рост.  Руки, ноги,
корпус...  и  модельки   такие  показывали  нам.   А   сделали-то  что?!  он
драматическим жестом указал на Лицо.
     Григорий спросил сочувственно:
     Не комплект?
     Именно  что   не   комплект,  задиристо   вскинул  голову  Гетьман.  Не
соответствует пункту три!
     Да это я не по договору, а так, улыбнулся скульптор.  Вон для них. А от
договора и вознаграждения я отказываюсь.
     Вот те на! замдиректора даже приподнял очки. Как же так?
     И   Григорий  в   новый  миг  просветления  увидел   перед   собой   не
величественного администратора, а захлопотанного и сбитого с толку старика.
     По складкам  и  морщинам на  лице Гетьмана,  по взгляду выцветших серых
глаз, по тонким  сухим  губам, по  редким,  просвечивающим  в лучах  низкого
солнца волосам  скульптор  прочел,  что нету у него личной  жизни, поскольку
дети выросли,  разъехались, обзавелись  семьями и  подзабыли  родителя;  что
посему  служебные дела для него последнее  пристанище личности, отступить от
них значит потерять себя;  только этим он и держится, этим  сокрушает темное
стариковское одиночество, а, оставшись не у дел, сразу помрет; что он угрюмо
привык к тому, что его не любят, не понимают и не  стремятся понять, а  лишь
боятся. "Как его зовут: как имя-отчество? попытался  припомнить Кнышко. А то
все Гетьман да Гетьман". Но не вспомнил.
     Эх, папаша! он  обнял ошеломленного зама  за  худощавые, по-стариковски
сухие  плечи. Что  договор, что  все  сделки! Живем-то мы  на  земле  не  на
договорных началах, а так, по милости природы... Трудно вам,  папаша?  Ну да
что  ж  надо  держаться.  Надо жить! И, не  зная, как  еще утешить  старика,
Григорий покрепче прижал его, отпустил и пошел не оглядываясь.
     Гетьман  смотрел  ему вслед, неровно  потягивая  носом  воздух и моргая
морщинистыми веками.
     Сынок, сказал он тонким голосом, сыно-ок...



        7. "НЫНЕ ОТПУЩАЕШИ..."


     ...Малыш катил по аллее на трехколесном велосипеде. Посмотрел на солнце
и  чихнул  так, что вокруг  носа возникла на  миг игрушечная радуга. Помотал
головой от удовольствия, снова закрутил ногами.
     ...Парень и  девушка шли  впереди Кнышко  по  бульвару.  Парень  что-то
сказал. У девушки от смеха напряглась спина.
     ...Две машины встретились на равнозначном перекрестке: "Москвич" выехал
с  Трегубовской, грузовой  ЗИЛ с Космонавтов. Затормозили  опешив.  Грузовик
рыкнул мотором.  "Москвич" тоже рыкнул да так, что окутался синим дымом. ЗИЛ
поднатужился,   рыкнул  еще  страшней.   Порычав   друг  на   друга,  машины
разъехались.
     ...Штукатурка  на здании  "Сельхозтехники"  осыпалась внизу,  обозначив
контуры  бычьей  головы с устремленными на врага рогами-трещинами. "Все-таки
не профиль, мимолетно подумал Григорий. Впрочем, я мог  бы  и такое вырезать
из черной бумаги".
     У  него,   несмотря  на  усталость,  сохранялось  состояние  предельной
наполненности,  в  котором  любой  намек  на  образ  порождает образ,  любой
намекающий звук вызывает в памяти мелодию. Мир был  полон всем этим, мир был
интересен. Тысячи раз прежде Кнышко видел, как чихают дети, смеются девушки,
порыкивают друг на друга машины,  дыры в штукатурке и  многое другое,  а все
будто не видел. "Прохлопал, что называется, сорок лет глазами!"
     Он  второй  час слонялся по улицам  без  всякой  цели. Собственно, цель
была:  сохранить   это  радостное  чувство   наполненности  жизнью,  чувство
раскованности, свободы,  соразмерности всего  сущего. А  для  этого не  надо
возвращаться  домой. Скульптор и  думать  не хотел, что пора идти  домой. Он
чувствовал себя мальчишкой,  удравшим сразу и  из школы, и  из  дому от всех
обязанностей. "Будьте как дети" это ведь не зря сказано.
     Так  он забрел в  городской  парк.  В  павильоне съел  четыре  черствых
пирожка, запил пивом натрудившееся тело благодарно приняло пищу. Потом сидел
на скамье, смотрел на облака в синем небе, на  деревья, слушал, как шелестят
листья  под ветром. В  шелесте тоже угадывались образы. "Ныне  отпущаеши..."
прошумел порыв  ветра от  края  до края парка. "Вот  ты  и  пришло  ко  мне,
настоящее,  думал Григорий. Теперь я  хоть знаю,  какое ты, как это  бывает.
Ныне отпущаеши... нет, не отпускай, не надо. Пусть остальное все отпустит, а
ты нет. Да я теперь и сам тебя искать буду. Еще не вечер!.."
     Посидев так, скульптор поднялся. Усталость прошла, тело снова наполняла
бодрость.  Он  вышел  из  парка,  на секунду  остановился:  как же дальше-то
быть?.. И вдруг счастливо  понял, что застарелая проблема, мучившая  его еще
сегодня утром, более  не  проблема; никогда  он теперь не расстанется с этим
чувством жизни, потому что  легко принесет в  жертву ему  все: благополучие,
заработки,  соблюдение приличий, сытость... Лишь бы  так, как  сейчас, легко
шагалось,  дышалось,  думалось,  лишь  бы так  чувствовать,  чувствовать  до
стеснения в сердце образную суть мира в  каждой  линии тела человеческого, в
жилках листка,  в  каждой складке земли, в  красках  заката  или восхода. Он
теперь не сможет иначе!
     Придя  домой, Григорий Иванович быстро  и беспечно собрался. Разговор с
женой  тоже вышел непринужденный  и короткий. Резус-отрицательная  Тамара  в
ярости вылетела за ним во двор и за калитку:
     Ну и  проваливай,  куда  хочешь,  придурок жизни!  Хоть на  все  четыре
стороны! Ее высокая прическа  сбилась набекрень,  как папаха. Это ж надо, на
старости лет  в босяки подался! И не вздумай вернуться... чтоб я тебя больше
не видела!
     Но скульптор, удаляясь по Уютной, понимал, что кричит она так больше от
растерянности, а также для впечатления на соседей, чтобы была видимость, что
не сам  ушел, а  она выгнала.  И когда  через  полквартала услышал за спиной
плачущее:
     Гриша! Гри-ша,  ну  куда же  ты?!  Гри-иша, господи... жалость резанула
сердце. Он замедлил  шаги.  Но мотнул головой,  снова наддал.  "Нет,  ничего
хорошего здесь не будет ни мне, ни ей".
     Он  снова  вышел  на бульвар  Космонавтов,  зашагал в  сторону вокзала.
Пройдя  с  километр,  успокоился. Солнце  садилось.  Пряно  пахли тополя, их
просвечивающая молодая листва казалась золотистой. Чемодан не тяготил руки.
     Путь Кнышко  пересекли две девушки. Они шагали  в  ногу, четко цокая по
асфальту  каблуками-шпилями,  задорно скосились в  сторону скульптора:  что,
пожилой, слабо приударить  за  нами?.. Григорий только усмехнулся  им вслед.
Удаляющееся кастаньетное цоканье сразу вызвало из памяти музыку фламенко,  а
затем и "Арагонской хоты". Он сам зашагал более упруго, насвистывая  отрывок
из "Хоты". Встречный старик неодобрительно глянул, пожевал запавшими губами,
покачал головой:
     Бедный будете, молодой человек. Григорий и ему  улыбнулся на ходу. "А я
и есть бедный, дедушка. Дома нет, жены нет, работы нет. И самый богатый тоже
я!"
     В семь вечера Юрий Иванович записал в  журнал окончательный  режим. При
нем после  импульса  в пятьсот ампер  вспышка  держалась в  трубке не  менее
четырех секунд.
     Им  не  хотелось  покидать  лабораторию.  Спугнула  уборщица,  которая,
громыхая щеткой  о ведро, пришла мыть  пол.  Она  так понимающе взглянула на
Зосю, что та засмущалась и стала собираться. Закруглился и Передерий.
     На улице становилось сумрачно: с востока  на город надвигалась первая в
этом году гроза.  Она захватила  их  на полпути к  Зосиному  дому;  пришлось
укрыться  под широким кленом. В шуме дождя и  орудийной пальбы молний ничего
не было  слышно, и,  когда Зося что-то  сказала, Юрий Иванович придвинулся к
ней. Их  снова притянуло друг к другу. Они обнимались и целовались,  пока не
кончился дождь, пока не стало невмоготу только целоваться.
     Потом молодой  инженер  и  лаборантка  брели по умытым булыжным улицам.
Юрий Иванович глазел по сторонам, критиковал вывески.
     Ну  что  это  "Ателье индпошива No  З"? Надо назвать по  существу:  "Не
платье красит  человека".  Или  вот:  "Таращанская контора  загса", фи,  как
скучно! Назвали бы: "Брачная контора  имени Сократа и Ксантиппы", была такая
милая супружеская  пара.  А это? "Магазин головных уборов"... надо бы "Дадим
по шапке"! Он  был в ударе. Зося смеялась и соглашалась. Потом Юрий Иванович
читал ей стихи любимых поэтов:  Блока, Есенина, Маяковского а напоследок, не
назвав автора, и свои, которые написал еще студентом и до сих пор никому  не
прочел.
     Около  полуночи,  когда  инженер возвращался домой  с Зосиной  окраины,
гроза  сделала  второй  заход  на город. Снова  полыхали  сиреневые  молнии,
озаряли темные  лужи, мостовую, над  которой поднимался  пар.  Сладко  пахли
расцветающие маслины. Юрий Иванович спокойно  посматривал на молнии: сегодня
он видел кое-что поярче.
     Дома его ждал прозаический холодный ужин  на кухне. Прозаическим  был и
сдвоенный  храп  тестя  и  тещи в  спальной.  Прозаическим  был вопрос  жены
Передерихи: "Это где ж ты пропадал до такой поры? Уж не сгулял ли налево?"
     Юрий Иванович смутился, поперхнулся картошкой.  Но вспомнил о сделанном
сегодня, воспрял:
     Понимаешь, Нинок, я сегодня такое открыл... И  рассказал ей об опыте, о
вспышке, послесвечении.
     Ну, ты ж у меня умничка, смягчилась Нина, я всегда это подозревала. Вот
теперь и диссертацию сделаешь хорошую.
     Диссертацию?!  Передерий  недоуменно  посмотрел   на  жену.  Ах,  да!..
Странно,  что  он сегодня ни  разу не  вспомнил о своей заветной мечте.  Да,
конечно, еще бы сгрохаю под первый сорт!
     Может, тогда и квартиру  дадут, мечтательно потянулась Нина.  Или вовсе
уедем отсюда хоть в Харьков. Вот бы славно!.. Она обняла  инженера, чмокнула
его в лоб. Давай-ка спат-ки, Юрчик.
     Вечером  Дробот отправился ужинать  в  ресторан и встретил  там  Андрея
Кушнира. Хотя деть  был будний  и  неполучечный,  в зале  было людно, шумно,
дымно.  Оркестр наяривал вовсю;  дядя Женя,  выпятив живот  и лучезарно сияя
побагровевшей лысиной, выделывал на своем саксофоне и вариации, и синкопы, и
хриплые  отрывистые  форшлаги что душа пожелает.  С ним соперничал  ударник,
который давал  работу и  тарелкам, и  треугольнику,  и колокольчикам;  а  уж
главный его  инструмент, большой барабан гахал  посетителям  в самую душу, в
бога... словом, во все.  Действие оркестра усиливала  заезжая певица Глафира
Потомак; когда Федор Ефимович вошел, она как раз исполняла "Червону троянду"
и голос ее, усиленный микрофоном, был похож на начинающееся землетрясение:
     Черр-р-рвону тр-роянн... ду!.. дар-р-рую я вамммм..
     Танцующие у эстрады волновались всеми частями своих тел.
     Однако Дробот, не  поддаваясь общему  настроению ("Долой корреляцию!"),
заказал к шницелю только бутылку минеральной воды.  Мы  обращаем внимание на
это  незначительное обстоятельство, чтобы  подчеркнуть, что намерения Федора
Ефимовича были самые трезвые, а в том, что  он вел себя не так, повинен лишь
выпитый  им  днем  чистый  спирт.  Дело  в  том,  что  эта  жидкость, будучи
употребленной   человеком   внутрь,  ведет   себя  странно:  выпивший  может
проспаться, быть, что называется, ни  в одном глазу... но стоит ему хлебнуть
даже через сутки простой воды, как процесс начинается по новой. Теоретически
это еще не объяснено, пока идет лишь накопление экспериментальных данных. Во
всяком случае  этот факт  хорошо известен тем,  кто,  подобно автору, бросил
пить и призывает других.
     Как  бы  там  ни  было,  но  после  бутылки  минеральной  воды  Дробота
основательно развезло.
     Счетовода-солиста он заметил за сдвинутыми столами у стены в развеселой
мужской компании. Андрея Степановича  поздравляли,  пили  за его будущее, за
искусство вокала; он соглашался и не отставал. "Готов,  спекся", понял Федор
Ефимович.  Досада  и  минеральная  вода  так  разгорячили его,  что  он,  не
раздумывая, втиснулся в компанию со своим стулом, сел  напротив Кушнира. Ему
тотчас налили. Андрей Степанович дружелюбно смотрел на  Дробота посоловелыми
голубыми глазками.
     П-послушай, сказал Федор  Ефимович, н-ну разве так  можно? Ну разве это
то? Ведь не то, а?
     Пра-авильно, согласился счетовод.
     Ведь...  ты  же  не  "Жигули"  выиграл  за  тридцать копеек, а  талант!
Та-лант!
     Точно,  талант!  сосед  справа  хлопнул  Дробота по плечу. Наш  Андрюша
теперь во, рукой не достанешь. Как грится: коший пенному... не, не так поший
кенному... нет, понный кешему...  тьфу ты,  господи! Он отхлебнул из бокала,
сосредоточился. Ага, вот: конный пешему не товарищ!
     Дробот вежливо выслушал его, снова повернулся к Кушниру:
     Зачем же ты  так? Ведь я для  чего стараюсь? Я стараюсь, чтобы  дураков
было меньше. Ведь дураков много?
     Пр-равильно. Много...
     Вот ты, например, дурак! сердито рявкнул Федор Ефимович.
     Пра... что?! лицо Кушнира обиженно дрогнуло.
     Дурак и есть! забушевал Дробот. Пьешь, других дураков слушаешь!
     Мужчина справа мощным рывком повернул его к себе.
     Слушай, ты чего к нам сел?  Мы тебя звали?!.  А ну,  качай отсюда, пока
тебе углы от морды не поотбивали!
     Те-с,  тихо, не надо шума, вмешался другой, черненький и суетливый. Вы,
я извиняюсь, оставьте нас по-хорошему. У нас своя компания, мы вас не знаем,
вы нас не знаете. А то вы, я извиняюсь, пьяны как сапожник.
     Эх-х...  Федор Ефимович поднялся, держась за чье-то плечо.  А я  и есть
сапожник!
     Он  направился  к  выходу,  столкнулся  со своим  отражением  в большом
зеркале, приподнял шляпу, извиняясь, посторонился и вышел вон.
     Кушнир  и  сам  понимал,  что  с  ним  творится неладное.  Он  был  под
впечатлением того,  что произошло днем, все ждал,  когда снова накатит волна
понимания и грустной силы, от которой  само пелось. Сейчас, после  выпитого,
ему  грезилось,  что  она  накатывает,  эта  волна:  все   казались  милыми,
взволнованными, необычными и в то же время понятными. Но это было всего лишь
опьянение.
     И когда друзья попросили потратить  и на них, грешных, свой голос, и он
благо, оркестр и девица ушли на перерыв затянул  ту же "Ох,  да  не шуми ты,
мати  зелена  дубравушка",  то   получилось  у  Андрея  Степановича  громко,
немузыкально, непристойно как у всех пьяных.
     На следующее утро Дробот отправился  на завод оформлять командировочное
убытие  и возле входа  увидел Лицо. Хоть  Федор Ефимович и не  был искушен в
изобразительном  искусстве, но понял, что видит еще  один  всплеск таланта в
городе,  и  что  всплеск этот  случился  вчера. Он принялся расспрашивать  о
скульптуре, так добрался до замдиректора Гетьмана. Тот сообщил, что знал.
     Странный народ эти художники,  не  приведи  господь иметь с  ними  дело
заключил он  свой рассказ.  Собирался сделать статую в полный рост,  образцы
показывал...  а изваял вон что. И от  договора отказался, от вознаграждения.
Но,  главное, хорошо сделал, девчатам  нашим  нравится... Гетьман  задумчиво
улыбнулся, но тут же  нахмурился.  Вот  только как  мне теперь этот  договор
закрыть, ума не приложу!
     В отделе техконтроля только и было разговора об открытии, которое вчера
сделал  в ЦЗЛ инженер Передерий:  яркое послесвечение  газа  в трубке  после
сильноточного  разряда. Одни уверяли, что Передерий давно над  этим работал,
другие  что ничего  подобного, но  ведь испытательную установку строил,  его
тогда еще током шибануло.  Первые возражали, что все равно, видимо,  работал
потихоньку, такие вещи вдруг  не делаются; им  отвечали, что  нет, делаются.
Дробот отправился в лабораторию посмотреть.
     Юрий  Иванович  в  этот  день  занимался  тем,  что демонстрировал свой
эффект.   Приходили   инженеры   из  цехов  он  демонстрировал.   Наведалось
лабораторное  и заводское начальство  он демонстрировал. Поначалу он боялся,
что  эффект  не  воспроизведется, но  с  каждой новой вспышкой, длительность
которой  зрители сами отсчитывали по  часам  и секундомерам, его  все  более
наполняла уверенность. Из цеха принесли другие, уже специально изготовленные
без люминофора трубки; и на них  получалось.  Уверенность Передерия в  своем
эффекте и себе все росла; она  выражалась в небрежно-артистических жестах, и
в снисходительном тоне объяснений, и в командных репликах Зосе.
     Девушка взглядывала  на  него  тепло и  укоризненно. От  этих  взглядов
инженеру становилось несколько  не по себе. Но  он  уверил  себя, что ничего
такого у них вчера не было и далее не будет, у него, слава  богу, жена есть,
да  и вообще,  теперь  не  до того, и  вел себя  с  лаборанткой  подчеркнуто
холодно.
     Федор  Ефимович  пришел,  когда  Передерий  был на  самой вершине своей
уверенности,   упивался  общим  вниманием  и  значением  содеянного.  Эффект
послесвечения впечатлил и Дробота: он понял, что и здесь информационное поле
выдало  всплеск. Но чем далее он  наблюдал за  автором эффекта,  тем сильнее
мрачнел.  "И  этот  готов,   закоррелировался  успехом.  Непреложные  жесты,
академические интонации... Ты думаешь, это ты сделал? Это с тобой сделалось.
Нет, не то! Может, надо начинать с детей?"
     Покончив с делами на заводе, Дробот поспешил на улицу Уютную по адресу,
который  дал ему Гетьман.  Но застал в доме Кнышко только жену  Тамару. Она,
понятно, была не  в настроении  беседовать,  да и  знала только, что  муж ее
бросил и уехал неизвестно куда.
     Под вечер Федор Ефимович покидал Таращанск,  думая, что все уже позади.
Но  возмущенное  им местное информполе выкинуло напоследок  коленце, которое
окончательно укрепило Дробота в мысли о неудаче.
     В  автобус,  который  вез  его  к  вокзалу,  вошел с передней  площадки
долговязый   костистый  дядя   в   засаленном  плаще   и  с   по-партизански
перебинтованной лысиной. Федор  Ефимович  замечал этого  забулдыгу и прежде:
тот терся у ресторана, на базаре, на остановках автобусов, а однажды подошел
и к нему,  мямля жалкие слова. Но  была в его сутулой  фигуре и  в тоскливых
алкогольных  глазах  такая неуверенность, что  вот  ему следует  просить,  а
другим ему подавать, что и Дробот, человек добрый, тоже ничего не дал.
     Сейчас  в  нищем наблюдалась  разительная  перемена. Исчезла сутулость,
красное пьяноватое лицо выражало нахальство, удачу и снисходительную  любовь
к человечеству.
     Просить будет,  опытно определил  пассажир впереди Дробота. И куда  это
милиция смотрит! Здесь он нищий, а живет, поди, в особняке... тунеядец!
     Дорогие граждане, дорогие братья и сестры! не замедлил  подтвердить его
гипотезу  дядя.  Он  говорил  звучным, хотя  и надтреснутым голосом, который
покрывал  рокот мотора. К вам обращаюсь я,  друзья  мои!  Прошу  помочь, кто
сколько может, бывшему душевнобольному, поскольку я на днях только выписался
из психиатрический  клиники  имени  академика Ивана  Петровича Павлова,  где
содержался в буйном отделении...
     Среди пассажиров произошло шевеление.
     ...и  не  имею в  настоящий  момент...  Благодарю  вас,  дама!  средств
пропитания,  а  также,  чтобы  добраться домой. Премного обязан,  сестричка!
Спасибо, камрад!.. В родные пенаты, так сказать, к могилам праотцов... Данке
шен! Спаси Христос, бабуся!..
     Подаяния  сыпались  дождем. "Не иначе,  как  еще одна экспериментальная
точка", смекнул Дробот.
     Пассажир, заклеймивший  тунеядство,  крепился.  Дядя склонился  к нему,
дохнул спиртово:
     Не стесняйся, приятель, не  сдерживай благих порывов души своей! Жену я
убил.  Кулаком.  В  невменяемом состоянии. Справка есть...  Спасибо, дорогой
коллега! Сдачи не надо? Мерси боку!
     Когда нищий поравнялся с  Федором Ефимовичем, тот дернул  его  за плащ,
указал место рядом, приказал строго:
     Сядьте!
     Дядя сразу скис, произнес трусливым голосом:
     Гражданин начальник, так я ж...
     Я не гражданин начальник, не волнуйтесь. Дело вот  в чем: идея, которую
вы эксплуатируете, она... м-м... остроумна. Не  могли бы вы вспомнить, когда
она вас осенила? И в подкрепление вопроса Дробот вынул из кармана рубль.
     Нищий опамятовал, в глазах снова возник нахальный блеск: