и,   ультрасовременная
Хай-фай-аппаратура, тугие пачки пластинок, блоки компакт-кассет... В  углу
гостиной - черный журнальный столик, в центре  его  -  деревянная  чаша  с
множеством курительных трубок самой разной величины и формы.
     Хозяин в безукоризненном замшевом домашнем костюме (белая  сорочка  с
галстуком! дома!!!) помещался в глубоком ушастом кресле. В зубах -  хорошо
уравновешенный "бриар", в руках - блюдечко и чашечка с дымящимся кофе. Все
дьявольски элегантно. Антикварный кофейник на лакированном подносе.  И  по
чашечке кофе (чашечки - тончайшего фарфора) - перед каждым из гостей.
     По левую руку от Вечеровского прилепился в роскошном  кресле  Глухов,
совсем  не  роскошный  маленький  человечек,  лысоватый,  очкастенький,  в
рубашечке-безрукавочке, в подтяжках, с брюшком.  Бледные  волосатые  ручки
сложены и засунуты между колен. Все внимание направлено на Малянова.
     Малянов - особенно крупный, потный и взлохмаченный сейчас, среди всей
этой невообразимой элегантности, - закончил свой рассказ словами:
     - ...Я лично считаю,  что  все  это  -  ловкое  жульничество.  Но  не
понимаю, зачем и кому это нужно. Потому что  на  самом  деле...  на  самом
деле! Ну что с меня взять? Ну кандидат, ну старший научный сотрудник... Ну
и что? Сто рублей на сберкнижке, восемьсот рублей долгу...
     Он энергически пожал плечами и, помотав щеками, откинулся  в  кресле.
При  атом  задел  ногой  столик,  чашечка  его  подпрыгнула  в  блюдце   и
опрокинулась.
     - Пардон... - проворчал Малянов рассеянно.
     - Еще кофе? - сейчас же осведомился Вечеровский.
     - Нет. А впрочем, налей...
     Вечеровский  принялся  осторожно,   словно   божественную   амброзию,
разливать кофе по чашечкам, а Глухов глубоко вздохнул и забормотал как  бы
про себя:
     - Да-да-да... Удивительно, удивительно... И ведь  в  самом  деле,  не
пожалуешься, не обратишься... никто не поверит. Да и как тут поверить?
     - Ты полагаешь, - сказал Вечеровский  Малянову,  -  что  твоя  работа
действительно тянет на Нобелевскую премию?
     - А черт его знает, на самом деле. Как я могу судить? Что  я  тебе  -
Нобелевский  комитет?  Классная  работа.   Экстра-класс.   Люкс.   Это   я
гарантирую. Но мне же ее еще надо докончить! Они ведь мне ее докончить  не
дают!..
     - Да-да-да... - снова заторопился Глухов. - Да! Но ведь  с  другой-то
сторона...  Вы  только  вдумайтесь,  друзья  мои,  представьте  это   себе
отчетливо... Дмитрий Алексеевич! Кофе какой - прелесть!  Сигаретка,  дымок
голубоватый, вечер за окном - прозрачность, зелень,  небо...  Аж,  Дмитрий
Алексеевич, ну  что  вам  эти  макроскопические  неустойчивости,  все  эти
диффузные газы, сингулярности... Неужели это настолько уж важно, что из-за
этого следует... Ну, вот, например, возьмем звезды. Право же, есть  что-то
в  этой  вашей  астрономии...  что-то  такое...  непристойное,   что   ли,
подглядывание какое-то...  А  зачем??  Звезды  ведь  не  для  того,  чтобы
подглядывать за ними, за их жизнью... Звезды  ведь  для  того,  чтобы  ими
любоваться, согласитесь...
     Он не спорил, не настаивал, этот маленький тихий Глухов,  он,  скорее
уж,   уговаривал,   просил,   умолял   даже   каждой   черточкой    своего
невыразительного серого личика. Но на Малянова эта его речь  подействовала
почему-то раздражающе, и он, не думая, брякнул:
     - А ведь он и вас упоминал, Владлен Семенович!
     - Кто?
     - Горбун. Рыжий этот, бандит-пришелец.
     - Меня?
     - Вот  именно,  вас.  "Вспомните,  -  говорит,  -  что  случилось   с
Глуховым!.." -  тут  Малянов  осекся,  потому  что  Глухов  побелел,  даже
позеленел как-то и совсем задвинулся в глубину огромного  кресла.  Никогда
еще Малянов не видел до такой степени испуганного человека.
     - А что со мной случилось? - пробормотал  Глухов  затравленно.  -  Со
мной все в порядке. Ничего со мной не случилось.. и не случалось...
     Вечеровский, не глядя,  протянул  руку  вправо,  извлек  из  скрытого
холодильника сифон и высокий стакан. Зашипела струя, стакан очутился перед
Глуховым, но тот пить не стал, даже в руки его  не  взял  и  посмотрел  на
него, как будто это отрава какая-то. Он только облизнул сухие  губы  сухим
языком и еще глубже засунул слабые свои папки между колен.
     - Это все  вздор..  Это  вздор  какой-то,  Алексей  Дмитр...  Дмитрий
Алексеевич, - шелестел он. - Вы  не  верьте.  Как  можно  верить?..  Явные
жулики...
     Малянов смотрел на него пристально.
     - Если это жулики, надо их вывести на чистую воду, так? - спросил  он
свирепо.
     - Конечно, конечно Но как?
     - Для начала каждый должен рассказать все, что знает про них.
     - Безусловно, разумеется... - Глухов снова облизнулся. - Но ведь я...
Вы, кажется, решили, будто я что-то знаю про них.  Но  ведь  я  ничего  не
знаю, уверяю вас.
     - Ничего?
     - Право же, ничего... Тут какая-то ошибка...
     - Так-таки  и  ничего?  -  продолжал  наседать  Малянов,  значительно
прищуриваясь.
     - Ни-че-го!  -  неожиданно  твердо  отчеканил  Глухов.  Словно  точку
поставил на этой теме.
     Глухов выпростал руки из колен, проглотил свой кофе и сейчас же запил
водой из стакана. На лице его вновь обозначился румянец. Он  улыбнулся  и,
неумело изображая развязность, вольготно расположился  в  кресле,  засунув
большие пальцы рук под подтяжки.
     Малянов ел его глазами, но Глухова все эти  взгляды  вроде  бы  и  не
волновали вовсе - он, казалось, совершенно оправился от своего неодолимого
страха и держал теперь себя как ни в чем не бывало.
     - Но сами-то вы верите, что это жулики? - спросил наконец Малянов.
     - А представления не имею, - ответил Глухов все с той  же  судорожной
развязностью.  -  Откуда  же  мне  это  знать,  посудите   сами,   Дмитрий
Алексеевич?
     - Ну а все-таки?..
     - Отстань от человека, - негромко сказал Вечеровский. - Ты  прекрасно
понимаешь, что это не жулики.
     - То есть? Откуда это следует?
     - Если бы ты считал их  обыкновенными  жуликами,  ты  бы  уже  был  в
милиции, а не здесь.
     - Как это, интересно, я попрусь в милицию? А факты?
     - Вот именно, - сказал Вечеровский. - Факты. Факты, дорогой мой!  Так
что не тешь себя иллюзиями, это не жулики. Какое  дело  жуликам  до  твоих
полостей устойчивости?
     - А какое до них дело инопланетным пришельцам?
     - Тебе же объяснили, какое. И объяснили весьма логично Твоя работа  в
перспективе выводит человечество в ряды сверхцивилизаций,  делает  нас  их
соперниками во Вселенной. Естественно,  они  предпочитают  расправиться  с
соперником, пока тот еще в колыбели. Как это сделать? Высаживать  десанты?
Взрывать  арсеналы?  Зачем?  Надо  именно  так:  тихо,   бесшумно,   почти
безболезненно скальпелем по самому ценному, что есть у человечества, -  по
перспективным исследованиям...
     - Бог ты мой, Фил! Ты же  сам  говоришь  -  это  сверхцивилизация,  а
значит, сверхразум, сверхгуманность, сверхдоброта!..
     Вечеровский кривовато усмехнулся.
     - Милый мой, откуда тебе  знать,  как  ведет  себя  сверхдоброта?  Не
доброта, заметь себе, пожалуйста, а сверхдоброта.
     - Все равно, все равно...  -  Малянов  замотал  щеками.  -  Методы...
Методы, Фил!  Ты  пойми,  это  сверхмощная  организация.  Он  же  способен
исчезать  и  появляться  мгновенно...  это   же   как   волшебство!   Если
сверхцивилизация, то они, с нашей точки зрения, почти всемогущи.  И  вдруг
такая дешевка - доведение до самоубийства, шантаж, подкуп.
     - Что ты знаешь о сверхцивилизациях?
     - Нет-нет. Все равно. Нецелесообразно.
     - Какова целесообразность моста - с точки зрения рыбы? - провозгласил
Вечеровский. - Когда тебе на щеку садится комар, ты бьешь по нему с  такой
силой, что мог бы уничтожить всех комаров в округе. Это целесообразно?
     - Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но дело даже не в этом. Как ты не
чувствуешь несоразмерности? При их всемогуществе. Ну  зачем  им  поднимать
весь этот шум? Зачем им нужно, чтобы Малянов бегал по знакомым и жаловался
в милицию? Зачем? Ведь куда проще было подсунуть ему  тухлого  омара  -  и
концы.
     - И-ну, значит, они  принципиальные  противники  убийства,  -  сказал
Вечеровский, снова принимаясь разливать кофе. - Сверхгуманность.
     - Ага, ага - шантажировать можно, а убивать нельзя. Ну ладно... Можно
же и без  убийства,  в  рамках,  так  сказать,  гуманности...  Мощно  так,
например, - садится Малянов работать над своей статьей, и сейчас же у него
разбаливается живот, да так, что никакого терпежу нет, и уже  ни  о  какой
работе говорить невозможно. Отложил работу - все прошло, снова  взялся  за
нее...
     Тут Малянов замолчал, потому что  заметил,  что  Вечеровский  его  не
слушает. Вечеровский сидел и нему боком и,  крутя  в  пальцах  драгоценную
трубку, пристально  глядел  на  Глухова,  а  Глухов  вдруг  забеспокоился,
зашевелился, снова съежился в кресле, и главки его приняли выражение,  как
у загнанного зверька.
     - Что вы на меня смотрите, Филипп Павлович? - жалобно проскрипел он.
     - Прошу прощенья, - сейчас же отозвался Вечеровский и, отведя  глаза,
принялся старательно выбивать и вычищать трубку.
     - Нет, позвольте! - снова заскрипел Глухов, но теперь уже не жалобно,
а скорее даже вызывающе.  -  Я  ваш  взгляд  понимаю  вполне  определенным
образом... И я раньше замечал такие взгляды.. И  ваши  прежние  намеки!  Я
хотел бы изъясниться сейчас же и окончательно! И пусть Дмитрий  Алексеевич
присутствует... Посудите сами,  Дмитрий  Алексеевич,  -  он  повернулся  к
Малянову. - Будьте судьей. Да,  у  меня  было  нечто  подобное...  Но  это
аллергия, и не более того. Болезнь века, как говорится..
     - Не понимаю, - сказал Малянов сердито.
     - Действительно, это было как-то связано  с  моей  работой.  Какая-то
связь, пожалуй, была... Но ведь не  более  того.  Не  более  того,  Филипп
Павлович! Аллергия - и не более того!..
     - Я вас не нанимаю, Владлен Семенович! - сказал  Малянов,  оживляясь,
ибо кое-что ему стало понятно.
     - Все очень просто, - сказал Вечеровский лениво. - Начиная с прошлого
марта, стоило Владлену Семеновичу сесть за  свою  диссертацию,  уже  почти
готовую, между прочим,  как  его  поражала  головная  боль,  причем  столь
сильная,  что  он  вынужден  бывал  работу  свою  прекращать  Это  длилось
несколько месяцев и кончилось тем, что Владлен Семенович свою  диссертацию
и вовсе отставил.
     - Позвольте, позвольте! - живо вмешался Глухов - Все это  так,  но  я
хочу подчеркнуть, что я отставил ее, как вы выражаетесь, только временно и
исключительно по совету врачей. И я попросил бы никаких аналогий здесь  не
проводить. Всякие аналогии здесь совершенно неправомерны.
     - Над чем вы работали? - резко спросил Малянов. - Тема?
     -  "Культурное  влияние  США  на  Японию.  Опыт   количественного   и
качественного анализа", - с готовностью отбарабанил Глухов.
     - Господи, - сказал Малянов. - При чем тут культурное влияние...
     - Вот именно! - подхватил Глухов. - Вот именно!
     - А тема у вас не закрытая была?
     - Ни в какой степени! Совершенно!
     - А Губаря, Захара Захаровича, вы не знаете?
     - Да в первый раз слышу!
     Малянов хотел спросить еще кое о чем, но спохватился: он вдруг понял,
что задает Глухову такие же вопросы, какие  Снеговой  задавал  вчера  ему,
Малянову.
     - Вы понимаете,  что  я  не  мог  не  последовать  совету  врачей,  -
продолжал между тем Глухов. - Врачи посоветовали, и  я  отложил  пока  эту
работу. Пока! В конце концов в мире достаточно прелести и  без  этой  моей
работы... И потом я, знаете ли, амбиций никаких не  имею,  да  и  не  имел
никогда... Я ученый маленький, а если по большому счету, то и  не  ученый,
собственно, а так, научный сотрудник. Конечно, я люблю свою работу,  но  с
другой стороны... - он поглядел на  часы  и  всполошился:  -  Ай-яй-яй-яй!
Поздно-то как! Я побегу...  Я  побегу,  Филипп  Павлович!  Извините  меня,
друзья мои, но сегодня же детектив по телевизору. Ах, друзья  мои,  друзья
мои! Ну много ли человеку надо? Если честно, если без  дурацкой  простите,
романтики? Добротный детектив, стакан правильно заваренного чая  в  чистом
подстаканнике, сигаретка... Право же,  Дмитрий  Алексеевич,  было  трудно,
очень болезненно было мне выбрать более спокойный путь, но врачи  врачами,
а если подумать: что выбирать? Ну, конечно же, жизнь надо выбирать. Жизнь!
Не абстракции, пусть  даже  самые  красивые,  не  телескопы  же  ваши,  не
пробирки, не затхлые  же  архивы!  Да  пусть  они  подавятся  всеми  этими
телескопами и архивами! Жить надо, любить надо,  природу  ощущать  надо...
Именно ощущать, прильнуть к ней, а не  ковырять  ее  ланцетом...  Когда  я
теперь смотрю на дерево, на куст, я чувствую, я ощущаю физически: это  мой
друг, мы нужны друг другу... Ах, Дмитрий Алексеевич!
     Он вдруг махнул рукой и пошел из  комнаты,  на  ходу  вдевая  руки  в
рукава серого своего занюханного пиджачка. Он даже не простился ни с  кем.
Пронесся по  гостиной  сквознячок,  колыхнул  облако  табачного  дыма  над
головой Вечеровского, потом ахнула вырвавшаяся,  видимо,  из  рук  входная
дверь, и все стихло.
     - Ну и что ты думаешь? - осведомился Малянов агрессивно.
     - О чем?
     - Что ты думаешь о своем Глухове? По-моему, его  запутали.  Или  даже
купили. Какал гадость!
     - Не суди и несудим будешь.
     - Ты так ставишь вопрос? - сказал Малянов саркастически.
     Вечеровский наклонился вперед, выбрал в чаше новую трубку и  принялся
медленно, вдумчиво набивать ее.
     - Мне кажется, Митя, - сказал он, -  ты  плохо  пока  понимаешь  свое
положение. Ты возбужден, ты слегка напуган, сильно  озадачен  и  в  высшей
степени  заинтригован.  Так  вот,  тебе  надлежит   понять,   что   ничего
интересного с тобою не произошло. Тебе предстоит очень  неприятный  выбор.
Неприятный в любом случае, ибо если ты поднимешь руки, то  станешь  таким,
как Глухов, и никогда не простишь себе этого, ты же очень высокого о  себе
мнения, я тебя знаю. Если же ты решишь бороться, тебе будет так плохо, как
бывает только человеку на передовой...
     - На передовой люди тоже жили, - сказал Малянов сердито.
     - Да. Только, как правило, плохо и недолго.
     - Ты что, запугиваешь меня?
     - Нет. Я пытаюсь только объяснить тебе, что  в  твоем  положении  нет
ничего интересного.  На  тебя  действует  сила  -  чудовищная,  совершенно
несоразмерная и никак не контролируемая...
     - Ты все-таки считаешь, что это сверхцивилизация?
     - Послушай, дружище, какая тебе разница? Тля под  кирпичом,  тля  под
пятаком... Ты - одиночный боец, на которого прет танковая армия.
     - Клопа танком не раздавишь, - пробормотал Малянов.
     - Верно. Но ты же не согласен быть клопом.
     - Хорошо, хорошо, но что ты мне посоветуешь? Я ведь пришел к тебе  за
советом, черт тебя дерн, а не философией заниматься...
     - Я тебе могу посоветовать только одно: пойми и осознай,  что  ничего
интересного...
     - Это я уже понял!
     - По-моему, нет.
     - Это я уже понял! - сказал Малянов, повышая голос. - И легче мне  от
этого не стало. Если это жулики, то я их не боюсь. Пусть они меня  боятся.
А  если  это  действительно  сверхцивилизация,  если   это   действительно
вторжение... Во-первых, я не очень-то в это верю... А во-вторых, что ж, мы
так и будем сдаваться - одна  за  другим?  Мы  ляжем  на  спинку,  все  по
очереди, и будем жалостно махать лапками в воздухе, а они беспрепятственно
станут отныне определять, чем нам можно заниматься,  а  чем  нельзя?  Нет,
отец, этого допускать нельзя, как хочешь...
     - Логично, - сказал Вечеровский без  всякого,  впрочем,  одобрения  в
голосе. - И даже красиво. Только на передовой нет ни логики,  ни  красоты.
Там - грязь, голод, вши, страх, смерть...
     Малянов не слушал его. Он глубоко вдруг задумался.  Рот  приоткрылся,
глаза стали бессмысленными. Потом он вдруг улыбнулся.
     - Слушай, Фил, - сказал он. - А мощную, наверное,  я  сделал  работу,
если целая сверхцивилизация поднялась на нее войной. А?


     Дома он снова засел за работу. Он махнул рукой на все,  все  отринул,
все забыл - он работал. Он исписывал формулами листок за листком и  швырял
черновики прямо на пол. Было уже поздно.  Гасли  окна  в  домах  напротив.
Стало совсем темно. Из открытого окна летели  мотыльки,  кружились  вокруг
лампы, падали на бумагу перед Маляновым. Он их досадливо смахивал, но  они
возвращались на ярко-белое - снова я снова.
     Мальчик как с вечера заснул, так и спал  беспробудно,  обняв  во  сне
мохнатого олимпийского мишку. Малянов прикрыл их обоих шалью.  По  кушетке
разбросаны были книги: том Спинозы, Достоевский,  "Популярная  медицинская
энциклопедия" и какие-то детские, с картинками.
     Работалось Малянову очень хорошо, он ни на что не отвлекался,  только
один раз почудилось ему боковым зрением, что в кресле  для  гостей  сидят,
прикрыв лицо ладонью, большой темный человек... Малянов вздрогнул так, что
ручка вылетела у него из пальцев и закатилась под бумаги. Еще мгновение он
совершенно отчетливо видел человека в  кресле  и  успел  понять,  что  это
Снеговой сидит там, упершись локтем в подлокотник, и смотрит одним  глазом
через расставленные пальцы... Потом страшное видение исчезло  -  купальный
халат лежал в кресле, разбросав пустые рукава.  Но  Малянов  вынужден  был
встать и пройтись несколько раз по комнате, чтобы  успокоиться.  Халат  он
сложил и унес в ванную.
     А потом, это было уже часов в одиннадцать,  раздался  вежливый  тихий
звонок в дверь, и мальчик сразу сел, словно подброшенный, словно он  и  не
спал вовсе.
     - Это за мной! - сказал он с отчаянием.
     Малянов с трудом оторвался от своих бумаг.
     - Что ты сказал?
     - Ты все-таки засел за свою проклятую работу.. -  продолжал  мальчик,
отползая до такте в самый угол - Я все проспал, а ты опять  засел  за  эти
проклятые  формулы...  Я  же   предупредил   тебя...   Эх,   ты,   Галилей
задрипанный...
     В дверь зазвонили снова.
     Малянов, заранее хмурясь, вышел  в  прихожую  и  щелкнул  замком.  На
пороге стоял приятной внешности мужчина лет тридцати в потертых джинсах  и
какой-то курточке, накинутой прямо поверх  майки,  -  по-домашнему.  А  на
ногах у него вместо ботинок были шлепанцы, тоже по-домашнему.
     - Прошу извинить, - сказал он, прижимая  руку  к  сердцу.  -  Но  мне
сказали, что мой Витька у вас...
     - Витька?
     - Вы знаете, он у нас парнишка с фантазиями... Уж извините,  если  он
вас утомил, но у него  манера  появилась:  натворит  что-нибудь,  а  потом
удерет, спрячется у соседей, навыдумывает там с три короба...
     - Прошу, - сказал Малянов сухо.
     Он и сам не мог объяснить себе, чем не  нравился  ему  этот  вежливый
папаня, явно и очевидно угнетенный невоспитанностью и самовольством своего
капризного сына. Они вместе вошли в  комнату,  и  папаня  прямо  с  порога
залебезил:
     - Ну что ж ты, Витька... Что ты, в сам деле,  вытворяешь.  Ну,  пошли
домой, пошли... Хватит. Подумаешь, графин раскокал. Будто тебя за это бить
будут. Пошли. Мама там плачет, волнуется... Пошли, а?
     Мальчик, молча поджав по-взрослому губы, принялся послушно слезать  с
тахты, а папаня все продолжал говорить, как заведенный:
     - Беда мне с ним, беда и беда. Хоть к врачам обращайся. Растет дикий,
как камышовый  кот.  Не  признает,  ну,  ни  малейшей  строгости...  Витя,
застегни, пожалуйста, сандалики... свалятся... Вы только представьте себе:
ну я - мужик, ладно, но матери-то каково, Дмитрий Андреевич!..
     - Алексеевич, - машинально поправил Малянов.
     - Разве? А мне сказали: Андреевич.
     - Кто сказал?
     - Да  в  жакте  какая-то  тетка...  Ты  готов,  Витька?  Ну  пошли...
Извините, ради бога, за беспокойство. Ох, дети, дети...
     Мальчик взялся за протянутую руку мужчины и только сейчас  глянул  на
Малянова, и взгляд у