в горпарк, раскладывался и  зазывал:  "Н-ну,
кто  желает нарисоваться?  Две минуты ваш портрет!" Из-за  скудости  в парке
культурных мероприятий  от желающих отбоя не было. Григорий бойко вырезал  и
наклеивал на  открыточные квадраты  ватмана силуэты граждан; при  этом он не
слишком  гнался  за сходством,  а  больше  налегал, чтобы профиль  получился
красивым у девушек и мужественным у парней, понимая, что клиент это любит.
     Последнее  занятие ему было  даже больше  по душе, чем затяжная возня с
гипсом, цементом и  иными  материалами.  Единственно: после нескольких  дней
вырезании силуэтов Григорий Иванович всюду начинал видеть профили в трещинах
на штукатурке, в рисунке ветвей деревьев,  в игре теней, в  облаках и даже в
складках одежды прохожих. Это раздражало.
     В  эту весну он еще не выходил промышлять силуэтами. Дела шли  неплохо:
после пасхи, Первомая  и  Дня Победы намечалась изрядная реставрация;  кроме
того, завод газовых ламп заключил с ним договор на полнометражную колхозницу
из  мрамора  заказчика.  То  есть, конечно, не колхозницу,  поскольку они не
работают   в  электропромышленности,  просто  Кнышко  для  ясности  именовал
колхозницами все скульптуры женского пола. Над этим заказом он и трудился.
     Сегодня   ему    предстояло   согласовать   с   заводским   начальством
окончательный  вариант  скульптуры.  Результаты  двухнедельных  усилий  пять
гипсовых  статуэток  величиной  с  поллитровку  каждая  сохли  на  стеллажах
сарая-ателье. После  завтрака Григорий все ходил около них, смотрел с разных
позиций.  Варианты  были  не  ахти какие и  разные, прообразом всем  служила
скульптура колхозницы со  снопом в поднятых руках над главным входом ВДНХ  в
Москве. Разнообразие выражалось в том, что линии  одной статуэтки устремляли
еЈ более вперед, чем вверх; а у другой, наоборот, более вверх, чем вперед; у
третьей выигрышно выпирали формы... Но такова была творческая манера Кнышко:
предложить заказчику  выбор,  чтобы он чувствовал  себя сопричастным и потом
меньше придирался.
     Более  других  импонировал  ему   пятый  вариант:  в   нем  женственная
выразительность форм удачно сочеталась с  упрощенной броскостью линий. Кроме
того,  Григорий, отступив от классического  образца,  одел фигуру в брюки от
чего она явно выиграла. Вместо снопа в руках колхозницы  он  думал поместить
заводскую  продукцию пук газосветных  трубок.  Если  еще  они  будут  гореть
разными цветами, под радугу, выйдет ох как эффектно!
     Кнышко  вышел  из ателье,  прогуливался между  благоухающими удобрением
клубничными  грядками  ждал,  пока  товар  окончательно просохнет.  "Эта,  в
брючках,  подошла  бы заводу  лучше всего:  модерн, кубизм!  Не  ахти  какой
модерн, но  все-таки  соответствие  техника,  электроника,  двадцатый век. И
архитектура  цехов там  модерновая,  на  уровне. Вписалась  бы  скульптурка,
ей-ей!  И  я  бы сработал ее с  удовольствием". Григорий вздохнул.  Все-таки
надежда, что он хоть раз  в жизни сделает настоящую работу, не покидала его;
она лишь слабела под бременем лет и житейского опыта. "Да, но... вот именно:
но! Здания строили по спущенному сверху проекту. А статуя это как "управдом"
посмотрит".
     Если быть  точным,  то  официальным  заказчиком  и  куратором  выступал
замдиректора  по  АХЧ  товарищ  Гетьман.  Но  Григорий Иванович  по  той  же
застарелой  привычке именовал  и его "управдомом". К тому же первые контакты
укрепили у  скульптора  мнение, что уровень запросов тов. Гетьмана ничуть не
возвышается над средне-управдомным: "чтобы все было, как у добрых людей".
     От этих мыслей настроение  у Кнышко еще упало. А к  тому  же вспомнился
предутренний сон, опять тот же, надоедливо повторявшийся каждую ночь: что на
заводе  передумали  и  вместо  "колхозницы" предложили  ему  изваять  совсем
другое:  на мчащемся стреляющем танке Т-34 голая нимфа мечет диск. И эскизик
дали. Григории во сне изучал этот эскиз, ломал голову:  ну, нимфа ладно,  та
же "колхозница" плюс  спортсменка... но как сообразить из мрамора мчащийся и
стреляющий танк? Да и хватит ли материала?..
     Этот сон внушал ему дурные предчувствия: а ну как действительно кому-то
из начальства в голову стукнет? Не танк, так что-то другое...
     Неподалеку беседовали жена Тамара и соседка.
     Нет, вы подуумайте: приперся пьяный, сгреб ее, загорланил: "И за бо-орт
ее бросает!.." и кинул, паразит. С балкона.
     С  ума  сойти!..  Но и она, я  вам скажу, была  штучка... доносилось до
Григория.
     Он понял, что  женщины обсуждают за отсутствием свежатинки прошлогодний
скандал  в  их  квартале.  Давно   посадили  хулигана-мужа,  давно  срослась
поломанная  нога у  его  жены, развелись они... а  дамы все пробуют на  язык
вкусные подробности. "Не разрешит "управдом", трезво подумал скульптор.
     Завидев  Григория  Ивановича,  женщины  примолкли,  посмотрели   в  его
сторону.  Скульптор  сделал  вид, что  не  замечает их,  самоуглубился. "Все
работает, проникновенно молвила соседка. Конечно..."
     А, он  больше  ходит, чем  работает. Это  у  меня  не Гриша,  а ходячий
анекдот!  беспечно  сказала  жена,  считавшаяся  самой  остроумной  женщиной
переулка. Все ходит и ходит! Она засмеялась, повторила плачущим голосом: Все
ходит и ходит!..
     Соседка  тоже  конфузливо  засмеялась.  "Засмеялись,  как закрякали,  с
ненавистью  подумал  Григорий.  Невозможно...  ну  просто   невозможно!"  Он
остановился через грядку  напротив женщин, поздоровался с соседкой, взглянул
на жену.  Та с утра пораньше накрутила высокую прическу, которая ее вовсе не
молодила.
     Томочка, мне сегодня в город, на завод. Ты бы приготовила рубашку.
     Вот, пожалуйста, обрадовалась Тамара, как он так ходит, а я так на него
работай! Ты скоро выжмешь из меня последний атом!
     Она снова визгливо засмеялась. Соседка тоже:
     Ох, Тома, уж вы скажете!..
     "А  не  поджечь   ли  мне  дом?  тупо  думал  Кнышко,  отходя  от  них.
Невозможно... ну просто все  никуда  не годится! Еще к "управдому"  тащиться
согласовывать... да что там соглашаться. Черт знает что!"
     Он вошел в сарай, потрогал образцы:  просохли. Бросил в чемоданчик свой
инструмент:  шпунт, скарпель,  троянку, молоток,  туда  же сложил статуэтки,
завернув каждую  в  тряпочку.  И,  как был в заляпанной спецовке,  вышел  со
двора,  хряснув   калиткой.  Григорий  Иванович  чувствовал,  как  тело  его
наливается грозной силой, хочет разрушать.
     Улица была булыжная, одноэтажная. Тянулись в перспективу с обеих сторон
дощатые заборы с  калитками и  надписями: "Осторожно, злая  собака!"  Многие
калитки украшали  поясные портреты  "злых собак"  работы Арефия Петровича; у
псов был вдумчиво-проницательный вид  будто  они не  лаяли по  дворам, а  по
меньшей мере служили в уголовном розыске. "Халтурщик проклятый!" пробормотал
Кнышко.
     Через  три квартала  он вышел  на бульвар Космонавтов.  Липовая  аллея,
разделявшая его,  была вся  в свежей  зелени  и  новеньких фанерных плакатах
"Граждане,  любите деревья!  За  поломку  штраф". На детской  площадке  один
пионер  салютовал вместо руки ржавым  прутом; такой же  прут заменял  голову
гусю-лебедю. "Отбили и правильно сделали!" одобрил Григорий Иванович.
     "Ничто никуда не годится. И я тоже. Я не художник, зачем прикидываться,
я только этому  учился. Могу замешать раствор, довести его до  консистенции,
вылепить экстерьер и фактуру...  но зачем? Чтобы заработать на жизнь? Так не
лучше ли прямо:  кто желает нарисоваться,  в  две минуты ваш портрет сшибать
полтинники?  Халтура  так халтура,  нечего корчить из себя  жреца  искусств,
бередить себе  душу надеждой, будто  что-то смогу выразить от Красоты Жизни.
Или вовсе бросить это дело, пойти на завод? Хоть грузчиком, силы хватит. Так
будет честнее..."
     Но в глубине души скульптор понимал, что не сделает так, слабо. Где там
бросить! А  что скажут соседи, жена, Иван Арефьевич  с  Арефием  Петровичем?
Пересудов будет больше,  чем о сброшенной с балкона даме. Да еще заключенный
договор, взятый аванс, да привычка к  вольному  образу  жизни.  И  на заводе
будут кивать: Фидий из него не  вышел, подался в подкрановые рабочие... Нет,
он крепко завяз в своей жизни!
     У проходной завода  ревел компрессор, рабочие дырявили пневмодолбилками
асфальт  под  канаву  для  кабеля.  Один  рабочий  отложил  молоток,  кивнул
скульптору они были улично знакомы. Кнышко поставил чемоданчик, спросил:
     А... можно мне попробовать? Как его нажимать?
     Давай попробуй,  обрадовался нечаянному развлечению  работяга. Вот  ету
нажимать, сюда давить, здеся долбить. Ну-кася?
     Григорий  взял  молоток, упер  его в  метку  на  асфальте, нажал  пуск.
Поначалу было ощущение,  что он держит в  руках взбесившегося козла и долбит
не асфальт, а  себя. Остальные  рабочие  тоже отложили  молотки, смотрели на
потуги скульптора  с веселым интересом. Но тот  разозлился, насел на рукоять
всем  телом  острие   пошло  в  асфальт.  Так  он  продолбил   четыре  дыры,
распрямился, вытер пот: "Спасибо, хватит!"
     А что,  можешь,  одобрил  рабочий.  Давай  к  нам в  бригаду,  прилично
зарабатывать будешь.
     С такими граблями полторы-две нормы шутя, поддал второй.
     А  что,  может,  и  приду  в бригаду,  посмотрим,  скульптор  подхватил
чемоданчик, чувствуя силу в руках.
     Он направился было к проходной,  но свернул направо. Там, на вымощенной
квадратными плитами  площадке,  на пьедестале  из бетона, высился желтоватый
двухметровый брус мрамора. Вокруг дощатые мостки: завод пунктуально выполнял
договор,  все было готово для  работы. Кнышко  залюбовался мраморной глыбой:
она  походила на кусок старого льда, края тепло просвечивали под солнцем. "А
не лучше ли ей стоять такой, как есть? Сейчас она естественно красива".
     ...Когда  заводчане  предложили  свой  мрамор,   Григорий   Иванович  и
обрадовался редкой удаче, и  испугался.  За  всю практику  ему только трижды
довелось работать с  классическим материалом.  Он помнил, как  всякий  раз у
него то ли от материала и  инструментов, не изменившихся с  античных времен,
то ли от повторяемого в уме изречения Микеланджело: "В каждом куске  мрамора
содержится  прекрасная  скульптура,  надо  только убрать  лишнее", возникало
чувство существования вне времени, работы на века. Но одновременно возникало
и  связывало  руки  ощущение  ответственности, боязни каждого удара и ничего
путного не получалось. "И эту глыбу испорчу?.."
     По разовому пропуску  он  прошел в админкорпус к  товарищу Гетьману.  У
того был захлопотанный вид: он распекал снабженца,  одновременно выговаривал
по телефону начальнику  охраны. Кнышко заробел и не столько самого Гетьмана,
худого  и остроносого старика в очках  и,  судя  по дребезжащему голосу,  со
вставными   челюстями,   сколько  значительно   произносимых  слов   "план",
"номенклатура", "документация"... Заместитель  директора, поглядев варианты,
сказал деликатно:  "Сам я  не берусь..."  и пригласил по  телефону в кабинет
заводскую  общественность. Явились  еще два  замороченных заводской текучкой
человека:  комсомольский  секретарь  и  член завкома  по  культуре  и  быту.
Получилась  обычная   неловкая   ситуация,   когда   люди  должны  высказать
ответственное суждение о предмете, в котором они не  разбираются, о  котором
не  думали и который  им вообще до лампочки. Но вариант с намеками на модерн
дружно забодали.
     В брючках? сказал Гетьман, и  у него выгнулись ноздри острого носика. В
обтяжечку?!  М-м...  нетипично  это для  нас.  В  халатах  у  нас  работают,
уважаемый  Григорий Иванович. И  в шапочках. У нас, знаете, производственная
стерильность на высоте.
     Да-да, сказал завкомовец.
     Электроника она требует, добавил комсомольский секретарь.
     Вы  сами  походите  по   цехам,  посмотрите,  предложил  Гетьман.  Вам,
художникам, надо плотней общаться с  жизнью. Я  вам сейчас выпишу  пропуск в
цеха...  Он придвинул  книжечку  пропускных талонов, заполнил один. Тогда  и
решим.  И  уж я  вас попрошу, товарищ  Кнышко,  вы постарайтесь  сделать  на
совесть. Чтоб согласно договора. Ведь материал мы вам какой даем, видели?
     Да-да, сказал член завкома.
     Мрамор  электротехнический среднезернистый, класс "А" по ГОСТу  629-41,
увлеченно поднял руку  замдиректора. Не материал, а  огурчик,  скульпторы  о
таком могут лишь мечтать. Это спасибо министерству, что сняло с нас заказ на
распределительные щиты.
     "Ага!" Григорий только теперь  понял, почему  это заводчанам загорелось
украсить территорию мраморной статуей.
     И он  двинулся по  цехам не для шапочного знакомства с жизнью, а больше
чтобы уяснить, какую работу он здесь смог бы приискать себе на худой конец.


        5. ПОЛДЕНЬ


     В обед Юрий Иванович  питался не  дома, чтобы не общаться  лишний раз с
тестем  и  тещей,  а  в  буфете  или  в  заводской  столовой. В  буфете  шел
нескончаемый  переучет, в  столовой очередь и  сверхскудное  меню: только от
чтения  его  Передерий  ощутил во рту  горечь горохового супа и промышленный
вкус котлет. Он подумал и пошел на базар пить молоко.
     Рынок  встретил  его  разноголосым   шумом.   Алюминиевые  репродукторы
передавали эстрадный концерт. Из  домика с  вывеской "Птицерезка и  разделка
птиц" неслись исполненные предсмертной  тоски куриные вопли. Среди  торговых
рядов   и  грузовых  машин  ходили   домохозяйки  со  строгими  лицами;  они
рассматривали яйца  через кулак против солнца, прикидывали на руке ощипанных
кур,  называли  цены, выстраивались  в  очередь  за картошкой и мясом. Ветер
гонял по базарной площади смерчики из пыли, бумажек и тополиного пуха.
     Эт-то было лет-том, лет-том, эт-то было знойным лет-том,  вырабатывал в
репродукторе Райкин.
     Юрий  Иванович  все  это  замечал  и не  замечал.  Он выстоял небольшую
очередь  к  хлебному  киоску, купил  булку,  направился  в молочный  ряд. От
момента,  когда он вышел с завода, его не покидало ощущение, что надо что-то
вспомнить. Что?  Инженер напрягся.  Ага, эта  вспышка в  бракованной трубке,
белый жгут.  Что-то в  нем было  не  так.  Да  отчего  же не  так?  спорил с
ощущением Передерий.  Ну, получился  плазменный  шнур. Где ему и получиться,
как не при сильноточном разряде в газе?
     В молочном ряду приход Юрия Ивановича вызвал оживление.
     А вот ряженка, уважаемый!
     У меня той раз брали!
     А ось молоко свиже, жирне, не магазинне!
     Он  купил  пол-литровую банку  ряженки,  это  был наиболее  питательный
продукт. Банка была  захватана  руками,  повертел ее  с сомнением: "Не  моют
чертовы  бабы.  Ладно!"  пристроился  на пустом прилавке. Там  уже  питалось
несколько   заводчан.   Передерий   поздоровался   с   ними   и,   стесняясь
нереспектабельной обстановки, принялся за еду.
     Эстрадный концерт кончился. Алюминиевый динамик  на столбе пикнул шесть
раз: тринадцать часов.
     В подготовительных цехах Григорий Ивановича  встретил  сумрак от обилия
замасленного  металла, от  темных  халатов рабочих, от серо-зеленой  окраски
станков и  стен  и сосредоточенный  шум. Смачно  чавкали прессы,  жуя полосы
оцинкованного железа и выплевывая, как шелуху, фигурные  контакты. Взвывали,
набирая обороты, токарные станки, ритмично прогромыхивали строгальные. Здесь
работали преимущественно мужчины.  И хотя  многих из них  Кнышко встречал на
улице, знал лично, в  цехе они были какие-то иные, малознакомые. На лицах  у
них было суровое сознание нужности делаемого ими. Люди трудились: и ценности
создавали, и на жизнь зарабатывали и никаких сомнений в необходимости  своих
дел у них не возникало. "И мне бы так", позавидовал Григорий.
     Он поднялся на второй этаж,  в  сборочные цеха.  Стены из стеклоблоков,
медицински  белый   кафель,  кремовая  окраска  сборочных  стендов,  никель,
вишневый  линолеум, вымытый до блеска. Шеренги  девушек в белых халатах и  в
белых же,  плотно надвинутых на  лоб, чтобы не выбивались  волосы, шапочках,
тоже  сперва  показались  Кнышко одинаковыми, как  и  столы, за которыми они
работали.
     Присмотревшись,  он расшифровал свое  первое  впечатление. Нет, девушки
были  разные: рослые и маленькие,  худощавые и в теле, красивые  и не очень,
кареглазые,  синеглазые,  курносые,  по-детски толстощекие  или  со  строгим
рисунком  лиц,  одни  постарше  других...  Но  общим было  у  всех  какое-то
спокойно-гневное выражение  лиц.  "Как у  оскорбленных ангелов",  подумалось
скульптору.
     Руки девчат  быстро вкладывали  и вынимали детали, нажимали, подводили,
опускали,  перекидывали. Глаза следили за  движениями пальцев, перемещениями
сборочных  механизмов;  выражения  лиц не  менялись. "Вот  она  какая,  наша
работа, как бы  говорили лица, смотри в оба да поспевай". Только на медленно
проходившего Григория  девушки  бросали  взгляды: любопытные все-таки в поле
зрения  оказалось  нечто живое,  мужчина.  Но  глаза  тотчас  возвращались к
деталям.  Лишь в стороне от линии сборки,  у аптекарски сверкающих  вытяжных
шкафов  и водородных печей, где напаривали  люминофор  в трубки  и серебрили
контакты, девушки образовали вольные группки и даже судачили.
     После   мрачноватой  сутолоки  механических  цехов  сияющее  рафинадное
великолепие  сборки казалось  праздничным если бы не лица  девушек. Григорий
Иванович глядел на эти склоненные к столам лица милые, разные и чем-то очень
похожие и чувствовал стеснение в груди. Девчушки столкнулись с прозой жизни:
надо работать, зарабатывать. Делать, что скажут,  жить обыкновенно... И  как
будто поняли, но не  приняли ее. Работа  чистая, аккуратная, не  хуже, чем у
других. И все-таки проза...
     Он заметил двух знакомых, своих  соседок; они  на  его памяти пробегали
десять лет в школу. Подошел, поспрашивал,  как работают, нравится ли,  какие
нормы,  расценки.  Девчата  отвечали бегло, не  отвлекаясь  от дела.  Кнышко
отошел, чувствуя неловкость.
     В  конце цеха он  сдал  халат,  спустился  вниз, вышел на товарный двор
трущобное  нагромождение  ящиков  с  надписями "Не кантовать",  охапок  труб
разного  сечения,   досок,   прутков;  далее   обоймами  по  пять   высились
разноцветные баллоны со сжатыми и сжиженными газами.  Кнышко сел  на  ящик в
позе роденовского "Мыслителя". "Так что же все-таки то?"
     Крюк со стрелы  автокрана свесился над ним перевернутым  вопросительным
знаком.
     Поднаторевший  в  разгадывании  сюжетных  ребусов   читатель  наверняка
смекнул, что неспроста подробно описаны дела и заботы этих двух персонажей с
ними  произойдет  что-то  такое,  как  и  с  Андреем  Степановичем Кушниром.
Справедливо.  Иначе  зачем  автор переводил  бы  на  них  бумагу?  Описывать
неинтересную жизнь неинтересными словами? Не стоит она того.  Человек каждый
человек!  должен жить ярко и выразительно, в  этом  автор целиком согласен с
Дроботом.
     Просто   мы  теперь  иными   средствами  продолжаем  его  исследование.
Логико-математическое  описание проблем  ущербно и  никогда  не  даст полной
картины.  Это  особенно справедливо при исследовании  таких сложных явлений,
как человеческие поступки.
     Взять того же Кушнира.  Ни логикой, ни математикой не объяснить, почему
после выключения коррелятора он запел.  Почему он,  а не другой,  не  Михаил
Абрамович,  например? Несомненно,  кое-какие  отправные данные у  него были.
Во-первых, как упоминалось, голос. Во-вторых, работа настройщиком на баянной
фабрике изощрила его слух, развила музыкальную грамотность. Но все же как-то
оно не того: не пел, не пел человек и на тебе. Заголосил.
     Или взять Юрия  Передерия в эпизоде с забракованной трубкой, которую он
от  нечего делать испытал. Несомненно, что  позыв к привычной  деятельности:
включать, засекать,  измерять в известной мере был наведен коррелятором.  Не
прошелся   же   инженер  колесом  по   комнате,   не   взялся  ремонтировать
микроманипулятор,  который с марта лежал разобранный. Но пусть бы проверил в
обычном режиме,