умно переместившись по ковру, он встал напротив картины.
Одна из тех, которые ему самому особенно нравились, честно сказать, он
ни за что не расстался бы с нею и тем более не стал бы ее продавать, если
бы в тот момент его не одолела отчаянная нужна.
	Герой сидит на крылечке ветхой хижины. Рядом, на земле, там, где
ее обронили, валяется газета, раскрытая на странице объявлений о
найме. Из нагрудного кармана подчеркнуто чистенькой, хотя и
поношенной рабочей рубахи торчит уголок конверта - серого
невзрачного конверта, в каких рассылаются чеки социальных пособий.
Натруженные руки безнадежно опущены на колени, лицо покрывает
многодневная щетина, седеющие виски отбрасывают мертвенно-серый
отсвет на все лицо. Волосы, давно не стриженные, свалялись и спутались,
брови густые, костистые, а под ними, в глубоко сидящих глазах застыло
выражение безнадежности. У самого угла хижины пристроилась тощая
кошка, к стене прислонен сломанный велосипед. Человек не смотрит на
них - взгляд его устремлен на заваленный мусором двор. А вдали, у
горизонта, угадываются прямые, сухопарые фабричные трубы, над
которыми вьется слабый дымок.
	Картина была в тяжелой золоченой раме, и поневоле получалось,
что это не самая удачная окантовка для такого сюжета. К раме
прилепилась бронзовая табличка, и не надо было напрягать зрение, чтоб
угадать подпись. Он знал назубок, что там написано:
	~Безработный~. Художник Дэвид Ллойд Лэтимер.
	Сколько же лет назад это было? - спросил он себя недоуменно.
	Пять, а то и шесть? Помнится, натурщика звали Джонни Браун.
Джонни был славный малый и позировал Лэтимеру неоднократно.
Однако после этой картины Джонни исчез из поля зрения художника.
Лэтимер справлялся о нем повсюду, даже в портовых притонах, но и там
никто больше не видел Джонни и не ведал, куда он подевался.
	Пять, а то и шесть лет назад картина была продана ради куска
хлеба. Лэтимер попробовал вспомнить, как же звали покупателя, но имя
стерлось из памяти.
	В комнате был еще и шкаф. Лэтимер раскрыл створки и увидел
новую с иголочки одежду, выстроившиеся внизу ботинки и сапоги,
аккуратно уложенные на полку головные уборы. Не было и тени
сомнения, что все окажется точно по размеру. А в комоде у кровати
наверняка найдутся белье, рубашки, носки и свитера - именно такие,
какие он выбрал бы для себя сам.
	"О нас заботятся", заявила Алиса, а за ней и Инид, когда сидела с
ним на диване перед пылающим камином. Тут действительно не может
быть сомнений. Никто не желает им зла. Их тут, по сути, балуют, как
детей.
	Но остается вопрос: зачем? Почему восемь и только восемь
человек, отобранных из многих миллионов?
	Подойдя к окну, он выглянул наружу. Окно выходило на сторону,
противоположную лужайке, и взгляд падал на рощицу призрачных берез.
Взошла луна и повисла молочно-белым шаром над темным пятном
океана. Лэтимер и сейчас явственно различал белые брызги, взлетающие
над валунами.
	Надо подумать, сказал он себе. Надо набраться терпения и
разобраться в случившемся, выстроить все происшествия последних
часов в каков-то определенном порядке. Ложиться бессмысленно - в
таком напряженном состоянии он нипочем не уснет. Надо отыскать
местечко, где вокруг - никого. Кто знает, если выйти на свежий воздух и
погулять часок, хотя бы вверх-вниз по подъездной аллее, может, и
удастся взять себя в руки...
	На пути к входной двери он неизбежно прошел мимо гостиной.
Огонь в камине сник до слабого мерцания углей. Из темноты донесся
голос:
	- Дэвид, это вы?
	Он обернулся и всмотрелся в дверной проел. На диване перед
камином сгорбился темный силуэт.
	- Джонатон?
	- Я самый. Почему бы вам не составить мне компанию? Я старый
полуночник и потому обречен на долгие часы одиночества. Если хотите,
на столике есть кофе.
	Лэтимер приблизился к дивану и сел. Разглядел кофейник и
приборы, нацедил себе чашечку и осведомился у Джонатона:
	- Хотите, налью вам свеженького?
	- Будьте любезны. - Старик протянул художнику свою чашку, и тот
допил ее до краев. - Грешен, - признался Джонатон, - пью это зелье в
непотребных количествах. Там, в буфете, есть бренди. Не плеснуть ли
нам в кофе по капельке?
	- Звучит недурно, - согласился Лэтимер. Пересек комнату, отыскал
бренди, вернулся с бутылкой, налил понемножку в обе чашки.
	Устроившись поудобнее, они принялись рассматривать друг друга.
В камине одно из поленьев, догорая, распалось на горку углей. Внезапно
они вспыхнули, и Лэтимер наконец-то ясно различил черты собеседника:
бороду с первой сединой, брови, похожие на клинышки восклицательных
знаков, лицо резко очерченное и вместе с тем благородное.
	- Вы, молодой человек, в замешательстве, - заметил Джонатон.
	- Более чем верно, - признался Лэтимер. - Ничего не могу с собой
поделать, все спрашиваю себя, кому и зачем это понадобилось.
	Джонатон кивнул.
	- Вас, разумеется, уже познакомили с теорией Инид о том, что мы
находимся под наблюдением инопланетян, которые решили запереть нас
здесь ради изучения?
	- Инид говорила мне, что она не то чтобы верит в это всерьез, но
считает такую теорию привлекательной. По крайней мере, подобное
объяснение стройно и к тому же не лишено драматизма.
	- Да, конечно, не лишено, - откликнулся Джонатон, - только не
выдерживает критики. Каким, например, образом инопланетяне
нанимают прислугу, которая столь прилежно заботится о нас?
	- Действительно, - согласился Лэтимер. - А что, прислуга заперта
здесь вместе с нами.
	- Отнюдь. Нет сомнения, что прислуга наемная и ей, вероятно,
очень хорошо платят. Время от времени слуги меняются, кто-то
исчезает, а взамен появляются другие. Как осуществляется замена, мы не
знаем. Уж за этим мы следили более чем пристально, все надеялись, что
если выясним, то поймем, как отсюда выбраться, только так ничего и не
разгадали. Мы даже пытались подбить прислугу на откровенность - не
слишком назойливо, конечно, но тоже без успеха: держатся вежливо, но
замкнуто. Складывается подозрение, что кое-кто из нас, не исключая
меня самого, уже не очень-то и старается выяснить все доподлинно. Что
ни говори, покой этой жизни засасывает. С чем-чем, а с покоем
расставаться не хочется. Лично я не представляю себе, что бы я делал,
доведись мне вернуться в мир, который я мало-помалу совсем забыл.
Это, пожалуй, ужаснее всего: здешний плен так очарователен, что в него
и влюбиться недолго.
	- Но ведь, наверное, у кого-то остались близкие - жены, мужья,
дети, друзья? Ко мне это, правда, не относится: я не женат, да и друзей
немного.
	- Странно, но факт, - ответил Джонатон. - Если у кого-то из нас и
были семейные узы, то не слишком крепкие.
	- По-вашему, выбирают только людей без крепких
привязанностей?
	- Сомневаюсь, что это принимается во внимание. Скорее среди
людей нашего круга просто нет таких, кто склонен к крепким
привязанностям.
	- Тогда расскажите мне подробнее о наших компаньонах. Вы
упомянули, что занимаетесь философией. Я узнал кое-что и о некоторых
других. А кто такой Андервуд?
	- Драматург. И надо сказать, до того как он попал сюда, его пьесы
пользовались довольно большим успехом.
	- А Чарли и Джейн?
	- Чарли - карикатурист, Джейн - очеркист.
	- Очеркист?
	- Да. Специализировалась на темах, связанных с общественным
самосознанием. Писала духоподъемные статьи для так называемых
элитарных журналов. Чарли был известен на Среднем Западе. Работал в
небольшой ежедневной газете, однако его карикатуры перепечатывали
чуть не по всей стране. У него было уже довольно прочное имя, и, может
статься, он сменил бы жанр и перешел к более значительным работам.
	- Значит, мы не все из этой части страны? Не все из Новой Англии?
	- Нет, не все. Только двое - вы да я.
	- Но всех нас можно отнести, с большей или меньшей натяжкой, к
людям искусства. Притом мы были разбросаны по стране. Какими же
ухищрениями они заманили нас одного за другим в этот дом? Ведь,
насколько я понимаю, все мы явились сюда добровольно; никого не
похищали и не привозили сюда насильно?
	- По-видимому, вы правы. Но как этого удалось добиться, понятия
не имею. Предположительно какой-то психологический трюк, но что за
трюк и как он осуществляется, не могу себе представить.
	- Вы назвали себя философом. Вы что, преподавали философию?
	- В свое время, да. Только не получал от этого никакого
удовлетворения. Вдалбливать давние мертвые догмы юнцам, которые
тебя и не слушают толком, это, доложу я вам, работенка не из приятных.
Хотя их-то, наверное, не стоит винить. Философия в наши дни вообще
мертва. Большая ее часть больна упрощенчеством и, мягко говоря,
отстала от жизни. Нам нужна новая философия, которая помогала бы
нам жить в согласии с нынешним миром.
	- И вы создаете именно такую философию?
	- Пишу кое-что с нею связанное. Но, признаться, с каждым
прожитым здесь годом делаю все меньше и меньше. Не вижу стимула.
Вероятно, всему виной здешняя покойная жизнь. Что-то во мне
утратилось. То ли гнев испарился, то ли пропал контакт с миром, каким
и его знал. Меня избавили от соприкосновения с повседневностью, я
потерял с нею связь. Во мне теперь нет потребности протестовать, нет
ощущения поруганного достоинства, и необходимость новой философии
стала чисто теоретической.
	- Вернемся к вопросу о прислуге. Вы сказали, что время от времени
она меняется. А снабжение? Доставляются же откуда-то припасы!
	- Наверное, стоило бы заглянуть в подвал? А что если там туннели?
Может, прислуга да и припасы прибывают через тайные ходы? Конечно,
идея как из шпионского романа, а все же... Что ж, может быть, может
быть. Но если так, мы ничего никогда не установим. Да, припасы
хранятся в подвале, но нас туда не пускают. Подвалом заправляет дюжий
детина, к тому же он глухонемой или притворяется таковым. Он оттуда
не вылезает, ест там и спит.
	- Выходит, в моем предположении нет ничего невозможного?
	- Выходит, так, - отозвался Джонатон.
	Огонь в камине угас, только несколько угольков еще теплилось
под слоем золы. В тишине, спустившейся на гостиную, Лэтимер
улавливал подвывание ветра.
	- Об одном вы еще не знаете, - произнес Джонатон, - на берегу
водятся большие бескрылые гагарки.
	- Бескрылые гагарки? Не может быть. Их же...
	- Да, разумеется. Их истребили более ста лет назад. А в океане
киты. В иные дни замечаешь по доброму десятку китов. Бывает, что
увидишь и белого медведя.
	- Тогда, значит...
	- Значат, - кивнул Джонатон, - мы где-то в доисторической
Северной Америке. По моей оценке, примерно за три-четыре
тысячелетия до наших дней. В лесу можно услышать, а то и увидеть
лосей. Полным-полно оленей, попадаются даже лесные карибу. А уж
птиц видимо-невидимо. Если вам придет такая фантазия, можно
отлично поохотиться. Ружья и патроны у нас есть...
	Когда Лэтимер поднялся вновь к себе в комнату, уже занимался
рассвет. Он устал до изнеможения и понимал, что теперь способен
заснуть. Но все равно, прежде чем лечь, постоял у окна, выходившего на
березовую рощу и берег. Над водой поднимался слабый туман, и все
вокруг приобрело нереальный, волшебный вид.
	Доисторическая Северная Америка так считает философ, и, если
он прав, шансов вырваться отсюда в знакомый мир очень и очень мало.
Для этого надо узнать секрет или овладеть технологией - перемещения
во времени. Кто же, хотелось бы понять, мог расколоть эту тайну,
создать технологию? И кто, создав нужную технологию, мог
использовать ее для нелепой цели заточать людей во времени?
	В Массачусетсском технологическом, припомнил Лэтимер, был
чудак, потративший лет двадцать, если не больше, на то, чтобы найти
точное определение времени и хотя бы приблизиться к пониманию, что
это такое. Но то было давно, а потом чудак пропал из виду или, по
меньшей мере, с газетных страниц. В свое время о нем писали, как
правило, с нескрываемой иронией, потом перестали. Впрочем, поправил
себя Лэтимер, чудак из Массачусетсской "техноложки" тут, может,
вовсе ни при чем - могли быть и другие ученые, исследовавшие ту же
проблему, но, к счастью для себя, избегшие внимания прессы.
	Довольно было задуматься на эту тему, и Лэтимер ощутил
волнение: он увидит Америку первобытной поры, увидит континент
задолго до белых первооткрывателей, до викингов, Каботов, Куртье и
всех прочих!
	Не отдавая себе в том отчета, Лэтимер уставился на маленькую
группу берез. Две из них росли чуть позади крупного, футов пять в
высоту, валуна - по разные его стороны. Третья береза выбрала себе
место тоже позади валуна, но немного выше по склону и как бы на
равном расстоянии от двух других. Казалось бы, ничего особенного:
березы часто собираются купами. И все же в этой группе было, видимо,
что-то странное. Но что? Лэтимер не отводил взгляда от деревьев,
недоумевая, что же такое он подметил, и подметил ли что-нибудь
вообще. На его глазах на валун опустилась птичка. Птичка была певчая,
но какая именно, не разобрать: далеко. Он лениво наблюдал за птахой,
пока та не вспорхнула и не улетела.
	Не удосужившись раздеться, лишь сбросив с ног ботинки, Лэтимер
пересек комнату, повалился на кровать и забылся едва ли не раньше, чем
голова коснулась подушки.
	Когда он проснулся, был почти полдень. Умылся, причесался, с
бритьем возиться не стал и, слегка пошатываясь, спустился вниз:
стряхнуть с себя дурман чрезмерно крепкого сна было не так-то просто.
В доме никого не оказалось, но в столовой был оставлен один прибор, а
на буфете - завтрак, накрытый салфетками. Он выбрал себе почки и
омлет, нацедил чашку кофе и перешел к столу. Запах пиши разбудил
волчий аппетит, он съел все до крошки, сходил за добавкой и уж,
конечно, за второй чашкой кофе.
	Наконец он вышел на воздух через дверь заднего фасада, но и тут
никого не увидел. К берегу, как и вчера, сбегал поросший березами
склон. Издалека донеслись два хлопка, похожих на выстрелы. Наверное,
кому-то захотелось поохотиться на уток или на перепелов. Говорил же
Джонатон, что здесь отличная охота.
	Чтобы достичь берега, пришлось осторожно пробираться сквозь
нагромождения камней. Мелкая галька хрустела под ногами.
Набегающие валы разбивались о беспорядочно разбросанные валуны, и
даже в сотне ярдов от воды на лицо оседала влага - пелена мельчайших
брызг.
	Под слоем гальки что-то слабо сверкнуло, и Лэтимер наклонился,
заинтересованный. И лишь нагнувшись совсем низко, понял, что это агат
размером с теннисный мяч. Одна из граней был сколот, - именно она,
мокрая от брызг, и посылала неверный восковой отсвет. Он подобрал
камень и принялся полировать, счищая налипшие зернышки песка и
припоминая, как мальчишкой искал агаты по заброшенным гравийным
карьерам. Здесь, на берегу, совсем рядом с первым агатом отыскался
второй, а неподалеку, в сторонке, третий. Ковыляя на корточках, он
подобрал все три камня - второй был чуть побольше первого, третий
чуть поменьше. Он вглядывался в них, как встарь, любуясь изяществом
их структуры, ощущая вновь, через столько лет, нервную дрожь, какую
испытывал всякий раз, когда находил эти камни. К тому времени как он
уехал из дому в колледж, у него набрался целый мешочек агатов,
припрятанный в углу гаража. Кто бы мог подсказать, что сталось с
этими камушками потом?..
	Внезапно из-за валунов, громоздящихся в нескольких ярдах от
Лэтимера, показалось нечто диковинное и направилось вперевалку к
воде. Птица, ростом дюймов в тридцать, отдаленно напоминающая
пингвина. Оперение в верхней части туловища было черным, в нижней -
белым, и глаза окольцованы большими белыми кругами. Крохотные
крылышки покачивались на ходу. А клюв был острый и тяжелый -
грозное ударное оружие.
	Не оставалось сомнений - он видел большую бескрылую гагарку,
птицу давно вымершую, но в свое время распространенную от мыса Код
до канадского Севера. Матросы Куртье, истосковавшиеся по свежему
мясу после однообразных морских рационов, забивали их дубинками по
сотне за раз, одних поедая без промедления, а других засаливая впрок в
бочонках.
	За первой гагаркой из-за камней показалась вторая, потом еще две
подряд. Не удостоив человека вниманием, они пересекли вперевалочку
полосу гальки, добрались до воды, нырнули и беззаботно поплыли
прочь.
	Лэтимер, не вставая с корточек, следил за птицами как
зачарованный. Да, Джонатон предупреждал, что он встретит их на
берегу, но одно дело - знать, что они тут водятся, и совсем другое -
увидеть их воочию. Теперь он твердо, как никогда ранее, уверился в том,
куда его занесло.
	Где-то слева громыхали редкие выстрелы, но иных вестей о себе
другие обитатели дома не подавали. Вдали, прижимаясь к самой воде,
пронеслась стайка уток. Усыпанный галькой берег навевал чувство
покоя - подумалось, что такой покой человек знавал лишь в те давние
годы, когда Земля была еще почти свободной от человечества.
	Сидя здесь, на берегу, Лэтимер припомнил странную группу берез
и вдруг, без всякого явного повода, сообразил, что же в них было
странного, приковывающего внимание, обостренный взгляд художника
уловил искажение перспективы. Нахмурясь, он старался развить догадку,
решить, что же именно делало перспективу искаженной. Но прийти к
четкому выводу не удавалось.
	Когда он, наконец, покинул берег и поднялся вверх по склону, то
сразу же увидел Джонатона: старик сидел в кресле на веранде,
обегающей задний фасад. Преодолев подъем, Лэтимер нашел себе такое
же кресло и сел рядом.
	- Видели гагарок? - осведомился Джонатон.
	- Четырех, - ответил Лэтимер.
	- Случается, берег кишмя кишит ими. А бывает, что неделями ни
одной не встретишь. Андервуд и Чарли пошли поохотиться на
вальдшнепов. Наверное, вы слышали выстрелы. Если охотники не
замешкаются, у нас на обед будет жаркое из дичи. Вы когда-нибудь
пробовали вальдшнепа?
	- Лишь однажды. Много лет назад. Когда поехал с приятелем в
Новую Шотландию на ранний осенний перелет.
	- Вот именно. В наше время они остались только там да еще в
нескольких диких местах. А здесь они водятся на каждом болоте, чуть не
под каждой ольхой.
	- Где все остальные? - поинтересовался Лэтимер. - Когда я вылез из
постели и спустился позавтракать, в доме не было ни души.
	- Женщины отправились за ежевикой. Это у них в обычае. Все же
какое-никакое, а занятие. Вообще-то ежевичный сезон кончается, но
собирать еще можно. Не сомневайтесь, они вернутся вовремя, и у нас
вечером будет ежевичный пирог. - Джонатон причмокнул. - Жаркое из
дичи и ежевичный пирог. Надеюсь, вы достаточно проголодаетесь.
	- Вы когда-нибудь думаете о чем-нибудь, кроме еды?
	- О многом и разном. Вся суть в том, что тут хватаешься за любой
повод задуматься. Размышляешь - и вроде занят.
	- Вчера ночью вы сказали мне, что нам нужна новая философия,
поскольку все старые стали несостоятельными, - произнес Лэтимер.
	- Сказал, не отрекаюсь. Мы сегодня живем в обществе, насквозь
подконтрольном и регламентированном. Крутимся в тисках
ограничительных правил, то и дело сверяясь со множеством номеров - на
карточках социального страхования, на налоговых декларациях, на
кредитных карточках, на текущих и пенсионных счетах и на всяких
других бумажках. Нас сделали безликими - и в большинстве случаев с
нашего собственного согласия, поскольку эта игра в номерочки на
первый взгляд делает жизнь проще, но главное в том, что никто не хочет
ни о чем беспокоиться. Нам внушили, что всякий, кто обеспокоен чем бы
то ни было, враг общества. В сущности мы выводок скудоумных цыплят:
мы машем крылышками и суетимся, попискиваем, а нас все равно гонят
по дорожке, проложенной другими. Рекламные агентства втолковывают
нам, что покупать, пропагандисты учат нас, что думать, и даже сознавая
это, мы не протестуем. Иногда мы клянем правительство - если
набираемся храбрости клясть что бы то ни было вообще. А по моему
убеждению, если уж проклинать, то не правительство, а, скорее, воротил
мирового бизнеса. На наших глазах поднялись межнациональные
корпорации, не подвластные ни одному правительству. Они мыслят
глобальными категориями, строят планы планетарного размаха, они
смотрят на человечество как на резерв рабочей силы и потребительский
рынок. Ну и, пожалуй, отдельные представител