днять его, пнуть
или хоть  остановиться  и  рассмотреть.  К  этому  месту все  чувствовали бы
уважение и стремление держаться от него в стороне.
     Сам Дробот, подходя к тому бачку, каждый раз настраивал себя на ясность
ума  и  свободно-волевое поведение: я,  мол,  знаю, что  это  за  штука,  не
проймешь.  А однажды мысли отвлеклись и кружил  несколько часов вокруг этого
дома в полном обалдении.
     Плавным изменениям, которыми обычно  проявляют себя природные процессы,
коррелятор не  препятствовал. Поэтому в Таращанске тем же порядком, как  и в
других  местах,  развивалась  весна.  Становилось  теплее,  набухали   почки
деревьев в  городском  парке и  на бульваре Космонавтов, появились листочки,
зацвели белым цветом абрикосы, за ними черемуха, сирень, каштаны. Но и весна
в городе  была похожа  на  осень наоборот: погода все дни стояла  серенькая,
невыразительная какую не замечаешь. Медленно собирались в небе тучи,  из них
иной раз лениво сеял дождик, а чаще они снова расплывались в белесую муть.
     Но Федора Ефимовича больше интересовала не  погода, а  поведение людей.
Все  свободное время  а его  было достаточно  он шлялся по городу, наблюдал,
вникал. Некоторые впечатления записывал:
     "16.4,   воскресенье,   кинотеатр   "Спутник"  (примерно   1,5   км  от
коррелятора).  На фильм  продают билеты в двух кассовых окошках:  к  правому
очередь,  к  левому никого.  Так  все время. В зале  зрителями занята только
правая половина, левая пустует.  После сеанса выйти из зала можно опять-таки
через две пары дверей  влево и вправо. Первые зрители пошли  почему-то влево
(так им ближе?), остальные потянулись за ними. А в правые никто.
     20.4,  четверг.  Остался  из любопытства на  заводской  профконференции
после работы.  Ну,  то,  что  выступали  по  бумажкам, это  и  раньше  было.
Новенькое:  прежде жиденькие  вежливые  аплодисменты  теперь выравниваются и
переходят...  в  скандирование.  Хряп! хряп! хряп!.. как машина работает.  И
лица у  всех  становятся бессмысленными. Выступившие  стоят около  трибуны в
растерянности: что, им на "бис" свою бумажку зачитывать?! Один зачитал.
     21.4, пятница, такое же  скандирование в гортеатре на оперетте "Свадьба
в  Малиновке".  После каждой арии  или  куплетов. Артисты  не бисировали, но
музыкальное впечатление эти "хряп! хряп!" разрушили полностью.
     22.4, суббота, центральный  универмаг  "Космос",  трехэтажное  здание в
километре от коррелятора,  место  паломничества  в выходные (да и не только)
дни всех таращанцев. Входная дверь из двух  половинок, выходная тоже. В одну
открытую половинку на входе  очередь, давка, некоторые норовят протиснуться,
прошмыгнуть... и  никто  не тронет  рукой другую половинку, которая  тоже не
заперта  и готова впустить! Я повел себя  первооткрывателем, вошел через эту
другую,  левую,  граждане устремились за мной. Внутри ЦУМа  такая же история
около выходной двери.
     Когда вышел, увидел, что входят-давятся через "мою" половинку дверей, а
другая в пренебрежении. Силен прибор.
     26  28.4. Наблюдал, как прохожие  в ближайших  от коррелятора кварталах
начинают шагать в ногу. Некоторые подравниваются в шеренгу или в колонну  по
одному, в затылок. Хорошо еще, что эта развалюха на отшибе, на пустыре.
     2.5 даже в  праздники джаз-оркестр дяди Жени  в горресторане наигрывает
исключительно плавные, тягучие мелодии.  "Кукарача" и прочее с  синкопами, с
форшлагами теперь не для них, поняли.
     8.5, понедельник. В  административном корпусе завода всюду  очереди  на
прием  к директору,  к главному инженеру, их замам, к главному технологу,  в
завком,  партком,  отдел  снабжения.  В чем дело?!.  Оказывается,  никто  из
начальства  ничего не решает: не разрешает, не запрещает,  не утверждает, не
приказывает, не увольняет, не  переводит, не принимает на работу... сплошное
"не".   Уже   третью  неделю.  Все  либо  откладывают   свои  решения,  либо
согласовывают их, либо требуют дополнительного обоснования... жизнь кипит, а
дело ни с места.
     11.5,  четверг.  Выяснил,  что подобная ситуация  во многих учреждениях
города: в райкоме  и  райисполкоме  (в  одном  здании в  пятистах метрах  от
коррелятора), в  "Сельхозтехнике" (километр от коррелятора), в райагропроме,
в Стройбанке... Плохо дело, надо кончать".
     Разумеется, он не все замечал, Федор Ефимович. Жизнь в городе сделалась
более  упорядоченной,  ритмичной.  Даже  те,  кто  по  роду занятий  или  по
характеру своему раньше жили как-то  разбросано: поздно ложились, не вовремя
обедали, нерегулярно чистили зубы, теперь  выровнялись  на тот же режим сна,
подъема,  обеда  и  прочих  отправлений,  какого  придерживалось большинство
таращанцев.  После десяти  вечера на  улицах редко можно было встретить даже
молодых гуляк.
     И, само собой,  в городе не  было  происшествий. Настолько не было, что
истосковавшиеся домохозяйки с удовольствием вспоминали, как зимой один муж в
приступе  пьяной  ревности  сбросил  с  балкона  жену со  второго  этажа,  и
скептически посматривали на своих мужей, не способных ни на какие проявления
сильных чувств. Да что о происшествиях все отношения людей в это время будто
застыли: те, кто испытывал антипатию к соседям, сослуживцам или близким, так
и продолжали  ее испытывать, не стремясь ни объясниться, ни помириться, или,
напротив, обострить отношения до  разрыва.  Нравящиеся  друг  другу  молодые
люди, несмотря  на  весну, не  знакомились, даже  не  улыбались  друг  другу
проходили мимо  с деловым видом. Влюбленные откладывали  объяснения в любви,
сами не зная почему. Даже те, что решили развестись (были в городе и такие),
тоже тянули резину.
     Естественная жажда счастья у таращанцев  в  эти недели выражалась более
всего в  том,  что они  очень быстро  выстраивались в  очереди у  магазинов,
киосков, лотков и, только выстроившись,  начинали выяснять:  а что дают? что
выбросили?..
     Не  только начальство никто ни на что не мог решиться. Все чувствовали,
что, помимо известных им природных и гражданских законов,  в жизнь вошел еще
какой-то  невысказанный, но все  ограничивающий  закон тупой  и  унылый, как
коровья  жвачка. Каждый сознавал умом, что он, в принципе,  свободен и может
поступить,  как  хочет,  никто  ему не указ. Но  одно дело  сознавать,  иное
поступать. В то же время каждый ощущал смутную неудовлетворенность, протест,
недовольство жизнью и собой... и вообще, испытывал тягу  плюнуть  и уйти. Но
куда уйти? Зачем уйти? Как это взять и  уйти?  "Другие живут потихоньку, а я
чего  буду?.."   И  обычно  уходили  в  кино:  смотреть  по  третьему   разу
приключенческие фильмы.
     Напрасно так, Федор Ефимыч, покачал головой председатель комиссии. Дело
вроде интересное. Прибор мог бы найти и другие применения.
     А я вот и не хочу, чтобы он нашел другие применения! Избави  Бог от его
применений! Дробота прорвало. Как вы не понимаете! В моем опыте главным было
не действие коррелятора,  а намерение выключить его, использовать переходной
процесс.  А  если  у кого-то не  будет  такого намерения?.. Я  выбрал  тихий
городок, где и  так ничего  особенного не происходило. Жизнь там на какое-то
время стала  более унылой.  Но  оправдание  моим действиям  то,  что  заодно
накопилась избыточная  информация, которую я горожанам  и  вернул  и в более
достойном качестве, за что они, думаю, на меня не в обиде. Но... какие будут
применения коррелятора в местах с  насыщенной, так сказать, интеллектуальной
жизнью?  Представим, например, что его включили... ну,  в  писательском Доме
творчества: это  ж  какие  до  ужаса похожие  серые  романы  начнут выдавать
писатели! А у композиторов, у  художников,  у  архитекторов! А на киностудии
какой-нибудь:  как  начнут   гнать   фильмы  о  войне,   так  никогда  и  не
остановятся!..
     Федор  Ефимович перевел дух, обвел глазами  комиссию. На лицах сидевших
перед ним выражалось замешательство.
     Понимаете, это очень подлый процесс корреляция. Он  нечувствителен, ибо
только  уменьшает разнообразие, а  о себе более никак не  дает знать.  Вроде
ничего  и  не  происходит  а  талантливые  дела  в  обществе сходят  на нет.
Поскольку  же понятия  и  относительные оценки сохранились,  то  заурядность
переводится   в   разряд   выдающегося,  серость  с  претензиями   в  разряд
талантливого.  И все  чувствуют  себя обманутыми. Все  тихо, гладко  а  люди
утрачивают способность к инициативе, к решительным действиям,  даже постоять
за себя, за общество.
     Э, зачем так! протестующе  поднял руку председатель. Федор Ефимыч, ведь
там у тебя кое-что и другое получилось, в Таращанске-то?
     Не  без  того,  кивнул  тот.  Да  только  какая  ему   цена  тому,  что
получилось-то?
     Дробот вздохнул и снова замолк, вспоминая тот понедельник 14 мая, когда
в час  дня  приближался  к старому дому  с  намерением выключить коррелятор,
беспомощно понимая, что у него  нет представления, как проявят  себя эффекты
раскорреляции, в чем, где, да и проявятся ли вообще?


        4. В ЭТОТ ДЕНЬ (утро)


     Юрий  Иванович  Передерий  в  это  серенькое  утро  шел  на   работу  в
безрадостном  настроении.  Конкретным поводом  для него  послужил мимолетный
обмен  любезностями с тестем, более  глубоким  их  стойкая  антипатия друг к
другу, а еще  более общим то, что жилось Юрию Ивановичу (как, впрочем, почти
любому специалисту в первые после окончания вуза годы) трудно.
     Трудно  было  после  обширного,  красивого,  живого  столичного  города
привыкать к тиши и малым пространствам Таращанска. Досадно вспоминалось, что
вот другие однокашники зацепились в Киеве: кто в  НИИ, кто на заводах, кто в
главке, а он  не смог, не  повезло.  Трудно  было начинать работу мастером в
цехе   сборки.  Институтские  знания  там  были  решительно  ни  к  чему,  а
требовалось обеспечивать, подгонять, согласовывать, ругаться, принимать меры
давать  план.  Он не выдержал  и  года,  перевелся  на меньший  заработок  в
центральную заводскую  лабораторию, ближе  к  науке.  Но  и в ЦЗЛ  он  начал
неудачно:  когда отлаживали испытательную установку, на Передерия разрядился
высоковольтный  конденсатор небольшой,  к  счастью, емкости;  он  отлетел  с
криком,  упал,  задрав  ноги.  На  любого  мог   бы   разрядиться  треклятый
конденсатор  и каждый  бы  задрал ноги  еще выше.  Но  случилось  с  ним.  И
ироническое  отношение: а еще с высшим  образованием, а еще  в очках и  т.п.
установилось к нему.
     Авторитет можно было  восстановить только результативной  работой. Но и
научная практика в  ЦЗЛ  была у  Юрия  Ивановича  не  ахти  какая:  проверка
газоразрядных трубок в  предельных режимах. По бесхитростности и однообразию
это занятие  напоминало  УИРы  (учебно-исследовательские работы), которые он
выполнял на третьем курсе. На этом не развернешься.
     Единственной  отрадой для  души,  ума  и тела Юрия Ивановича была  жена
Нина. Но и в семейной жизни чем далее, тем становилось сложнее. Сложно  было
жить в прыймах, сложно было, что там имелась достаточная площадь из-за этого
Передерия не  ставили на квартирный учет. Сложно было,  что Нина не работала
(по мнению ее  мамы, замужней женщине работать не пристало, по мнению Нины в
Таращанске  не   было  ей  занятия  по  призванию)   и  от  безделья  начала
стервозничать. Сложно было и то, что Нине  предстояло стать мамой, а она  не
хотела: та ее  реплика,  чтобы не иметь детей, была не случайной,  именно об
этом они тогда и спорили. Но Юрий Иванович самолюбиво настоял на своем: мало
того, что в него не слишком верят на работе, так не верят и дома,  не верят,
что он сможет содержать семью.
     Словом, и  забот, и неудовлетворенности своим  положением  у  Передерия
было сверх головы. Выход ему виделся  один: диссертация. С ней были  связаны
все  его  помыслы.  Юрий  Иванович  поступил  в  заочную  аспирантуру,  сдал
экзамены,   лысел  над   монографиями,   кои   отнимали   у   него   остатки
самостоятельного мышления, руководил дипломницей-заочницей своей лаборанткой
Зосей,  втолковывал  ей то,  чего и  сам  порой  не  понимал,  злился  на ее
непонятливость.  Именно  ради  будущей  защиты  он взялся  читать  лекции от
местною  отделения  общества  "Знание"  чтобы  выработать дикцию,  плавность
жестов,  умение  вести себя  перед аудиторией.  Он подобрал близкую к работе
тему "Влияние чистоты газонаполнителя на долговечность работы  газоразрядных
ламп"  и  надеялся  дать  небесполезные рекомендации. Но... результаты  этой
деятельности пока маячили в туманном будущем.
     Сейчас   Юрий   Иванович  пересекал  заводской   двор,  направляясь   к
двухэтажному домику ЦЗЛ  в глубине. Как  и все, кто долго работает  на одном
месте,  он  не замечал здесь  подробностей;  отметил только, что на площадке
металлоотходов прибавился еще один  контейнер, из которого живописно свисала
витая токарная стружка.
     В  комнате  он  переоделся  в  халат,  обул  мягкие  туфли (забота жены
Передерихи),  поприветствовал   свою   помощницу  Зосю,  открыл  форточку  и
приступил к работе. Действия, которыми начиналось испытание очередной партии
трубок, были  так  привычны,  что  Юрий  Иванович  совершал  их бездумно,  с
четкостью    ружейных   приемов.   Повернуть    пакетный   выключатель    на
распределительном  щите  (при  этом на приборах вспыхивали  синие  и зеленые
индикаторные лампочки), открыть кран и пустить воду по охладительным каналам
импульсного  генератора,   рывком  крутануть  на  три  с  половиной  оборота
штурвальчик  магнитного стабилизатора  тока, сесть к столу, раскрыть журнал,
записать  дату и  номер  партии, скомандовать: "Зось, вставляй!" и  поехали.
Зося вставляла в медные зажимы полуметровую  белую  трубку, он  устанавливал
ток  засекал  секундомером  время, смотрел то  на трубку, то на  приборы: не
начнется ли пляска света и стрелок нестабильный режим. Если в положенные две
минуты нестабильность не возникала, трубку вынимали, ставили новую и т. д.
     Комната  наполнилась  уютными  звуками:  журчала  в  раковине  вода  из
охладительных  шлангов,  на  контрабасовой ноте  гудел  стабилизатор,  тикал
секундомер на покрытом оргстеклом столе, Зося мурлыкала радиопесенку.
     Две  трубки  оказались  с  брачком:  слой  люминофора  покрывал  их  не
полностью.
     Зося,  ну  зачем  ты  такие берешь!  рассердился  инженер. Сколько тебе
говорено: явный брак нам испытывать ни к чему!
     А как они их всегда подсовывают!
     Конечно, будут подсовывать, им же интересно куда-то свой брак спихнуть.
Смотреть надо!  Ну, что  это  такое?! Передерий  потряс  перед  мечтательным
Зосиным лицом трубкой, на треть голой от люминофора.
     Вернуть? покорно спросила та.
     Им вернешь! Теперь цех это записал в сданную продукцию. Бачилы  очи, що
купувалы... Смотреть  надо! Юрий Иванович бросил трубку в корзину для мусора
и неожиданно для себя зевнул  с длинным  подвывом: этот разговор  повторялся
много раз и без толку.
     Партия кончилась.  Он отправил  Зосю в цех за новыми  трубками, наказав
смотреть в оба. Лаборантка удалилась  свободной походкой девушки, которой не
приходится стесняться  своих  ног. Передерий закурил,  подошел  к  форточке,
пускал дым в окно. Мартышкин труд, нудно подумал он. И конца не видно.
     Окно лаборатории выходило в коммунальный двор похожий на тот, в котором
жил инженер;  только  столик для домино находился не у акации, а  под старым
каштаном. Между каштаном и  углом  деревянного сарая была протянута веревка,
на ней сушилось белье.
     Сигарета кончилась,  а Зося все не шла. Не иначе, как у нее в этом цехе
завелся хахаль, соображал Юрий Иванович. Он ей и подсовывает. Зося нравилась
ему лишь немногим меньше, чем жена; к  тому же  отношения с ней еще не знали
ни  близости, ни  ссор.  Да и  работа  один на  один с  симпатичной девушкой
пробуждала  у  инженера  грешные  мысли.  Но, будучи  от  природы  человеком
добропорядочным  и  трусливым, он  держал себя  с лаборанткой сурово, хотя и
ловил порой  на себе  ее мечтательно-укоризненный  взгляд. Сейчас он испытал
мимолетную  ревность к возможному  ухажеру из цеха, стал прикидывать, кто бы
это мог быть.
     От уютного гудения и журчания возникла дрема.  Но сидеть без дела стало
неловко. Передерий  тряхнул головой, встал. Чем бы заняться? Взгляд  упал на
выброшенную в мусорную корзину трубку. Юрию Ивановичу  пришло в  голову, что
он никогда еще не видел разряд в трубке без люминофорного покрытия. Глянуть,
что ли? Да  что  там  обычный газовый  разряд, как в тиратроне. Однако добыл
трубку из корзины, вставил  в  зажим, дал ток. Свечение в голой  части было,
как он и ожидал, сизо-красным. Ясно.  Что  бы еще с  ней сделать?  Все равно
выбрасывать.
     Инженер   решил   развлечься:   быстро   закрутил  штурвал   магнитного
ограничителя в  сторону больших токов до отказа. Дроссель взревел. От броска
тока  многожильный  медный  кабель  шевельнулся,   как  потревоженный  удав.
Трепетное  красно-синее  сияние  в  трубке  перешло  в  белое,  стянулось  в
ослепительную,  как  сварочная дуга,  линию...  и  в  тот же  миг  затрещал,
разбрасывая длинные искры, левый зажим, хлопнуло перегрузочное реле на щите,
погасли  индикаторные  лампочки  приборов.  Свечение  в  трубке  расплылось,
перешло опять в сизо-красное и исчезло.
     Несколько секунд Передерию казалось,  что в комнате  темно,  а за окном
серый полумрак. В воспаленных зрачках плавал, будто прочерченный карандашом,
черный жгут.  "Ух, вот  это  я  дал точок! Реле срабатывает при ста амперах,
ого!" Он  взялся за трубку, но  отдернул ладонь  обжегся.  "Могла и лопнуть,
доигрался  бы". Юрий Иванович  натянул  на ладонь  рукав  халата,  взял  так
трубку,  вынул из зажимов, вернул в  корзину.  Подгоревший контакт  пришлось
зачистить шкуркой.  "Хватит  исканий, займемся наукой", вздохнул  Передерий,
установил реле в рабочее положение.
     Неся  охапку свежих трубок, вернулась  Зося  возбужденная,  со  следами
улыбки на зарумянившихся щеках. "Так и есть, отметил инженер. Кто же это там
такой проворный?"
     С этой партией управились к обеденному перерыву.
     Григорий Иванович  Кнышко  сорокалетний  видный мужчина, в каждой черте
тела  и  лица  которого,  даже  в  завитках  темной  шевелюры, чувствовалось
полнокровное здоровье и сила,  проснулся в это утро, как  и в  предыдущие, с
надоедливой мыслью: бросать надо это дело.
     Дело Кнышко последние десять лет состояло в том,  что он был  городской
скульптор. Ваятель. Именно  его  работы гипсовые  и цементные  (на  железной
арматуре), плохо побеленные скульптуры: спортсмены,  воины, пионеры-горнисты
в  призывных   позах,  Иваны-царевичи  с   лягушками-квакушками,  пудели   в
иронических завитках, гуси, они же лебеди, и тому  подобное оскверняли парк,
бульвар, детские площадки и другие культурные места Таращанска. У  некоторых
скульптур,  преимущественно  совсем   нечеловеческих,  горожане   во   хмелю
регулярно отбивали морды, лапы и иные выступающие места.  Григория  это мало
трогало: реставрировать все равно пригласят его. Другого скульптора в городе
нет,  а двое  коллег  Кнышко по  изобразительному  искусству, художник  Иван
Арефьич, оформлявший празднества, и его  отец  Арефий  Петрович,  малевавший
киноафиши, в смысле ваяния были неконкурентоспособны.
     Жилось  Григорию в общем неплохо: от трудов праведных  у него получился
домик на Уютной улице со двором, садом и сараем-ателье, покрытым парниковыми
рамами. Здесь  он обитал  с  женой  Тамарой.  Детей у  них не  было:  Тамара
оказалась резус-отрицательной и опасалась беременеть. Коллеги Иван Арефьич с
Арефием  Петровичем находили в его  работах блестки  таланта;  Кнышко против
этого не спорил и, в свою очередь,  указывал  на талантливость их  работ. Но
сам  он к своему  занятию  относился  спокойно и в  те месяцы, когда не было
заказов,  брал  раскладной  столик, пачку  черной  бумаги, какою оборачивают
фотопластинки, ножницы, выходил