у Казуазу, но тот, боясь уж не  знаю  чего  -
очевидно, что я спасу Землю и тогда вся его грязная  история  всплывет,  -
отправил меня с глаз долой. Но  он  не  учел  одного.  Надпространственные
каналы и есть надпространственные каналы,  и  то,  что  до  Солнца  отсюда
шестьсот с лишним парсеков, не играет никакой роли. Аппарат связи, который
мы смонтировали, вполне пригоден для того, чтобы  отсюда  взять  Солнце  в
энергетический кокон.  Расстояние  требует  только  некоторого  увеличения
энерговооруженности, но эту проблему я решил.  Я  уже  сказал,  что  качаю
прямо из ядра звезды. Звездой  пришлось  пожертвовать,  и  через  месяц  с
небольшим  -  уточненные  данные  я  вам,   разумеется,   сообщу   -   она
коллапсирует. Но к тому времени у  нас  скопится  достаточно  арестованных
кораблей,  чтобы,  вырвав  у  них  все  лишние  потроха,  вывалив   грузы,
эвакуировать колонию обратно на Землю. Ведь ни машины,  ни  продовольствие
везти не понадобится - они домой полетят... домой. Где все уже хорошо.
     Он запнулся. Мысль, холодным всплеском полыхнувшая где-то поодаль  от
произносимых слов, не была новой - он гнал ее, но  она  все  равно  стояла
позади, словно хмурое, напоенное осенним дождем дерево, и время от времени
роняла крупные капли на обнаженную спину души.
     Он не был уверен, что кораблей хватит.
     Это легче легкого было проверить, без всякого компьютера, в уме, - но
он запретил себе даже пытаться просчитать, потому  что  действовать  нужно
было вне зависимости от того, останутся на Терре люди к  моменту  коллапса
или нет. Если бы Мэлор точно вычислил, что два или, скажем, пять миллионов
не удастся втиснуть обратно  в  до  предела  облегченные  звездолеты,  это
добавило бы ему мучений, но не остановило бы. Потому  что  он  спасал  всю
Землю, всю Солнечную систему. Ради этого  стоило  жертвовать  -  какими-то
долями  процента,  не  больше.  Тревога  совести  была  бессмысленна,  она
выгрызала душу, но пойти у нее  на  поводу  -  значило  отдаться  на  волю
Ринальдо, который убьет четыре пятых.
     Одно Мэлор знал твердо, как если бы это был упрятанный  в  трепещущих
листьях неуверенности крепкий ствол стоящего  позади  дерева.  Убийцей  он
жить не сможет. Если на Терре останется хоть один человек,  -  он,  Мэлор,
спустится с орбиты вниз и  черную  смерть  замученной  ради  жизни  Солнца
солнцеподобной звезды встретит рядом с тем одним,  или  двумя,  или  двумя
миллионами, которых убил, спасая.
     И совсем уже некогда было ему размышлять о том, что, коль скоро ни  о
чем не подозревающих людей приходится  за  глаза  делить  на  спасаемых  и
обреченных, значит, в расчеты  все  же  вкралась  ошибка.  Ее  не  выявить
аналитическим разбором тактики, потому что она - не  деловой  просчет,  но
мстительная погрешность против неких истин, которые всегда кажутся слишком
общими и вечными для того, чтобы быть применимыми; и не рассудок, а только
совесть ощущает противоестественность самой стратегической  посылки:  один
человек молча выкраивает из всех остальных процент потерь. Только совесть,
ничего толком не понимая, шепчет: "Обман!" - пока мозг строит ей наперекор
безукоризненные, далеко идущие планы; но в тот  самый  момент,  когда  уже
мерещится, будто самое трудное позади, и жертвы были не напрасны, и уже не
придется больше брать себя и других за глотку ради будущего  счастья,  эти
планы с каким-то мистическим, вековым постоянством, и вместе с тем  всегда
неожиданно, вдруг жидко и скользко выворачиваются наизнанку и, как в шторм
лопнувший парус, свирепо хлещут обрывками и своего создателя, и  всех,  им
спасенных.
     Мэлор никогда не думал об этом, и тем более теперь ему  некогда  было
забираться в эти дебри, но отволглые листья сомнений  трепетали  и  роняли
твердые тяжелые  капли,  а  Мэлор  содрогался,  превозмогал,  старался  не
раскиснуть и был уверен, что это - мужество.
     - Только имейте в виду, - жестко сказал он, - процесс уже пошел. Если
вы, скажем, ухитритесь меня взорвать или срочно  протаранить  генератор  в
пространстве - все зря, потому что  баланс  звезды  нарушен.  В  ближайшем
будущем она  так  или  иначе  либо  коллапсирует,  либо  взорвется.  Терра
обречена. Я не блефую, Чжуэр. В моей каюте, в левом верхнем  ящике  стола,
вся математика. Покажите экспертам.
     Посеревшие губы Чжуэра беззвучно шевелились. Мэлор умолк ненадолго, а
потом закричал так, что динамик селектора захрипел от перегрузки, глухо  и
раскатисто взрываясь на взрывных согласных от хлопков воздуха о микрофон:
     - Я не дам вам спалить Землю! Покуражились, безмозглые, хватит!!
     Чжуэр непроизвольно встряхнулся, будто пытаясь проснуться.
     Но проснуться не удалось. Мир совершил головокружительный  оборот.  В
экспериментальном зале, залитом холодными  огнями  светильников,  с  резко
отблескивающими гранями пультов, пребывала власть. Дурацкая сталь на двери
мешала прийти, дать ей кофе или сок и укрыть ноги пледом.
     - Я понимаю, - проговорил Чжуэр медленно.
     - Очень рад, - сказал динамик с веселой злостью. - Тогда постарайтесь
мне больше не мешать. Я заблокировался в зале и выйду отсюда только  когда
смогу  окончательно  убедиться,  что  все  мои  распоряжения  выполняются.
Помните, Чжуэр, я вам  не  доверяю!  Всем!  -  он  перевел  дух  и  просто
закончил: - Но Землю я спасу.
     - Мэлор Юрьевич, - от волнения хрипловатым голосом произнес Чжуэр,  -
а как у вас с едой?
     - Черт, - сказал Мэлор после долгой паузы,  -  как  вы  точно  бьете.
Видна школа. Я сам не  так  давно  сообразил,  что  даже  термоса  с  кофе
прихватить не вспомнил. В голове одни формулы.
     - Мэлор Юрьевич, - голос Чжуэра дрогнул. - Я  клятвенно  обещаю  вам,
что  мы  не  сделаем  ни  одной  попытки  насильственно  прекратить   ваше
предприятие. Вы убедили меня.  Клятвенно  обещаю.  Разблокируйте  зал,  не
мучайте себя. Будем работать. Вы же понимаете, что переиграли Ринальдо.
     Как только язык повернулся  сказать  такое.  Пять  лет  вместе,  пять
лет... как верный пес...
     Но язык повернулся.
     - Каким-то малохольным языком  вы  заговорили,  Чжуэр,  -  насмешливо
сказал голос Мэлора. - Да какие тут могут быть клятвы, когда речь  идет  о
таком деле. Верю, не верю... на ромашках  гадать.  Я  обязан  исходить  из
худшего. Поэтому делайте, что вам говорят.
     И это все решило.  Если  бы  дверь  открылась,  Чжуэр  без  колебаний
низложил бы незадачливую власть и старался бы потом не вспоминать о  своей
минутной слабости, ибо настоящая власть -  в  глубине  души  он  знал  это
точно, - как бы ей по-человечески ни приходилось  плохо,  должна  зависеть
лишь от себя.
     Но дверь не открылась.
     - Поторопитесь с кораблем, - приказал динамик. -  Если  он  погибнет,
это будет на вашей совести.
     - Есть, - ответил Чжуэр.
     Я ненавижу вас, Ринальдо, думал  Мэлор,  зябко  ежась  у  громадного,
залитого  трепещущими  радугами  индикаторов  пульта.  Засунул  под  мышки
холодные влажные ладони. Будьте вы прокляты.  Из-за  вас  я  стал  лгуном;
теперь - насильником; завтра, возможно,  -  убийцей.  И  вы  ни  малейшего
выхода не оставили мне. Потому что справиться  с  подонками,  что  там  ни
говори, можно только их оружием. Ведь подействовало, подействовало! Не  то
что мои слова там, в кабинете... На насилие приходится отвечать  насилием,
потому что больше на него ответить  нечем.  А  смолчать,  стерпеть  -  нет
права, если ты не подонок.
     Погибну я или нет, но все откроется и Ринальдо будут судить.  Судить.
Если только он не окажется сумасшедшим.
     Хорошо, если бы он оказался сумасшедшим...
     Как еще объяснить, что он просто не пожелал спасти  Землю  от  взрыва
Солнца?
     Если я погибну, Бекки с кем-нибудь другим будет кормить  пингвинов  с
рук...
     Вот как надо делать дела, с хищным восхищением думал Чжуэр, быстро  и
энергично шагая к транспортному узлу. Парень  сработал  ювелирно.  Ударное
применение монополии на информацию, доходчивая  сильная  угроза  и  четкое
распоряжение. Шантаж и диктат. Я давно  подозревал,  что  это  эффективнее
всего. Теперь поработаем. Жаль, моему старику так и не хватило смелости.




                          ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. РЕЗУЛЬТАТ


                                 РИНАЛЬДО

     - Получено радио с Меркурия на ваше имя.
     - Читайте, голубчик, -  устало  сказал  Ринальдо,  с  трудом  скрывая
необъяснимую, но непреоборимую неприязнь, - он так и не смог привыкнуть  к
новому секретарю.
     - Зашифровано вашим шифром, - сказал Варош.
     - Хорошо. Давайте.
     Он поставил на стол опустевшую  чашку,  на  дне  которой  вздрагивали
лоснящиеся крупные капли. Он только что ознакомился с сообщением экологов:
динамическое ограждение прорвано  северо-западнее  Огненной  Земли  -  под
угрозой Галапагосы и чилийское побережье.  Он  только  что  ознакомился  с
ответом астрофизиков,  чисто  теоретическая  задача  отсечения  Солнца  от
нейтринного  фона  была  решена,  и  решение  оказалось  фатальным:  нужна
энергия, равная полной энергии звезды по меньшей мере класса Солнца; такую
энергию в Солнечной системе просто неоткуда взять, в ней лишь одна звезда,
само Солнце. На плане Мэлора можно ставить крест.
     Хорошо. Мы вывезем десять миллиардов. Пусть  даже  двенадцать.  Пусть
даже - кровь из носу - двенадцать с половиной. Но что будет  с  их  душами
там, когда они узнают все? Легче всего отмахнуться: это их  проблемы,  нам
бы разобраться со своими,  с  тем,  что  навалилось  сейчас,  а  уж  души,
понимаете ли, - пусть спасибо скажут, что живы остались, и не киснут,  вот
и все души. Но...
     Если у них снова  возникнет  какая-то  трудность,  которая  потребует
общих усилий?
     Доделывать, переделывать, начинать сначала нам придется еще не раз...
     Но когда мы решаем, будто переделывать уже не  придется,  и  то,  что
делается сейчас, - совершенно правильно на все времена, нужно лишь  делать
скорее и лучше, тогда мы предпочитаем  исключительно  веру.  Так  быстрее,
легче, необременительнее. Кажется, что это в интересах всех - не дать делу
утонуть в досужих спорах;  споры  же  в  такие  времена  всегда  почему-то
называют досужими, наверное, из страха оказаться не  в  состоянии  убедить
оппонентов в своей правоте. Так, вдобавок, и людям  здоровее:  общая  вера
упрощает и соединяет, а личные раздумья - усложняют и разъединяют, и нужно
на  порядок  больше  доброты,  терпимости,  понимания,   чтобы   сохранить
способность  к  общению;  куда  проще  дать  отстричь   себе   две   трети
человеческого  мозга  и  этим  застраховаться  от   угрозы   человеческого
одиночества.  Но  когда  приходит  неизбежное  время  начинать  сначала  и
переделывать, тот, кто раньше просто верил, теперь так же просто не  верит
- и он уж пальцем о палец не ударит. И уже сам спровоцирует следующий  шаг
в ад - нарастание принуждения. На которое так сетует потом. И вместо  того
чтобы следить за точным соблюдением наилучшей меры, следить  сообща,  одни
все силы отдают тому, чтобы заставлять, а другие - тому, чтобы уклоняться.
А когда мера оказывается пройденной и начинается  сопротивление  и  распад
всей социальной структуры, заставляющие принимают их  за  сопротивление  и
саботаж уклоняющихся.  И  по  привычке  отвечают  механическим,  бездумным
усилением давления. И так вместе влетают в следующий кризис.
     Что же будет с ними там, на Терре? Кто и как сумеет их объединить?
     Надо верить, верить... надо верить, любить беззаветно, видеть  солнце
порой предрассветной...
     Солнце.
     Он вспомнил о полученной депеше. Что там еще о Солнце?
     "В  течение  последней   недели   наблюдалось   замирание   процесса,
совершенно необъяснимое в рамках всех существующих теорий. Мы не  сообщали
об этом, сомневаясь в точности замеров, но вчерашние и сегодняшние  данные
в корне меняют всю картину. Мы не беремся  пока  ничего  интерпретировать,
хотя между собой, разумеется, пытались это  делать,  и  не  можем  строить
какие-либо прогнозы, но на данный момент процесс  совершенно  прекратился.
Солнце совершенно стабильно. Мы отнюдь не уверены,  что  это  -  навсегда,
поскольку после происшедшего мы вообще ни в чем не можем быть уверены,  но
на данный момент угрозы нет никакой и Солнце совершенно стабильно. Волчек,
Кабурая, Армстронг".
     Это была последняя шифрограмма в жизни Ринальдо.  Он  перечитывал  ее
раз за разом, пытаясь понять умом, а сердце все поняло сразу и догадалось,
что больше ему незачем биться; свет гас неудержимо, воздух стал твердым  и
холодной стеной стоял напротив, поодаль. Потом мир отвалилвя от  Ринальдо,
как шелуха.


     Чари оторвала губы от его руки, мертво лежавшей  поверх  простыни,  -
серой и чуть влажной руки, поросшей  мелким  серым  волосом,  исхлестанной
синими рубцами вен.  Веки  Ринальдо  затрепетали  и  замерли  вновь,  туго
обтянув глазные яблоки. На виске медленно колыхалась жила, высоко  горбясь
над кожей. И Чари вновь припала к руке;  один  из  бесчисленных  проводов,
шедших к Ринальдо, зацепился за ее локоть -  врач  молча  отвел  провод  в
сторону. Ринальдо лежал, как  в  паутине,  паутина  мерно  гудела,  что-то
булькало, и переливалось, и  щелкало,  и  едва  слышно  шелестело,  но  он
умирал.
     Не умирай, думала Чари, исступленно втискиваясь широко открытым  ртом
в холодную дряблую кожу. Я никуда больше не уйду! Я поняла:  о  тебе  надо
заботиться. Я перекрашу волосы, честное слово, сделаю  в  точности  как  у
мамы,  ты  представь  только:  скандинавская  блондинка,  но  смуглая,   с
персидскими глазами и ртом; все будут оборачиваться. Я  опять  надену  тот
голубой шарф, помнишь? Он тебе нравился, ты все время на него смотрел!  Ты
даже не представляешь, что девчонка может быть такой заботливой! Хочешь, я
рожу тебе ребенка, у тебя будут наконец свои дети. Мы уедем, поселимся  на
берегу чистого теплого моря, вы будете гулять  у  прибоя,  играть,  пугать
чаек, сидящих на камнях, он будет передразнивать их  крики,  а  ты  будешь
негромко смеяться, а я буду ждать вас и готовить окрошку... и  через  пять
лет, ну, через десять - ты отдохнешь, ты перестанешь  страдать  и  станешь
как все. Ну почувствуй же меня, я  молодая!  Я  люблю,  люблю,  люблю!  Не
представляешь, как люблю!
     Спасибо, отвечала ей дряблая кожа. Но моря...
     Не смей умирать, думала  Айрис.  Ты  всегда  был  полным,  чудовищным
эгоистом, так хоть раз подумай обо мне, и так я ничего уже  не  стою.  Как
жить, если уйдет единственный, в  ком  само  мое  существование  порождало
чувство - пусть чувство боли, все равно чувство; мне же совсем не для чего
станет жить, не умирай, не смей, я отдам тебе его дочь, так и быть,  пусть
дурит, это ненадолго у нее, стоит только посмотреть на тебя,  заморыша,  и
поймешь, что это ненадолго у нее, но ты будешь бывать у нас, жить  у  нас,
жить с ней, пока ей не опротивеешь, жить с  ней  -  но  обо  мне...  Давай
теперь так, и нам опять будет сладко-больно. Она льнула взглядом  к  синим
присохшим векам, гипнотизировала, кричала...
     Нет, отвечали ей присохшие веки.
     Не смей грубить мне, кричала Айрис. С каких это пор у  тебя  вошло  в
привычку умирать при мне, да еще  говорить  колкости  при  этом?  Ты  что,
забыл, что всю жизнь меня безнадежно любишь?
     Не забыл, отвечали присохшие веки.
     Послушайте,   растерянно   говорил   Астахов,   уставясь   в   узкое,
запрокинутое, изъеденное тенями лицо. Вы не имеете права. Еще  масса  дел.
Да ничего еще не кончилось! Все только начинается, а вы -  бросаете  дела.
Я-то ведь не знаю, что делать с океанами!  Там  же  кошмар  что  творится!
Разве до отдыха сейчас?
     Я тоже не знаю, что с ними делать, отвечало ему запрокинутое лицо.
     Но я же действительно не знаю! И никто не знает! Очнитесь, подумайте.
Хоть пару слов, хоть намек, а там - уж  как  хотите,  правда.  У  меня  не
хватит духу, а ведь это самое главное. Я же... Ринальдо! Я же слабый!
     Хорошо бы, если так, сказал Ринальдо. Хватит с нас сильных.
     И больше с ним никого не было.
     Синий холм на виске  пугающе  вздулся,  замер,  затрепетал,  а  затем
медленно опал и перестал шевелиться. Секунду все стояли неподвижно.  Потом
врач молча взглянул на часы и пошел по  кругу,  снимая  контакты,  отдирая
присоски. На  экране  осциллографа  сияла  узкая,  как  лезвие,  тонкая  и
неподвижная линия - мимоходом врач щелкнул тумблером, и экран погас.



                                  МЭЛОР

     На опушке папоротниковой чащи  компания  молодых  ребят  самозабвенно
резалась в футбол. Мэлор остановился, прислонившись к  шесту,  на  котором
красовалась уже  пооблупившаяся  надпись:  "В  ночное  время  вход  в  лес
запрещен. Соблюдать осторожность. Плотоядные лианы!"  Некоторое  время  он
бездумно смотрел, как голые по пояс строители, покрикивая друг  на  друга,
гоняют мяч по утоптанной глинистой площадке, за которой, одна  вплотную  к
другой, теснились тяжелые полусферы  замерших  у  котлована  экскаваторов.
Когда под  общие  вопли  и  добродушную,  азартную  перебранку:  "Куда  ты
смотрел?!" - "А сам-то!" - в ближайшие  к  нему  импровизированные  ворота
закатили очередной гол, Мэлор оттолкнулся  плечом  от  шеста  и  не  спеша
подошел к вратарю.
     - Сто лет не играл, - сказал он. - Дайте постоять.
     - А ты чьих  же  будешь?  -  подозрительно  спросил  вратарь,  звонко
похлопывая по мячу широкой ладонью. Его плечи и грудь лоснились, мокрые от
пота; от налипшей пыли кожа приобрела лимонный оттенок.
     - Астрофизических, - поколебавшись, ответил Мэлор. Парень усмехнулся.
     - Что ж вы, астрофизики, - сказал он. - Вовремя со звездой  не  могли
разобраться? То давай-давай на Терру, то давай-давай с Терры...
     - Только  длительные  постоянные  наблюдения  показали  опасность,  -
объяснил Мэлор и с досадой сплюнул. - А, не говори, самому тошно. На Землю
вернемся - вставим приемной комиссии фитилей.
     Последний звездолет на Землю ушел три четверти часа назад.
     - Да уж надлежит, - сказал вратарь. - Сколько  мы  тут  настроили!  И
главное, все скорей,  скорей,  в  три  смены!  Обидно...  -  Он  внезапным
стремительным движением кистей выбросил  мяч  в  Мэлора,  но  Мэлор  успел
поймать. По лицу вратаря скользнула тень удовлетворения.  Он  обернулся  к
сбившимся в кучу игрокам и крикнул:
     - Ребята! Тут астрофизик страдает! На ворота хочет. Дадим?
     - Все равно делать не хрен, - отозвался  один  из  команды.  -  Пусть
встряхнется.
     - Спасибо, - сказал Мэлор и стянул свитер, разорванный от  ворота  до
лопатки. Чжуэр пытался насильно втащить его  в  катер,  а  он  исступленно
отбивался и кричал: "Оставьте! Я жить не буду!", и отрывал от себя длинные
сильные руки, и свитер с мягким шерстяным треском разъехался  чуть  ли  не
пополам. Это отрезвило обоих. Еще несколько  секунд  Чжуэр,  тяжело  дыша,
глядел в лицо Мэлору белыми бешеными глазами, а потом резко  повернулся  и
почти упал в лифт. Вратарь, усмехаясь, посмотрел на свитер, но  ничего  не
спросил. Вытащил из кармана брюк леденец, развернул и, кинув яркую обертку
рядом со свитером, развалившимся на колючей  голубоватой  траве,  сунул  в
улыбающийся рот.
     Мэлор вбросил мяч, который почти сразу перехватил противник, и понял,
что  его  будут  проверять.  Защитники  "провалились"  с  почти  очевидной
нарочитостью; невысокий, блестящий в жарком полуденном свете мулат,  ловко
обведя последнего из пытавшихся преградить ему путь, прошел по левому краю
поля и с пушечным треском пробил  в  правый  верхний.  Мэлор  прыгнул.  Он
чувствовал какую-то дьявольскую легкость; ему показалось,  что  сейчас  он
допрыгнет до стоящей в зените звезды. Мяч, больно ударив его  по  ладоням,
свечой ушел вверх. Ребята закричали; мулат в сердцах ударил воздух кулаком
и тут же сам зааплодировал.
     - Эй, астрофизик, - позвал вратарь  сзади.  -  Возьми  варежки,  руки
отобьешь.
     Мэлор обернулся. Парен