знуть пену. Голова мальчика была завязана  цветной  тряпкой,
на которой пятнами проступала кровь.
   - Ему на голову вчера упал камень, - сказал хозяин. - Мой  брат  поехал
за доктором в соседний поселок, сегодня к вечеру он должен приехать.
   Я  внимательно  посмотрел  на  лицо   мальчика,   на   красные   пятна,
проступившие на щеках, на синяки под глазами.
   -  Смотри,  -  настойчиво  сказал  Этуйаве,  сдвигая  тряпку  с  головы
больного.
   С первого взгляда я определил, что рана неглубокая, но опасная. Осколок
кости застрял в мозговой оболочке.  Вероятно,  уже  начинается  заражение.
Нужна немедленная операция.
   Но у меня не было никаких  инструментов  для  лоботомии,  а  главное  -
времени, необходимого для операции. С минуты  на  минуту  могла  нагрянуть
погоня. Вопрос стоял так: жизнь  этого  ребенка-метиса  или  моя  жизнь  и
связанная с ней Тайна, от которой зависят многие.
   - Хорошо, что послали за врачом, - сказал я хозяину.
   И тут Этуйаве допустил нетактичность. Впрочем, нетактичность -  слишком
слабо сказано. Это была неосторожность, которая могла бы стоить мне жизни.
Акдаец со странной настойчивостью сказал:
   - Но ведь ты - доктор. Так мне сказал Длинный.
   Он имел в виду Густава. Я замер, сдерживая дрожь в коленях. Неужели это
была просто неосторожность со стороны Густава? Проговорился?  Но  ведь  он
хорошо знает, что одна эта примета может навести их  на  след,  подсказать
им, кто скрывается под документами Риваньолло.
   Может быть Густав говорил это разным  людям  и  с  определенной  целью?
Решил заработать? Но ведь он мог продать меня  гораздо  проще  и  быстрее.
Значит,  проговорился?  Но  тогда  почему   оставил   в   живых   индейца?
Проговорился и не заметил этого? Выходит, Густав уже не тот, каким я  знал
его? Не человек дела, за каждым словом которого скрыта цель?
   Не удивляйся, старина, ведь может оказаться, что и ты не  такой,  каким
он знал тебя. Чего только не сделает с человеком  время  да  еще  вкупе  с
такими помощниками, как страх и ненависть!
   - Помогите ему! - настаивал Этуйаве.
   До него ли мне сейчас? Я продолжал размышлять: итак,  в  лучшем  случае
это знает уже не только акдаец, но и хозяин дома и вся его семья...
   - Этуйаве знает здесь человека,  у  которого  есть  белые  горошины,  -
нетерпеливо сказал акдаец. - Помогите. Ведь у мальчика болит...
   Таблетки, он говорит о таблетках, думаю я. У меня тоже есть таблетки. И
порошок. Есть порошок, и нет времени для операции...
   Моя рука поползла в карман и нащупала плоскую коробочку. Это было очень
сильное средство.
   - Длинный ошибся, - сказал я акдайцу. - Я не врач. Но у мальчика  скоро
перестанет болеть голова. Еще до того, как  приедет  врач.  Вот  возьмите,
пусть выпьет.
   Я отсыпал в стакан с мутной жидкостью, вероятно, боком  манго,  немного
порошка и сказал хозяину:
   - Вскипятите для него крепкий чай, дайте  настояться  и  остыть.  Пусть
мальчик выпьет сначала холодный чай, а потом это...
   Акдаец благодарно кивнул мне и спросил:
   - Когда надо выезжать?
   - Сейчас, - сказал я, думая: он знает,  но  он  уезжает  со  мной.  Они
знают, но у меня теперь есть гарантия, что они никому  не  скажут.  Густав
знает, но он далеко. Кто же еще знает? Кого мне надо бояться?
   Я продолжал думать об этом и тогда, когда мы  нагружали  лодку.  Хозяин
дома приставал к нам, предлагая в дорогу то одно, то другое. Он готов  был
отдать все, что имел, в том числе  и  свое  оружие.  Но  я  выбрал  только
пистолет "вальтер" и охотничье ружье фирмы "Крафт". У  хозяина  оставалось
еще одно ружье одноствольное, с  испорченным  затвором.  Я  убедился,  что
этого  полудикаря  не  сдерживают  заботы  о  завтрашнем  дне,  о  будущем
благополучии дома и семьи. Почему он и ему подобные не умеют заботиться  о
себе? Видимо,  причину  надо  искать  в  его  смешанном  происхождении  от
завоеванных и завоевателей, а точнее - в африканской крови, текущей в  его
жилах. Природа навечно  распределила  силы  и  возможности  между  людьми,
народами, расами так же, как и между другими своими созданиями:  львами  и
антилопами, тиграми и ланями, волками и овцами. Тем самым она уготовила им
разные  судьбы.  Но  вот  вопрос  -  не  было  ли   порабощение   акдайцев
случайностью?  В  самом  ли  деле  они  принадлежат  к  низшей  расе,  как
утверждали  их  угнетатели?  А  может  быть,  кому-то  было  выгодно   так
утверждать, природа же предопределяла совсем иначе?
   Не знаменательно ли, что наконец-то существует  прибор,  который  может
способствовать восстановлению справедливости? Да, мой аппарат мог бы  дать
точный ответ всем этим людям, но сейчас  со  мной  была  лишь  его  схема,
хранимая в памяти.
   Хозяин долго стоял на досках причала и махал рукой, глядя нам вслед. Он
повторял: "До свидания, господин, сохраним друг  о  друге  самые  приятные
воспоминания". "Сохраним, но ненадолго", -  мысленно  отвечал  я.  Там,  в
хижине, все было сделано мною точно и незаметно. Я был уверен,  что  когда
хозяин вернется  в  дом,  то  вместе  с  остальными  членами  своей  семьи
набросится на остатки поросенка и недопитое виски.  А  потом  они  надежно
забудут обо мне. И если гончие нагрянут, то не смогут ничего узнать...
   Ах, Густав, Густав, думал я, что же это было с твоей стороны  -  ошибка
или злой умысел? И то, и другое могло бы дорого обойтись мне...
   За поворотом реки исчезали жалкие домишки поселка.


   26 августа.
   Шестой день мы в пути. И только сегодня я смог заставить себя  записать
хотя бы несколько строк, чтобы когда-нибудь  они  напомнили  мне  "зеленый
ад". Я многому  научился  за  это  время,  ко  многому  привык.  Здесь,  в
джунглях, не бывает нерадивых учеников. Выбор небольшой: либо учится, либо
погибает. "Зеленый ад" не дает времени для исправления нескольких ошибок -
одна-единственная оказывается последней.
   Сейчас мне бы не понадобилась  пластическая  операция,  чтобы  изменить
облик. Даже близким друзьям пришлось бы долго узнавать меня -  выхоленного
интеллигента, сердцееда с тщательно подстриженными усиками и мечтательными
голубыми глазами - в заросшем рыжими волосами лесном человеке. Моя  белая,
нежная кожа покрылась язвами и  коростой,  глаза  ввалились,  взгляд  стал
настороженным, как взгляд зверя. Я и сам часто не узнавал в этом  существе
себя  -  ученого  с  мировым  именем,  блестящего   экспериментатора,   не
боявшегося  ставить  опыты,  за  которые  мракобесы  разных  мастей,   так
называемые "гуманисты" готовы были сжечь меня на костре. Куда девались моя
отточенная изящная мысль, мое тщеславие, мои снобизм и брезгливость,  весь
уклад моих привычек и наклонностей, составляющий основу личности? Много ли
от нее осталось? А что уцелеет в будущем?
   Я мылся и чистил зубы только в первые два дня. Старался не  поддаваться
ни палящему солнцу, сводящему с ума, ни страху перед погоней, ни жажде, ни
враждебному миру насекомых. Пожалуй, последнее было страшнее всего. Днем в
лодке меня донимали мухи и осы. И тех и других здесь были мириады - разных
мастей и окраски, разной степени ядовитости. Однако все они  с  одинаковой
жадностью набрасывались на меня, на мою  тонкую  кожу,  которую  им  легко
прокусить, чтобы отложить под ней личинки. Иногда, чтобы извлечь  личинку,
мне приходилось делать разрезы. Со временем Этуйаве научил меня выкуривать
личинки из-под кожи, пуская в разрезы табачный дым.
   Мухи усаживались на мне так плотно, что не оставалось свободного места,
и следующие садились уже на них самих, высасывая из них мою кровь и лимфу,
которой они только что напились. Когда же в  самое  жаркое  время  дня  мы
укрывались под душной сырой тенью кустов  и  деревьев,  на  меня  нападали
полчища клещей-кровососов, а потом часами приходилось счищать их  с  себя,
иногда отдирая вместе с клочками кожи.
   - Не надо делать так, надо иначе, - говорил Этуйаве. - Разотри.
   Он с силой проводил по моей коже своими ладонями, жесткими, как наждак,
и растирал клещей  в  скользкую  кашицу.  Если  дать  ей  затвердеть,  она
покрывала кожу сплошной коркой. Я смотрел на него, как на сумасшедшего,  и
с удвоенной яростью принимался счищать отвратительных насекомых.
   А ведь были еще разнообразные жуки,  муравьи  со  стальными  челюстями:
огненные - в месте их укуса кожа горела в течение нескольких часов;  тамба
и лач, после укусов которых меня лихорадило; "строители городов" - термиты
и, наконец, самый страшный - черный муравей. Его  укус  настолько  ядовит,
что может привести к  смерти.  Мир  земных  существ,  занимающихся  только
пожиранием друг друга, делал это здесь в  сотни  раз  интенсивнее,  чем  в
любом другом месте. Ведь существ здесь было больше.
   Но самое худшее начиналось  вечером,  когда  к  нам  устремлялись  тучи
москитов и комаров. Мазь, которой снабдили меня в поселке, не помогала.  Я
распухал от их укусов, я был  отравлен  их  ядом  до  такой  степени,  что
сознание грозило помутиться. Постепенно  нужда  заставила  меня  выполнять
советы моего проводника и я оставлял на себе клещей и кашицу, образованную
от них, чтобы закрыть свое  тело  перед  москитами.  Я  научился  выбирать
меньшее из зол, предоставляя насекомым сражаться за мою кожу и мою  кровь.
Я противопоставлял их друг другу, уничтожал одних  с  помощью  других,  по
сути поступал с ними так, как поступаем все мы. Мы осознанно и неосознанно
подражаем природе, которая никогда не миловала своих созданий. Вот  тут-то
и начинали проявляться моя цивилизованность, изощренность ума, ибо вскоре,
буквально за несколько дней, я научился делать это и в джунглях  не  хуже,
чем Этуйаве. Правда, следует учесть, что у меня были уже кое-какие навыки,
приобретенные в пограничном поселке, где я жил среди моих товарищей. Итак,
цивилизованность  все  же  чего-то  стоила  -  она  помогала  мне  быстрее
изменяться и приспосабливаться к условиям, в том числе быстрее становиться
таким же, как дикари.
   Я привык есть сырое мясо и рыбу, умело разрывая их  пальцами,  подражал
Этуйаве даже в жестах, в  повадках  если  это  годилось  для  того,  чтобы
выжить. Я больше не реагировал на безвредные для  меня  звуки,  какими  бы
громкими и зловещими они ни  были,  зато  настораживался  даже  при  очень
слабом, но незнакомом звуке. В этом последнем качестве я намного превзошел
акдайца, моя интуиция срабатывала даже в тех случаях, когда, казалось  бы,
не имелось никаких поводов для опасений.
   И если меня не укусила ядовитая змея, которых здесь было предостаточно,
не подстерегла пантера, когда мы выходили на берег для отдыха  или  охоты,
не перекусил пополам огромный аллигатор во время купания, то я должен быть
благодарен в первую очередь своей интуиции.
   Она спасла меня и Этуйаве и от  самого  страшного  хищника,  с  которым
кому-либо приходилось встречаться. Уже давно я слышал акдайскую легенду  о
том, что в наказание людям за отступничество  от  своей  веры  бог  Узамба
создал злого речного духа Губатама.  Дух  этот  живет  в  реке  Куянуле  и
подкарауливает грешников. Он так хитер и  коварен,  что  даже  хитрость  и
коварство белого  человека  по  сравнению  с  ним  -  ничто,  а  сила  его
превосходит силу самого большого слона.  Один  его  вид  может  до  смерти
напугать человека. У духа Губатама большая  голова  наподобие  человечьей,
изо рта торчат клыки, глаза сверкают  красным  цветом,  как  у  крокодила,
рыбье туловище с плавниками увенчивает хвост, усеянный шипами. В  воде  он
передвигается как рыба, но у него имеются и лапы - перепончатые, с острыми
когтями. Акдайская фантазия не поскупилась  на  устрашающие  детали  вроде
того, что Губатам, прежде чем съесть  свою  жертву,  держит  ее  в  лапах,
совершая молитву и пляску смерти.
   Мои товарищи посмеивались над этой легендой, Густав даже отправлялся на
охоту в те места, где якобы видели Губатама. Отряд вернулся ни с чем, если
не считать, что один из охотников бесследно исчез в  джунглях.  Случилось,
это  ночью,  когда  лагерь  спал.  Часовой  будто  бы  даже  видел  сквозь
полудремоту, с которой никак не мог  справиться,  рыбье  тело  размером  с
большого аллигатора на кривых лапах. Оно промелькнуло перед ним и скрылось
в чаще, а потом оттуда донесся приглушенный человеческий крик.
   Впрочем, скептики, которых среди нас было немало, говорили, что легенды
о Губатаме рождены страхом, а чтобы опровергнуть их, достаточно обратиться
к элементарной логике. Если доисторическое животное с его чудовищными,  но
устаревшими средствами нападения и защиты и  могло  выжить  в  укромных  и
совершенно диких местах с бедной фауной, вроде штата Мэн, то  как  бы  оно
уцелело здесь, где мир хищников так разнообразен?
   Трудно было возражать им с точки  зрения  элементарной  логики.  Однако
люди  не  раз  убеждались,  что  многие   самые   фантастические   легенды
основываются на реальных фактах. То, чего нет, нельзя и придумать, то, что
придумывают, состоит из того, что существует, пусть даже собранного в одно
целое из рассыпающихся и несоединимых деталей.
   В этот день мы разнообразили свое меню дважды.  Этуйаве  удачно  метнул
копье с лодки и убил крупную рыбу. Немного погодя мы заплыли в места,  где
в изобилии водились черепахи. Они подымали свои морщинистые шеи  из  воды,
глядя на нас полусонными маленькими глазками. Высадившись  на  отмель,  мы
легко добыли около сотни черепашьих яиц.
   Но оказалось, что не только мы были охотниками...
   В сумерках, когда Этуйаве уже высматривал место для ночной стоянки, мне
показалось, что из-за огромного листа речной  лилии,  на  котором  мог  бы
свободно сидеть человек, высунулась на миг и скрылась чья-то  голова.  Это
могла быть речная выдра, но я почему-то вспомнил о Губатаме. Меня охватило
предчувствие   непоправимой    беды,    страх    перед    неизвестным    и
сверхъестественным оковал мою волю.
   - Этуйаве должен держать наготове оружие, - сказал я акдайцу.  -  Пусть
Этуйаве и его белый друг будут готовы к нападению.
   За  время,  проведенное  в  этой  стране,  я  усвоил  манеру  обращения
акдайцев, помнил предписания и заклятия. Мне было известно, например,  что
не следует произносить имени Губатама, иначе акдаец решит, что я  накликаю
беду.
   Проводник с удивлением посмотрел на меня:
   - Этуйаве не чует врага. Не ошибся ли белый друг Профейсор?  -  Так  он
называл меня, переделав звание в имя.
   Я не мог утверждать ничего определенного и только молча указал  головой
в направлении зарослей. Этуйаве, конечно, не уставился туда, а сделал вид,
что смотрит в другую сторону. Одновременно он изо всех сил косил  взглядом
в указанном мной направлении. Через несколько минут он сказал:
   - Там прячется большая рыба. Она плывет за нами. Почему?  Лодка  и  два
человека - плохая пища для рыбы.
   Прошло еще несколько минут.  Я  не  мог  отделаться  от  ощущения,  что
приближается нечто ужасное. Несколько раз я замечал, что аисты -  одни  из
самых верных пернатых супругов  -  отчего-то  с  громкими  криками  спешат
убраться из воды подальше на берег  и  увести  своих  подруг,  с  которыми
никогда не расстаются. Этуйаве стал обнаруживать признаки беспокойства. Он
прошептал еле слышно:
   - Нет, не рыба. Там - человек, воин. Он плывет под листом и дышит через
камышинку. Не могу увидеть - большой или маленький, глубоко под водой  или
нет...
   Этуйаве, как и каждый акдаец, мыслил очень конкретно, и его определения
человека или зверя располагались последовательно по вертикали,  начиная  с
головы. Так он привык мыслить в джунглях, где все  живое  размещалась  для
него не по горизонтали, ведь видимость была предельно ограничена  зелеными
стенами, а по вертикали. На разных ярусах веток гнездились  разные  птицы,
летали они в небе на разных высотах. Сила незнакомого зверя оценивалась  в
зависимости от его величины, прежде всего в высоту,  ведь  длину  скрывали
заросли. Разумеется, такая оценка не всегда бывает верной, и тогда природа
просто вычеркивала охотника из списка живых.
   Я присмотрелся к листам лилий  и  заметил,  что  из-под  одного,  будто
дыхательная трубка, высовывается камышинка.
   - Может быть, выстрелить? - посоветовался я с акдайцем.
   - Подождем. В этих местах охотятся племена бачула. Не надо ссориться  с
ними.
   Час от часу не легче! Мне рассказывал Густав, что одно из племен бачула
- людоеды. Я немало наслышался о ямах-западнях, которые бачула готовят  на
охотничьих тропах. Тот, кто упадает в такую яму, самостоятельно  выбраться
не может. Каннибалы убивают его, отрезают руки и ноги, варят  их  и  затем
съедают.
   - Поплывем к берегу!
   Не знаю, почему мне в голову пришла такая мысль. Верно,  что  посредине
реки мы были открыты врагу со всех сторон, но в прибрежных  зарослях  враг
мог подкрасться вплотную. И все же что-то подсказывало  мне  именно  такой
путь к спасению. Может быть, потому, что я все время  помнил  о  Губатаме,
речном духе, который был наиболее опасен в воде.
   - Поплывем к берегу, - настаивал я.
   Лист лилии отстал. Очевидно, тот, кто раньше прятался под ним,  изменил
планы.
   Лицо Этуйаве не выразило никаких чувств, но он стал править  к  берегу.
Мы были уже в нескольких метрах от зарослей  тростника,  когда  послышался
сильный удар о днище лодки. Только чудом  лодка  не  перевернулась.  Удары
следовали один за другим. Они были словно рассчитаны на то, чтобы  если  и
не перевернуть лодку, то отогнать ее подальше от  берега.  Внезапно  удары
прекратились, из воды показалась перепончатая лапа с длинными когтями. Она
уцепилась за борт и рывком потянула его.
   В этот миг  Этуйаве  ударил  ножом  по  лапе  и  разрубил  ее.  Хлынула
темно-фиолетовая, почти черная кровь, из воды показалась  лысая  голова  с
горящими злобными глазками и  почти  человеческим  выпуклым  лбом.  Акдаец
побледнел  и  отшатнулся.  Повинуясь  давней  привычке,   не   целясь,   я
выстрелил-из пистолета в голову чудовища.
   Губатам - теперь я не сомневался, что это он, - раскрыл пасть, усеянную
острыми клыками. Раздался пронзительный рев, сравнимый разве что с  криком
обезьяны-ревуна. Я выстрелил еще и еще -  и  с  ужасом  увидел,  что  пули
только царапают кожу, отскакивая от  черепа  хищника.  Тогда  я  попытался
попасть в глаз, израсходовал всю обойму, но так  и  не  понял,  достиг  ли
цели. Губатам исчез в мутной воде. Только круги показывали место,  где  он
скрылся.
   Мое тело  покрывала  противная  липкая  испарина.  Я  дышал  тяжело,  с
присвистом, чувствуя, что силы на исходе. Хуже того - меня  уже  несколько
часов знобило, и я боялся, что это начинается лихорадка.
   Этуйаве привязал лодку к корневищу, полез  на  дерево,  выбрал  крепкие
ветки и подвесил к ним два гамака. С большим трудом  я  добрался  до  этой
висячей постели и едва перевалился в нее, как забылся в кошмарном сне. Мне
виделся ненавистный Генрих, его толстые губы извивались, как  две  красные
гусеницы. Он кричал мне: "Ты - недочеловек, унтерменш! Разве твой  аппарат
не сказал тебе это?!" Он хохотал, подмигивая мне и  щелкал  зубами  совсем
близко от моего горла. "Вы все - недочеловеки, ограниченная  раса,  ха-ха,
слишком холодная и черствая, ха-ха, расчетливая но  лишенная  воображения!
Вам не хватает чуть-чуть темперамента, воображения, но без  этого  вам  не
дорасти до людей. У  вас  нет  будущего!"  Его  смрадное  горячее  дыхание
обдавало  меня,  зубы  щелкали  в  миллиметре  от   горла.   Я   попытался
отстраниться и даже сквозь сон  почувствовал,  что  кто-то  крепко  держит
меня.
   Я  открыл  глаза  и  увидел  жуткую  морду  Губатама.  Он  кривлялся  и
подмигивал, совсем как Генрих в моем сне. Задними лапами и  хвостом  зверь
уцепился за ветку, а передними подтянул к морде гамак. Я  чувствовал,  как
когти впились мне в плечо. Страх  сдавил  горло,  я  не  мог  кричать,  но
Этуйаве каким-то чудом услышал мой безмолвный призыв о  помощи.  Не  знаю,
как ему удалось преодолеть сверхъестественный ужас перед чудовищем, но