выше. Папку свою Малянов  положил  на  стол  рядом  с
собою и все время держал ее под локтем.
     - Зачем тебе понадобилось связываться с нами? - спрашивал он.  -  Что
за глупая бравада!
     - Это не бравада. Это  проблема,  -  Вечеровский  отхлебнул  кофе  из
чашечки  кузнецовского  фарфора  и  запил  ледяной   водой   из   высокого
запотевшего стакана. - Посуди сам Снеговой занимался изучением  феддингов.
Это - радиотехника, прикладная  физика,  в  какой-то  степени  атмосферная
физика. Глухов - специалист по  новейшей  истории,  социолог,  "Культурное
влияние" его - это чистая  социология.  У  тебя  -  астрофизика  и  теория
гравитации... Я хочу понять, что общего у всех ваших  работ?  По-видимому,
где-то в невообразимой дали времен они сходятся в точку, и точка эта очень
важна для нас... для человечества, я имею в виду, - он снова  с  аппетитом
отхлебнул кофе. - Сверхцивилизация, как  я  понимаю,  это  сила  настолько
огромная, что ее вполне можно считать стихией, а все ее проявления  -  это
как бы проявления нового закона природы. Воевать против законов природы  -
глупо Капитулировать перед законом природы - стыдно. В  конечном  счете  -
тоже глупо. Законы природы надо изучать, а  изучив,  использовать.  Именно
этим я и намерен заняться.
     -  Глупо,  -  сказал  Малянов.  -  Глупо!  -  сказал  он,  все  более
раздражаясь.  -  Зачем  тебе  в  это   ввязываться?   Ты   же   уникальный
специалист... Ты же лучший в Европе. Они же просто убьют тебя, и все.
     - Не думаю, - сказал Вечеровский. - Промахнутся. Пойми,  они  слишком
огромны, они все время промахиваются...
     - Откуда ты все это можешь знать?
     - Господи, - сказал Вечеровский. - Откуда я могу это знать? Ты  видел
мою гостиную? Промах! А в прошлую субботу...  Да  что  там  говорить!  Они
лупят  меня  уже  вторую  неделя.  За  мою  собственную  работу.  За  мою.
Собственную. А вы все  здесь  совсем  ни  при  чем,  бедные  мои  барашки,
котики-песики... Ну что, Митька, я-таки умею владеть собой, а?
     - Пр-ровались ты!... - сказал Малянов и поднялся.  Он  был  красен  и
зол.
     - Сядь! - сказал Вечеровский, и Малянов сел.
     - Налей в кофе коньяк.
     Малянов налил.
     - Пей. Залпом!
     И Малянов осушил чашечку, не почувствовав ни вкуса, ни запаха.
     - Ты очень спешишь, - сказал Вечеровский назидательно.  -  А  спешить
нам некуда. Предстоит работа... Ты все еще никак  не  можешь  понять,  что
ничего интересного с нами не произошло. Просто  работа.  Долгая.  Тяжелая.
Скорее всего, грязная. Не один год, а может быть, сто лет или тысячу,  или
миллиард... Опасно? Да, опасно.  Заниматься  настоящей  научной  проблемой
всегда было опасно. Архимеда зарезали солдаты. Ньютон свихнулся в мистику.
Жолио-Кюри умер от  лучевой  болезни...  Научная  проблема  -  это  всегда
опасно. А тут - настоящая проблема. На всю жизнь.
     - Идиот!  -  сказал  Малянов.  -  Гордыня  проклятая,  сатанинская...
Архимед, Ньютон... Проблему  себе  отыскал.  Здесь  детей  убивают,  а  он
проблему себе выдумал на миллиард лет вперед...
     - Я вижу, они  тебя  основательно  запугали,  -  сказал  Вечеровский,
покусывая губу.
     - А тебя они не запугали? - спросил Малянов злобным шепотом. - У тебя
под  твоей  проклятой  лощеной  маской,  скажешь,  не  прячется  маленький
голенький дрожащий человечек?! Когда у  тебя  в  доме  бомбу  рвали,  этот
человечек что - не плакал, не  рвался  под  кровать  -  забиться  в  угол,
закрыть глаза и ни о чем не думать?.
     Вечеровский молчал, опустив белесые ресницы.
     - Вот они меня запугали! - заорал вдруг Малянов, крутя у  него  перед
носом потной дулей. - Я ничего не боюсь! Но на совесть свою гирю  навесить
не позволю! Нет, ради чего? Во имя человечества? За достоинство землянина?
За галактический престиж? Вот тебе! Я не дерусь за слова! За себя драться,
за семью, за друзей, даже  за  мальчишку  этого  чудовищного,  которого  я
раньше и не видел никогда, - пожалуйста! До последнего, без пощады! Но  за
какие-тестам проблемы?.. Увольте. Это вам не девятнадцатый век! Кому будет
принадлежать Галактика через миллиард лет, нам или им? Да плевал я на это!
     Он вскочил и забегал по кухне, размахивая руками.
     - Нет, вы подумайте только, какой страшный выбор мне предлагают:  или
мы тебя сделаем директором  великолепного  современного  института,  из-за
которого два членкора уже  глотки  друг  другу  переели,  -  или  мы  тебя
шлепнем, как гада, или, хуже того, моральным калекой сделаем до конца дней
твоих! Ничего себе выбор! Да я в этом  своем  институте  десять  нобелевок
заложу, понял? Институт - это тебе не чечевичная похлебка, можно его и  на
право  первородства  поменять.  Не  хотите,   чтобы   я   макроскопической
устойчивостью занимался, -  пожалуйста!  Обойдусь!  Я  в  своем  институте
десять новых идей заложу, двадцать идей, а  если  вам  не  понравится  еще
какая-нибудь, ну что ж,  снова  поторгуемся!..  И  не  коптите  мне  мозги
красивыми словами! Через миллиард лет от меня и молекул не останется. А  я
человек простой, я хочу умереть естественной смертью  и  совесть  свою  не
пачкать...
     Он вдруг замолчал, словно ему заткнули рот, уселся на прежнее  место,
схватил папку, бросил ее на стол, снова схватил.
     - Не знаю, что делать, - сказал он жалобно. - Может быть, они  только
запугивают?
     - Может быть, - сказал Вечеровский.
     - Однако Снегового они до смерти запугали.
     - Похоже на то.
     - Ч-черт! Работу жалко.  Экстра-класс.  Люкс.  У  меня,  может  быть,
никогда больше ничего подобного не выйдет.
     - Возможно, - сказал Вечеровский.
     - Но мальчишка-то? Мальчишка-то как? Или, может быть, запугивают?  Ну
невозможно же себе это представить, чтобы они осмелились... А может  быть,
это вовсе и не мальчишка даже? Уж очень он  странный...  Может  быть,  это
робот какой-нибудь, а?
     Вечеровский, не отвечая, поднялся и снова принялся  заваривать  кофе.
Малянов следил за ним бездумным взглядом.
     - А если они тебя угробят? - спросил он.
     - Вряд ли.
     - А если все-таки?.. Куда же тогда  все  это  денется?  -  он  потряс
папкой.
     - Ну ты же в курсе, - сказал Вечеровский, не оборачиваясь. - Да и  не
один ты. Вас довольно много.
     - Только не я, - сказал  Малянов,  мотая  щеками.  -  Я  в  это  дело
впутываться не желаю. Уволь.
     Тогда Вечеровский повернулся к нему  и  прочитал  негромко:  "Сказали
мне, что эта дорога меня приведет к океану смерти, и я с полпути  повернул
назад. С  тех  пор  все  тянутся  передо  мною  кривые,  глухие,  окольные
тропы..."
     Малянов застонал, как от боли.
     Он сидел, прижав папку к животу, и раскачивался  взад-вперед,  плотно
зажмурив глаза, скрипя стиснутыми зубами, и в голове у  него  не  было  ни
одной мысли, только глуховатый голос Вечеровского в десятый, двадцатый раз
повторял одно и то же: "...с тех  пор  все  тянутся  передо  мною  кривые,
глухие, окольные тропы..."


     А в пяти километрах  от  этой  кухни,  на  плоском  песчаном  морском
берегу, на мелководье, в неподвижной, похожей  на  застывшее  стекло  воде
лежал навзничь, неловко  подвернув  под  себя  руку,  мальчик  в  коротких
штанишках с лямочкой и с сандалией только на  одной  левой  ноге.  Он  был
совершенно неподвижен, и смотреть на него было неприятно и страшно, потому
что он казался давно и безнадежно мертвым.
     Над сопками-скалами, окаймляющими город, над недалекими отсюда домами
окраины показалось солнце.  Длинные  синие  тени  легли  на  пляж.  Легкий
ветерок  пронесся  и  зарябил  воду  у  берега.  И  тогда  мальчик   вдруг
пошевелился. Упираясь ладонями в песок, он  поднялся  и  поглядел  сонными
глазами  вокруг.  Потом  он  вдруг  вскочил  и  запрыгал  на  одной  ноге,
вытряхивая воду из уха и приговаривая: "Ухо, ухо, вылей воду  на  дремучую
колоду..."
     И  был  пляж,  и  было  стеклянное  море,  и  солнце  вставало  самым
жизнеутверждающим образом, и мальчуган, вполне живой,  здоровый,  веселый,
разве что несколько мокрый, а потому слегка  озябший,  бредет  вдоль  воды
босиком, загребая ногами влажный песок, держа в руке одинокую сандалию.