предметом.  Технически  он был  выполнен так, что у  него были две  памяти--
временная  и  постоянная.  Во временной  регистрировались сведения,  еще  не
нашедшие подтверждения по другим от первоначального источникам и вопросы, на
которые у него нет ответа. Постоянная  память содержала ответы  на вопросы и
проверенную  информацию. Но если на вопрос  не было ответа, он из  временной
памяти не  исчезал,  "не  забывался", пока  Санька не получал ответа. В этот
ранний   период  ответов  на  простые  бытовые  вопросы  я   был  для   него
непререкаемым оракулом. Затем, до отправки в школу у него наступил некоторый
незначительный спад  "любопытства", а в школе вопросы, связанные с познанием
мира, в  основном,  удовлетворялись педагогами.  Немалое время  мне пришлось
пробавляться  приведением получаемых в  школе сведений в  систему и связкой,
например математики с физикой, биологией и химией, а всех упомянутых наук --
с  жизнью.   И  здесь   за   основу   был  принят   принцип   однозначности,
непротиворечивости информации.
  Самостоятельно связать  учебные  дисциплины с  повседневными жизненными
требованиями  ни  Санька,  ни обычные дети  не  могли.  Разве  что  счет при
покупках и  чтение.  Затем наступил  период (примерно четырнадцать расчетных
лет), когда бытовые знания и навыки он  усвоил,  а необходимости в моральных
или  этических правилах  не испытывал.  Это  было  тяжелое  время. Положение
усугублялось  тем,  что  память у него была  лучше моей. Естественно. Теперь
два-три вопроса показали  ему, что большинство вещей он помнит лучше, чем я.
Уверовав в  тайне в  свое  превосходство,  он  начал  бунтовать против  моей
"отцовской"  власти,  грубить.  Не  скрою,  он вызывал  у меня  раздражение.
Наглый, ничего не умеющий нигилист. Сплошной бессмысленный протест.
  -- Кончился ли этот переходный период? У детей же он проходит!
  --  Да, конечно!  Это  произошло  тогда,  когда  он вплотную  подошел к
осознанию понятия  творчества. Я к  этому времени был завом  лаборатории, мы
делали  очень "умные",  по  тем временам, машины для работы в  особо  тяжких
условиях.  Работа была  творческая, и дома часто  фигурировали  понятия  "мы
придумали", "мы создали".
  Я был увлечен работой  настолько, что кое-какие детали пытался делать в
своей квартире.  Для  этого пришлось приобрести мощную  электродрель.  После
покупки и показа сыну всех возможностей и опасностей инструмента я три дня к
нему не подходил, Санька же прочитал  инструкцию,  просверлил три дыры  и на
этом перестал дрелью интересоваться. Как-то в  пятницу, когда у нас по плану
наступает  время  чистки сковородок  и  кастрюль,  я  принес домой  стальной
круглый еж, закрепил его в патрон дрели  и мигом вычистил всю посуду.  Затем
заменил еж войлочным кругом с  полировальной пастой  ГОИ и отполировал ножи,
ложки  и  вилки. А напоследок поставил абразивный  круг  и наточил  домашний
инструмент. Все эти трудоемкие операции  раньше мы делали вручную, а  посуду
вообще никогда не полировали.
  Санька  был поражен.  "Как  ты  догадался  приспособить  эти  объекты к
электродрели? В  инструкции  этого не  было". Он  был  педантом в  отношении
терминологии и свято чтил инструкции. Я не смог ему объяснить, но понял, что
он  в  состоянии  освоить придуманное  мной  или другими,  но сам ничего  не
придумает.  Меня это огорчило, хотя и не  сильно --  многие  люди живут  без
творчества, и  неплохо живут, даже, может быть,  лучше,  чем  так называемые
"творцы". Но Санька был, я  бы  сказал, обескуражен тем обстоятельством, что
во мне есть что-то, чего в нем нет, и  он зауважал меня ужасно.  Каждый раз,
когда он усматривал в моих действиях выдумку, элемент творчества, он смотрел
на меня почти с удивлением. Грубить мне и небрежничать со мной он перестал.
  -- А что такое, по-вашему, творчество? -- спросил Чугуев.
  -- Творчество?..  Дайте  подумать...  Пожалуй,  творчество  -- это  акт
рождения мысли,  идеи или,  как в моем случае, машины! --  задумчиво  сказал
Морозов. -- Удовлетворил?
  -- Да,  конечно! Это  я  так, попутно. А вот, Борис Алексеевич,  как он
относился, паите, к другим взрослым?
  -- Об этом вы, пожалуй, сможете судить по следующему разговору. Однажды
я спросил у него, почему он при  мне  так пренебрежительно  говорил со своей
учительницей. "Она врала, папа, что любит  детей. Она никого не любит. Кроме
того, она не представляет собой  никакой человеческой ценности". -- "Почему,
сынок,  не представляет собой ценности?" -- "Я ее не уважаю.  Она не творец,
не творческая личность". -- "Кого же ты считаешь творческими личностями?" --
"Из  тех,  кого я  видел,  папа,  я  считаю творцами  столяров,  электриков,
портных, парикмахеров, архитекторов -- всех, кто работает не по шаблону, а с
выдумкой". --  "А как  же инженеры,  художники,  скульпторы, экономисты или,
скажем, плановики?" -- "Художники и скульпторы  копируют модель, природу, не
внося  ничего своего. Они  иногда искажают цвет  или форму,  но это одно  из
проявлений человеческой  неточности,  если  не  спекуляция". К "человеческой
неточности" он относился отрицательно, он  презирал  это качество. "Инженеры
же,  плановики,   экономисты--  простые  расчетчики,   оперирующие  десятком
известных в их ремесле формул".
  -- Сурово он нас! -- со сдавленным смешком констатировал Чугуев.
  -- Юношеский экстремизм!  -- задумчиво сказал  Морозов.-- Хотя какой он
юноша, он же  робот! Робот.  Но  робот, находящийся на  определенном  уровне
информации.
  --  Я  думаю,  что  экстремизм  и  у людей,  паите,  скорее всего, есть
следствие определенного этапа умственного развития!
  -- Он был очень искренним, мой мальчик, -- вдруг громко и горячо сказал
Борис  Алексеевич.  -- Он был честен и прям. И уровень  знаний у него был не
так уж и низок. Он много читал, гораздо больше своих  сверстников. Но он был
ограничен в своей прямоте, -- продолжил он, успокаиваясь. -- Всякая прямота,
наверное, ограничена... Он читал, часто не понимая идей, заложенных в книге,
недосказанности, подтекста.  Он воспринимал только прямой текст, содержание.
Страшно  увлекался  детективом  и  вычислял  преступников  после  первых  же
нескольких  страниц.  И когда  его расчет не  совпадал с авторским и убийцей
оказывался другой персонаж,  он каждый раз бывал одинаково озадачен.-- Борис
Алексеевич  улыбнулся.-- Не понимал  недомолвок любовных сцен  и  приходил к
Людмиле спрашивать: "Почему многоточие?" или "Что делали  герои в промежутке
между абзацами?". А она, естественно, шла ко мне  и я вертелся как уж, чтобы
как-то  объяснить  недописанное  автором.   У  него  не   было   воображения
человеческого  детеныша.  Да,  вот что  всегда  отличало  его  от  людей  --
отсутствие воображения! Он и темноты не боялся, когда был маленьким.
  -- Неизвестно, паите,  наличие воображения  -- хорошо это или плохо? --
сказал  Александр  Павлович.  --  А если даже хорошо,  то  всегда  ли?.. Еще
вопрос.  Появилось  у... -- он  все-таки не  решил  для  себя проблему:  кем
считать Саньку, машиной  или ребенком.  -- Появилось у Александра,  в итоге,
сознание, или там "душа?"
  -- А что вы называете душой? Чугуев смутился:
  --  Ну,  точное  определение   прямо  так...   сейчас...  в  голову  не
приходит...  Но  можно  как-то   определить.   Душа...   душа!  Совокупность
психических свойств,... чувств, что ли... Индивидуальность. Да какого черта!
Сами прекрасно понимаете, что я хочу сказать!
  -- Я  не знаю,  -- растерянно сказал  Борис Алексеевич.--  Я  так  и не
понял,  чем  сознание  Саньки  отличается  от   сознания  других  детей.  За
исключением,  может  быть, творческого потенциала да  еще отсутствия детских
капризов... Если хотите, могу рассказать  один эпизод, который характеризует
"его совокупность психических свойств".
  -- Давайте!
  --  Сами  знаете,  никакая  работа  не  протекает гладко,--  начал свой
рассказ Морозов. -- Так получилось,  что пока мы не придумали  "утяжелители"
из местных материалов  для наших  машин,  а это случилось позже, на каком-то
этапе  работы приемочная комиссия  забраковала  наши  разработки.  Опять  по
причине их большого веса.  Комиссия заседала два дня,  устал  я  как собака,
обругали меня  и  сроки  для  улучшения технических решений дали  небольшие.
Короче,  пришел  я на второй день с  работы  не в лучшем настроении, буркнул
что-то  невразумительное  сыну и  сел  за стол на  свое  место.  Санька обед
разогрел, подал, а сам все  ходит вокруг меня, изучает. Потом сел  напротив,
посмотрел, как я ем без всякого аппетита, и говорит:
  -- Папа, а у нас сегодня Тамерлан грохнулся.
  Тамерланом   звали   учителя  истории,  у   которого  одна  нога   была
искусственная и  немного короче другой. Они  его  не любили и  боялись. Хотя
Саньке с его памятью и неподвижностью на уроках жаловаться было не на что.
  -- Как же это случилось? -- спрашиваю.
  -- А он  слушал ответы  встал  так,  -- Санька показал,  как,  опершись
задом о парту и перекинув ногу через ногу, стоял  историк. -- Стоял-то он на
здоровой ноге,  а перекинул  через  нее больную. А потом решил их поменять и
чебурах-нулся! -- он засмеялся.
  -- Васька  Быков рассказал сегодня, что читал в журнале "Вокруг света",
как  где-то  в  Мали,  на  полянке  маленький  негритенок  играл  с надувным
поросенком.  В  это  время  из  джунглей  выполз здоровый  удав.  Негритенок
заверещал и полез к  дому, а удав обвил кольцами  поросенка, "задушил" его и
проглотил. Вот обед-то получился калорийный.
  В  школе  часто  пользовались его  легковерием  и отсутствием  юмора  и
рассказывали ему самые невероятные байки.
  -- Нюшка Величко принесла сегодня  в школу песню одну. Про батальонного
разведчика. Хочешь, спою? -- и, не дожидаясь ответа, он запел:
  Я был батальенный разведчик,
  А он писаришка штабной.
  Я был за Россию ответчик,
  А он жил с моею женой.
  Он пел  неважно.  Если  вообще можно говорить  о слухе кибернетического
мальчишки, то слуха у него не было. Не сделали ему слуха. Голос же был беден
модуляциями и  какой-то металлический. Песня была  смешная, но  удовольствия
мне доставила мало.
  Затем он рассказал мне пару свеженьких анекдотов, которые тоже черпал в
школе.
  -- Послушай, Саня, -- сказал я ему раздраженно. -- Никак не могу понять
твоей логики. Ну, скажи, пожалуйста, чем  связаны  твои истории, какие между
ними логические связи?
  -- Какие  связи?  --  переспросил он. -- А вот  какие. Ты пришел  домой
усталый и огорченный.
  -- Откуда ты взял?
  --  Ты  сказал: "здравствуй Александр", вместо "здравствуй Санька"  или
"Сашка". Потом долго молчал, ел без аппетита.
  -- Ну, и что дальше? -- я был сердит и говорил довольно грубо.
  -- А  дальше я  решил, что тебя надо отвлечь от грустных* мыслей  лучше
всего развеселить. И я вспомнил несколько смешных случаев и историй, которые
тебе и  рассказал. Вот такая логика связывает  мои  рассказы.  И еще, ты сам
говорил, что хорошая шутка снимает усталость.
  -- Интересно, откуда ты узнал, что это хорошие шутки? -- уже по инерции
спросил я. Наверное, не надо было спрашивать. Мы оба знали,  что. он начисто
лишен юмора.
  -- Они за последнее время вызывали самый громкий смех в классе.
  Я  все  понимаю  --  он  перебрал  варианты  и  рассчитал  оптимальный,
наиболее, что ли, выгодный для  себя. Это все укладывается в  рамки машинной
логики  и расчетов оптимальных  режимов. А  с  дурным настроением я для него
менее полезен, с точки зрения получения информации. Но тогда мне перехватило
горло. Тогда мне показалось, да  и позже тоже...,  что его поступком  в  тот
момент двигала любовь ко мне. Хоть убейте меня! Сыновья любовь!  -- закончил
Морозов дрогнувшим голосом.
  Чугуев  молчал.  Может  быть,  он,  тоже  отец,  примеривал   поведение
кибернетического мальчишки  к своим детям? Может быть, он пришел к радостным
выводам в пользу человеческих детенышей? Но тогда почему он молчал?
  А он молчал.
  На  ракете стюардесс  не было,  вместо  них можно было привезти на Луну
килограммов  сто --  сто  двадцать приборов  или материалов. Вечером  к  ним
заглянул штурман, по-видимому дежурный по кораблю. Борис Алексеевич выпросил
две  чашки   великолепного  чая,   который  команда  втайне  от   начальства
(аккумуляторы нужно было беречь) заваривала для себя в комнате дежурных. Еще
им  дали  по  две  желейных  мармеладины,  зеленую  и  черносмородиновую. Он
прихлебывал ароматный, какой-то домашний напиток и мысленно опять вернулся к
своей неудачной семейной жизни.
  Семейное счастье  выдавалось  ему  квантами, и частота  излучения  этих
квантов была невелика. Санька, неожиданно увлекшийся теорией семейной жизни,
прочитал массу  книг  с названиями: "Любовь,  брак и семья", "Семья и быт" и
так далее.
  -- У вас, людей, семью укрепляют общие дети, -- изрек он как-то. -- Вам
нужно родить ребенка. Вы  родите,  а  я  воспитаю. Люди не умеют воспитывать
своих детей.
  Уже  второй раз  он  не счел  честью относиться  к  роду человеческому.
Что-то ему не нравилось.
  К  этому  времени происхождение  Сашки,  которое  Морозов  скрывал, как
скрывают протершийся палец шерстяной  перчатки, зажимая его  в кулаке,  было
Милочкой обнародовано.  Что  со  странностью, присущей  женской логике, тоже
привело к снижению морозовского авторитета. Наверное, ему не могли  простить
длительного сочувствия, которое он вызывал в роли отца-одиночки. Теперь же в
глазах окружающих он стал владельцем  технического средства, более сложного,
но принципиально не отличающегося от радиоприемника или мотороллера.
  В  этот   период  неустойчивого  семейного  счастья  как-то  неожиданно
возобновилась дружба с  Варварой Николаевной.  После  долгого  перерыва  она
зашла  к нему с просьбой посмотреть телевизор. Морозов провозился два  часа,
назавтра принес кое-какие детали, и телевизор заработал.
  -- Как новый! -- обрадовалась  старуха. -- Молодец, Алек-сеич! Я всегда
говорила, что голова у тебя золотая. И руки золотые! Садись со мной обедать!
-- Она не обратила внимания на дорогую  домашнюю куртку и шикарные  шлепанцы
Морозова.
  Неожиданно  для себя  он  согласился. Он  почему-то не  чувствовал  той
стесненности, которая  сковывала  его  в прежние  годы  всякий  раз, как его
приглашали поесть.
  -- Смотрю я  на твоего Саньку, выправился парень,  жених прямо! Учится?
--  Морозов полыценно кивнул  головой.-- Ну, авось, удачливей отца-то будет.
Давай чокнемся, Алек-сеич, за его здоровье... Да ты ешь, ешь, пока горячее!
  -- Спасибо, Варвара Николаевна, я ем. Только насчет  удачи-то, я теперь
тоже не жалуюсь.
  -- А кем ты сейчас, Боря?
  -- Начальником отдела в научно-исследовательском институте.
  -- Ты? -- она посмотрела на  него с сомнением. -- Начальником?-- Однако
подвергать его  слова  проверке  с помощью  дополнительных  вопросов она  не
решилась  и  плавно  перешла  на  другую  тему. -- А молодая, твоя  жена? --
полуутвердительно спросила она. Наверное, эта животрепещущая тема уже не раз
обсуждалась старухами дома.
  -- Жена, -- отозвался он.
  -- И как живете? Нормально?
  -- По-всякому.
  -- Молодая еще, -- сказала старуха. -- Приноровится!
  Они, действительно, к этому времени жили  по-всякому. Милочка перешла в
другую проектную организацию, и он не  протестовал -- главное дело  от этого
выиграло. Беременность у  нее еще  была не видна, и, похоже, она перестала о
ней думать. Теперь она приходила домой поздно -- то задерживалась на работе,
то забегала к  маме.  После таких  визитов  к маме глаза  ее на  два-три дня
делались прозрачны, а взгляд русалочно-безмятежен.
  Но однажды, выехав в местную  командировку  и пересаживаясь в трамвай у
Литейного проспекта,  он  увидел  Милочку  на остановке.  Она  стояла  тесно
прижавшись к какому-то высокому мужчине. Время от времени он заглядывал ей в
лицо  и   что-то  говорил.  На  ее  губах  цвела   загадочная  джокондовская
полуулыбка.
  Приглядевшись,  Морозов  узнал  Валеру  Семивласова,  которого  сам  же
отпустил "дожидаться дома телевизионного мастера". Сгорая от стыда  за себя,
за  Милочку,  за Валеру,  под действием какой-то необоримой силы он медленно
подошел  к  ним.  У  Семивласова,  когда он вдруг увидел Бориса Алексеевича,
сделалось  такое  лицо,  будто он  в параличе  и  на него несется поезд  или
движется  паровой  каток.  Может быть,  он успел  сказать  про себя довольно
длинный монолог, обращенный к обманутому начальнику  и приятелю, потому  что
произнес только три слова:
  -- Ты сам виноват! -- и поднял руку к лицу, как бы защищаясь от удара.
  Когда  после  местной командировки Морозов вернулся  домой,  Милочкиных
вещей уже не было. Ей хватило такта больше ему не показываться.
  Борис Алексеевич был потрясен происшедшим. Ему казалось, и скорее всего
не без оснований, вопиющим цинизмом отпроситься у начальника  для свидания с
его же женой. Он не давал никаких заверений или клятв в вечной любви Милочке
и  не получал ответных клятв,  но ее  измена  в  первый же год их совместной
жизни,  естественно, его  возмутила. С тем большим рвением он  накинулся  на
работу.
  -- Мы  конструируем, если  можно так сказать, продолжение нашего  тела,
продолжение наших рук с зажатыми в них  бурами, лопатами, ковшами, -- сказал
он с  самого  начала  работ  своим  сотрудникам.  -- Мы  создаем  шахтеров и
дорожников,  одновременно являющихся лаборантами и исследователями,  которые
не  нуждаются  в лабораториях,  потому  что сами являются лабораториями. Вот
такая странная и трудная задача перед нами!
  На  полигоне, когда он сидел  за пультом, он и на самом деле чувствовал
себя частью своих машин и болезненно переживал, если механическая "рука" или
взаимозаменяемые  манипуляторы недостаточно ловко двигались или неэкономично
работали.
  -- Борис Алексеевич, -- перебил его  мысли  голос Чугуева,  -- а  вы не
заставляли сына заниматься спортом?
  -- Пробовал!  -- улыбнулся  Морозов.  --  Точнее,  пробовали  создатели
Саньки, авторы, так  сказать. Им хотелось, чтобы он умел все -- и в шахматы,
и бокс, и бег.
  -- Но это  же свинство!.. -- возмутился Александр Павлович. -- Они что,
заложили в него все это?.. Ну, и как? -- спросил он успокаиваясь.
  -- Не вышло. Бегать-то он бегал.  И неплохо.  Но вот  приборы показали,
что  при  значительной двигательной  нагрузке  он  почти  не  может  думать,
снижается  умственный  потенциал.  Сазонов  стал  замерять  параметры  и  на
третий..., только на третий день обнаружил, что при нагрузке на двигательный
аппарат  резко  увеличивается  потребляемый   ток   и   происходит  подсадка
напряжения на  его аккумуляторах. Подсадка напряжения  настолько велика, что
электроника,  питающаяся  от  того  же  источника  тока,  начинает  работать
нестабильно и как бы снижаются  умственные способности. А мозги для  проекта
были важнее.
  Морозов  еще  раз   улыбнулся,  вспоминая,  как  разгорелся  спортивный
ажиотаж. Было  смешнее, чем  можно бы  было ожидать. У  него тогда начинался
выпуск чертежей, обычно такой тяжелый период, что  вызов в  школу его просто
удивил. Честно говоря,  он совсем забыл в горячке выдачи документации, что с
Санькой могут быть какие-то хлопоты.
  -- Кто хочет меня видеть? -- спросил он  у  классного руководителя.-- И
по какому делу?
  -- Георгий  Александрович,  учитель  физкультуры,  --  сказала "Химоза"
поджав губы и глядя ему в подбородок.-- Уж не знаю, какие у вас с ним дела!
  Морозов молча вышел и отправился искать учителя физкультуры.
  --  Вы  отец  Саши  Морозова?  --  Учитель  оказался  небольшого  роста
человечком в ярко-голубом  тренировочном костюме и с секундомером, свисавшим
на  ленточке  с  шеи почти  до  пояса.  В его фигуре  и лице  не было ничего
спортивного, больше всего он был похож на завхоза на садовом участке.
  Морозов кивнул.
  -- Значит, так, товарищ  Морозов, ваш сын  Александр  на прошлой неделе
бегал  с  классом в порядке ОФП,  общефизической подготовки, -- пояснил  он,
встретив  недоуменный взгляд  Бор