л? Когда?  И,
главное, для кого? Ведь в пору таких  карандашей  к  документам  подобного
рода допускались лишь избранные, а  их  избирали  те,  кого  избрали  чуть
раньше, и принцип отбора был один: равнодушен? озабочен лишь  карьерой?  -
тогда читай, твоя идейность вне подозрений... Но, видно, и  этот  принцип,
как и любой другой, время от времени давал сбои  -  ведь  прямо  на  полях
приказа N_29, называвшегося к тому времени "единицей спецхранения", кто-то
написал косо, торопливо, комкая слова до малопонятных сокращений: "Но  как
узнают, что неверно и бесполезно? Кто  им  это  сообщит?  1.  Классические
утопии средневековья создавались до  вспышки  машинного  производства,  до
того как, взамен сельского хозяйства, оно стало осью  общественной  жизни.
Заранее предвидеть этот скачок было невозможно. Точно так же  классическая
модель коммунизма создавалась без учета грядущей  вспышки  информационного
производства, до того как осью общественной жизни  стало  именно  оно.  2.
Информация, пригодная  к  употреблению,  есть  продукт  труда  людей,  эту
информацию создавших (открытия и пр.) или организовавших (описания, сводки
и пр.).  Информация  есть  специфическое  -  неовеществленное  -  средство
производства  (в  том  смысле,  что   оно   овеществлено   не   в   формах
конкретно-вещных, типа станков или труб, а в форме неких сигналов на неких
носителях - знаков на  бумаге,  электромагнитных  колебаний  на  лентах  и
дисках и пр.), причем такое, которое с XX века имеет решающее значение для
управления,  планирования  и  развития.  Это  значение   будет   расти   в
дальнейшем, как на предыдущем этапе росло значение машинного производства.
Если преимущественное  поступление  информации  к  какой-то  группе  людей
закреплено юридически или организационно, такие люди  могут  быть  названы
обладающими собственностью на информацию, а государственная машина, помимо
прочего, является орудием охраны этой собственности. Следовательно, всякое
регулирование  распределения  информации  есть   форма   внеэкономического
присвоения    средств     производства,     проявление     частной     или
государственно-монополистической собственности на  средства  производства.
3. В известных до сих  пор  формациях  собственность  на  неовеществленные
средства  производства  являлась  элементом  собственности   на   средства
производства вообще.  Но  если  вспомнить  ленинское  определение  классов
(группы людей, одна из которых может  присваивать  труд  другой  благодаря
различию места в общественном хозяйстве) с их четырьмя признаками (место в
производстве, отношение  к  средствам  производства,  роль  в  организации
труда,  способ  получения  и  доля  общественного  богатства),  ясно,  что
неравноправие по отношению к неовеществленным средствам производства  само
по  себе  может   служить   фактором   классообразования.   Обеспечиваемая
государственным аппаратом  возможность  присваивать  создающий  информацию
труд и  пользоваться  его  продуктами  по  личному  усмотрению  расчленяет
общество на слой, отчужденный  от  неовеществленных  средств  производства
(информационный пролетариат) и привилегированный слой, уже  в  силу  ОДНОЙ
ЭТОЙ привилегии всегда обладающий преимущественным местом в  производстве,
собственностью на центральный элемент средств производства, ведущей  ролью
в организации труда,  специфическим  способом  получения  повышенной  доли
общественного    богатства.    Обобществление    овеществленных    средств
производства, происходящее при  социализме,  не  приведет  к  исчезновению
классов  и  классовых  антагонизмов   до   тех   пор,   пока   частная   и
государственно-монополистическая   собственность    на    неовеществленные
средства производства не будет также ликвидирована. 4. Формула спирального
развития, введенная Лениным, выглядит в этом смысле так.  Первый  виток  -
три  начальные   формации,   различающиеся   по   отношениям   классов   к
овеществленным  средствам  производства.  Первобытный  коммунизм   с   его
стохастическим распределением продуктов труда; рабовладение  -  феодализм,
осуществляющие отчуждение продуктов труда в пользу господствующего  класса
методами прямого государственного насилия; капитализм, при котором, в силу
краха  натурального  хозяйства,  развития  связей,  усложнения   общества,
неовеществленные  средства  производства   становятся   осевым   элементом
экономики,  но  распределение  их  в  основном  остается   стохастическим,
изоморфным распределению овеществленных средств производства в первобытном
стаде.  Этапы  следующего  витка  различаются  по  отношениям  классов   к
неовеществленным средствам производства, поскольку  уже  ранний  коммунизм
обобществляет    овеществленные,     зато     устанавливает     отчуждение
неовеществленных методами государственного  насилия,  изоморфными  методам
рабовладения  -  феодализма.   Развитие   коммунизма   будет   обусловлено
тенденцией к обобществлению неовеществленных средств производства ровно  в
той же степени, в какой  развитие  предыдущих  формаций  было  обусловлено
тенденцией к обобществлению овеществленных. Эта тенденция будет  приводить
к столь же революционным социальным изменениям - но не только  социальным,
поскольку  обретение  возможности  к  усвоению   ВСЕЙ   существенной   для
формирования адекватного социального поведения  информации  КАЖДЫМ  членом
общества потребует коренной перестройки человеческого сознания,  возможно,
даже биологической. Но  подлинная  бесклассовость  и  подлинное  отмирание
государства возможны только на этом уровне".
     Ринальдо бережно отложил фотокопию и открыл оба тома сразу.
     "Замечу в скобках, - писал Ленин в статье "О значении золота теперь и
после полной победы  социализма",  -  что  цифры  эти  я  беру  совершенно
произвольно, во-первых, потому, что я не знаю точных  цифр,  а  во-вторых,
потому, что если б я их знал, я бы сейчас их не опубликовал".
     "Что, ежели такое примерно решение будет вынесено, можете вы отрицать
его пользу?  -  писал  Ленин  в  записке  Богданову,  -  его  общественное
значение, в 1000  раз  большее,  чем  келейно-партийно-цекистски-идиотское
притушение поганого дела о поганой волоките без  гласности?  Мы  не  умеем
гласно судить за поганую волокиту: за это нас всех и Наркомюст сугубо надо
вешать на вонючих веревках".
     Вот, думал Ринальдо,  укладывая  фотокопию  на  прежнее  место  между
страницами и расставляя книги по их гнездам. Руки  опять  были  из  мокрой
ваты. Вот. "Гласно судить". Но - "не опубликовал".
     Саранцев М.Ю. Что же ты натворил такое в  своем  институте,  Саранцев
М.Ю., что мы убили двести с лишним тысяч человек? Как надо было  узнать  о
тебе заранее  и  как  заранее  предупредить  тебя,  как?!  Как  совместить
естественную - и социально необходимую, оттого и  естественную,  кстати  -
человеческую  искренность  и  необходимость  распределять  вал  информации
наилучшим для дела образом? Не знаю. Нет общего ответа.  Нет.  Все  ответы
всегда знает только Чанаргван. Вот он лежит.
     Ринальдо сел рядом с Чанаргваном прямо на пол. Было так пусто в мире,
хоть плачь. Сердце остановилось.



                                  МЭЛОР

     Бекки вошла.
     - А эти что там делают? - спросил Мэлор.
     - А что им осталось? Бу-бу-бу-бу. Вот  что  они  делают.  Бу-бу-бу  с
умным видом. Сидят, обсуждают и восхищаются. Весь день.
     - А знаешь, ласонька, я ведь и не сообразил вчера,  что  такую  штуку
придумал. Так спать уже хотел. Вывел закон дисперсии - ну,  думаю,  вот  и
все, пора к тебе...
     - Чудик, - сказала она с нежностью. - А зачем у тебя свечки горят?
     - А у меня и музыка  играла,  -  похвастался  Мэлор.  -  Клавесинчик.
Только когда  постучали,  я  чего-то  застеснялся,  подумал,  это  из  них
кто-нибудь, и выключил.
     - Свинья ты свинская, слушаешь без меня!
     Он метнулся к кристаллофону. Хрупкая музыка возникла снова, зазвенела
в мягкие стены.
     - Знаешь, - сказала Бекки задумчиво,  -  когда  я  слышу  такое,  мне
видится, что кто-то очень добрый... непредставимо добрый,  почти  как  ты,
тонкими такими замечательными пальцами перебирает драгоценные камни, чтобы
выбрать, какой  подарить  мне.  И  они  сыплются  с  ладоней  и  сверкают,
сверкают...
     - А мне, - ответил Мэлор, беззвучно подходя к ней,  -  мерещится  мое
любимое звездное небо. И взгляд прыгает от звезды к звезде.
     Она улыбнулась и сказала:
     - Мужчина и женщина...
     Он несильно обнял ее, и ее дыхание сразу участилось; он повел ладонью
по ее предплечью, потом поднялся к шее, и то, что вдруг кончился  воротник
и началась она сама, было как вспышка.
     - Ты зачем меня к ним прогнал? - спросила  она  шепотом.  Она  всегда
переходила на шепот, как только он касался ее.
     - Не знаю, - так же тихо ответил он. - Хотел, чтобы  ты  пришла.  Это
так здорово, когда  ты  приходишь...  Ты  чудо.  Всякая  женщина  чудо,  а
влюбленная - вдвойне, а ты - четырежды...
     - Давай возьмем отпуск, - ловя момент,  предложила  Бекки.  -  Ты  же
вымотался ужасно. И  вполне  заслужил.  Неделю  поплаваем  в  каком-нибудь
теплом море, а неделю на лыжах побегаем.
     - Давай, - сразу согласился Мэлор.
     - Я после института была в замечательном спортлагере в Антарктиде, на
Земле Королевы Мод.  Я  еще  тогда  подумала:  если  кого-нибудь  полюблю,
обязательно поеду туда с ним вдвоем. Народу немного, прекрасные трассы,  и
пингвины так смешно пристают...
     - Никогда не был в Антарктиде.
     - Правда, говорят, там вроде бы закрыто  сейчас  из-за  отравления  -
какая-то старая военная отрава  вылилась  из  потайного  хранилища,  когда
начали строить новый аэродром...
     - Даже не слышал.
     - Прилетим на Землю, я позвоню туда и все выясню.
     - А тогда ты там была одна?
     - С двумя подругами.
     Мэлор улыбнулся.
     - Летом там тепло, -  мечтательно  сказала  Бекки.  -  Солнышко  даже
пригревает, на крыше большой солярий... а внизу бассейн с океанской водой.
И снег сверкает - иногда я очки надевала...
     - Пингвинов хочу, - детским голосом сказал Мэлор.
     - Будут тебе пингвины, маленький мой!  -  нежно  пообещала  Бекки.  -
Будешь их с руки кормить, вот так... - она взяла ладонь Мэлора и  поднесла
к лицу, подождала мгновение, точно  зная,  просто  физически  ощущая,  как
падает у Мэлора сердце от удовольствия, гордости и ожидания, а потом стала
целовать ее, упруго покалывая кончиком языка.
     В дверь  постучали  несмело,  но  долго  и  настойчиво,  не  оставляя
сомнений в  том,  что  открыть  -  нужно.  Бекки  медленно,  с  удивлением
отступила.
     - Мэл, - раздался из-за двери голос  Карела.  -  Простите,  ребята...
Можно к вам? Ответ пришел.
     Мэлор метнулся к двери:
     - Конечно, можно!
     Дверь пропустила Карела,  и  пламя  свечей  всполошенно  затрепетало,
калеча и корча туманные тени на стенах.
     - Что?! - спросил Мэлор.
     Карел слегка развел  руками.  Он  выглядел  непривычно  опечаленно  и
оттого не авторитетно. Как просто растерявшийся друг, а не начальник.
     -  Запал  они  обещали...  И  вот...  Тебя  зовут,  -   произнес   он
извиняющимся тоном. - Со всеми расчетами.
     - Куда? - выдохнул Мэлор. - Когда?
     - Срочно, - Карел протянул бланк. - Читай...
     Мэлор прочитал. Опустил руку.
     - Можно мне? - робко попросила Бекки.
     - Да, конечно, - ответил Мэлор бесцветно и двинулся к ней,  мимоходом
выключив кристаллофон.
     - И когда? - спросила она очень  спокойно,  пробежав  глазами  скупые
серые строки. Мэлор обернулся к Карелу. Карел помялся.
     - Сейчас, - сказал он. - Они прислали катер.
     Бекки прикрыла глаза. Зачем же это, подумала она. Зачем же тогда все,
если потом вот так?
     - Я с тобой, - сказала она.
     -  Двухместный  катер  с  пилотом,  -  сообщил  Карел   виновато.   -
Скоростной.
     - Завтра, - предложил Мэлор.
     Карел пожал плечами.
     - Смотри, голова, - проговорил он. - Там ясно сказано.
     - Но я не хочу никуда!
     - Да что ты паникуешь?
     - А больше радио не было? - спросила Бекки.
     - Да нет, только вот с пилотом переслали. А что?
     - Корабли, - выговорил Мэлор. - Тут ни слова про корабли.
     - Дались вам эти корабли! - взбеленился Карел. - При чем тут корабли?
     - Только не тяни, - сказала Бекки.
     Мэлор судорожно глотнул, глядя на нее.
     - Я... - сказал он петушиным голосом.
     Провожать его к переходу пришли все, и каждый пожал  ему  руку,  ведь
это было очень странно - чтобы вот так кого-то отзывали вместо  ответа.  А
Бекки поцеловала его, глядя совершенно завороженными, бездонно-черными  от
боли глазами.
     - Я скоро, - бодро пообещал Мэлор. - Одной ногой  там,  другой,  сами
понимаете, уже обратно здесь. Ты тут... это... будь мне верна.
     Ее губы задергались, пытаясь улыбнуться в  ответ  на  его  вымученную
шутку. Не смогли.  Тогда  она  отрывисто  закивала,  стряхнув  слезинки  с
ресниц, и почти беззвучно прошептала что-то вроде "Мир фар дайн пуным..."
     - Что? - шепнул Мэлор. Она покраснела.
     - Старое-старое заклинание. Ужасно старое. Значит, у тебя  все  будет
хорошо.
     - У нас все будет хорошо, - сказал Мэлор.
     - Пусть будут мне твои беды, - перевела Бекки.




                          ЧАСТЬ ВТОРАЯ. РЕШЕНИЕ


                                 РИНАЛЬДО

     - Только еще раз хочу вам напомнить, - сказал Чжуэр.  -  Председатель
Комиссии буквально несколько часов назад потерял друга и перенес в связи с
этим тяжелейший сердечный приступ. Прошу вас, как бы ни сложился разговор,
быть предельно корректным и тактичным.
     - Я понимаю, - ответил Мэлор. - Но, знаете... это единственное, что я
понимаю.
     Наглухо затянутый в плотный черный комбинезон, Чжуэр открыл перед ним
дверь. Его высокие ботинки, в которые были заправлены штанины, отчетливо и
басовито поскрипывали на каждом шагу.
     - Я тоже не все понимаю, Мэлор Юрьевич, - сказал он. - И тоже не  все
знаю. Для того вас и пригласили сюда,  чтобы  все  мы  могли  окончательно
разобраться в этой тягостной ситуации.
     - Да что случилось-то? - вспылил Мэлор. Чжуэр ответил едва слышно:
     - Тише...
     В сумеречной бездне кабинета, за громадным столом  сидел  миниатюрный
человек, и чем ближе подходил Мэлор, тем сильнее сжималось его  сердце  от
какого-то  непроизвольного,  инстинктивного  сострадания.  У  человека  за
столом было меловое лицо и больной взгляд. Он очевидно нуждался в  помощи;
Чжуэр мог бы не говорить ни слова - Мэлор чувствовал, будто в руках у него
оказалась хрупкая  до  прозрачности  драгоценная  ваза,  которую  малейшее
неверное движение, даже громкий звук могли истребить.
     Талантливый мальчик был  растерян  и  напуган  и,  кажется,  возмущен
немного. Его оторвали от его девочки и его установки, принесшей ему  успех
там, где многие мэтры сломались, и позвали к трясущемуся мертвецу  невесть
зачем; а действительно - зачем? Ринальдо теперь никак не мог ответить себе
на этот вопрос и, глядя на приближающегося Мэлора, все пытался - до  дрожи
в пальцах - заставить себя вспомнить или заново сообразить,  для  чего  он
хотел видеть того, кто невольно убил более двухсот тысяч людей за три дня.
Не вспоминалось.  Мысль  снова,  как  во  времена  споров  с  Чанаргваном,
бессильно хлопала о какую-то твердь, и не было возможности  сформулировать
логическое обоснование для  этой  встречи.  Просто  оставлять  мальчика  в
неведении - неэтично. А последствия? Мэлор подходил, Ринальдо видел, что с
каждым шагом он идет все осторожнее, все бережнее, почти  на  цыпочках,  -
заботливый мальчик, славный мальчик, -  и  руки  Ринальдо,  упрятанные  на
подлокотники кресла, дрожали все сильнее от  панического  желания  вызвать
Чжуэра и крикнуть ему: "Уведите! Встреча нецелесообразна!"
     - Здравствуйте, Мэлор Юрьевич. Присаживайтесь.
     - Здравствуйте...
     - Эксперты Комиссии ознакомились с  привезенной  вами  документацией.
Правильно ли я их понял, что создание  установки  для  надпространственной
связи - это дело недель, если не дней?
     Мэлор пригладил волосы. Оправил свитер.
     - Скорее все же недель. Удалось пока поймать лишь общий  принцип,  он
нуждается в экспериментальном подтверждении. Скажите - во время стартов...
     - Верно ли я понял экспертов, что фон обломков нейтрино,  возникающий
при работе ваших генераторов, рассасывается в пространстве почти мгновенно
после выключения?
     - Да. Правильно.
     - На ночь ваша установка выключалась?
     - Конечно.
     Как просто, подумал Ринальдо с тоской. Если бы мы назначили старты на
после девяти вечера, ничего бы не случилось. Вообще  ничего.  Пути  бы  не
пересеклись. Но час стартов казался не  играющим  никакой  роли,  и  когда
кто-то сказал: шестнадцать - теперь даже не вспомнить кто, хотя по записям
дебатов имя можно восстановить без труда, - ни одного контрпредложения  не
последовало. Шестнадцать так шестнадцать...
     - Что с кораблями? - глухо спросил Мэлор.
     А теперь он сидел на расстоянии полутора метров, один из неисчислимых
и неведомых - нет, не винтиков, а живых  полноценных  людей,  увлеченно  и
успешно делающих дело, которое мы же  сами  им  поручили,  способных  и  к
любви, и к пониманию, и к самопожертвованию;  один  из  тех,  кто,  будучи
ничем не хуже и не лучше Чанаргвана, оказался  обманут  его  стальной,  но
трусливой гордостью, секундным малодушием  его  триумфальной  речи  просто
потому,  что  это  по-человечески  вполне  простительное  малодушие   было
немедленно пропущено через социальные и  технические  механизмы  усиления.
Чем-то этот мальчик напоминал Дахра. Капля  расплавленного  золота  -  вот
чем. Мало сказать, что он имел право знать.  Ринальдо  с  его  обостренной
способностью к сопереживанию физически ощущал, как в панорамной, объемной,
яркой картине мира, окружавшей сознание сидящего напротив  него  человека,
зияет бесцветное пятно искажения,  зловещий  пролом  от  сброшенной  извне
глыбы  полунамеренного  обмана,  -  и  через  этот   незамечаемый   пролом
стремительно и больно испаряются  в  никуда,  на  потребу  уже  сбежавшему
обманщику,  и  способность  любить,  и  способность  жертвовать  собой,  и
способность познавать; как  полноценный  человек  превращается  в  слепой,
нуждающийся в непрерывном программировании механизм, которому кто  угодно,
с какой угодно целью может сказать: иди вправо, дорога там ровнее.  Видеть
такое унижение было невыносимо.
     - Аннигилировали все три, - сказал Ринальдо.
     Кровь сошла с лица Мэлора. А  потом  задрожали  пальцы  сложенных  на
коленях рук. Как у Ринальдо.
     - Насмерть? - беспомощно спросил он.
     - Конечно, - Ринальдо помолчал. - Мужайтесь,  Мэлор  Юрьевич.  Бывают
эксперименты и похуже.
     - Мы не виноваты... - пробормотал Мэлор. В углах его глаз заискрились
слезы. Потом он вдруг подобрался. - Я один виноват. Это была моя  серия...
моя установка. Больше никто из персонала института к этому не причастен!
     - Прекратите, - Ринальдо  откинулся  на  спинку  кресла  и  рассеянно
поправил укрывавший ноги плед. - Вас никто не обвиняет.
     Мэлор вдруг выпрямился в кресле.
     - А почему... не сообщили сразу?
     Ринальдо кивнул.  Он  решил  идти  до  конца.  Сказавший  "а"  должен
говорить "б", иначе бессмысленно и жестоко начинать. Жестоко, бесчестно  -
и по отношению к себе, к собственным усилиям  пробиться  в  правду,  и  по
отношению к тому, кто рядом, к его боли от столкновения с каждой  крупицей
истины, оправдываемой лишь  возвращением  к  полной  информированности,  а
значит, к полной дееспособности. Хватило бы только сил доползти до "я".
     - Видимо, это была ошибка. Мы решили, что первый взрыв - случайность,
- Ринальдо не  задумываясь  опять  сказал  "мы"  и  вдруг  сообразил,  что
поступает так же, как этот Мэлор минуту назад; и чувство  единства  с  ним
поднялось до голово