первого  посещения РОНО не
прикоснулся к бутылке, несмотря на искушения со стороны товарищей по работе,
у  него  образовалась  приличная  сумма  денег,  не  обложенных  алкогольным
налогом.
  Деньги  были  с   толком   истрачены  на   недорогой  костюм  из  ткани
асфальтового  цвета  в  скромную  полоску.  На  новые ботинки  денег уже  не
хватило,  поэтому купил два  носовых  платка. В таком  виде  он с замиранием
сердца  и  тридцатью  рублями  "на жизнь", данными ему  в долг  сердобольной
Варварой Николаевной, отправился за ребенком.
  Из РОНО  он  вышел  через  час, обремененный знаниями в  объеме часовой
лекции  и с белым пакетом характерного вида, прижатым к  сердцу. У него  был
точно такой же вид, как у любого другого молодого отца, несущего  ребенка из
родильного отделения больницы. Разве что не сопровождали его простоволосая и
ненакрашенная  мама  с тещей  и другими родственниками. В  голове его  колом
застряла  фраза  председателя комиссии:  "Помните,  что этот  образец  стоил
государству  полмиллиона рублей.  Полмиллиона, даже  больше!"  Обычные  дети
родителям столько не стоили, что увеличило его страх и осторожность.
  Первое  впечатление,  когда  он  дома   развернул  белый   пакет,  было
оглушающим. Ребенок оказался теплым, с  внимательными черными глазами, ручки
и ножки совершали энергичные нескоординированные движения. В сердце Морозова
закрался страх --  не  подсунули  ли ему живого ребенка, что он с ним теперь
будет делать?
  Вызванная на экспертизу Варвара Николаевна критически  осмотрела дитя и
сказала:
  -- Здоровенький!  Ну, и слава тебе, господи!  -- И, помолчав, добавила:
-- Месяцев шесть от роду.
  Потом  началось паломничество. Зять Варвары  Николаевны прикатил старую
коляску и некоторое количество старого  белья.  Соседка справа -- рожки  для
молока и три пары ползунков. Одна женщина  с пятого этажа, которой он как-то
чинил  утюг, -- ворох детской одежды  и даже  вполне приличную шубку, а  два
совершенно незнакомых мужика втащили еще крепкий обеденный стол и тумбочку с
дверцами.  Все  ребенка  хвалили  и  удивлялись,  что  он  такой  спокойный.
Наибольшее  удовлетворение вызывал почему-то мужской пол  ребенка. Мальчишку
положили  в  коляску,  все  поздравили  новоявленного  отца  и  ушли.  Борис
Алексеевич оглядел комнату, вычищенную  и вымытую до  непривычного блеска, и
неожиданно  подумал, что ему  нужны занавески  на  окна. Занавески и люстра.
Впервые чистота его смутила  он снял ботинки и, поскольку домашних  туфель у
него не было, ходил по квартире в носках. Курил он на кухне.
  Впервые за последние три года он ощутил, что ему не хватает предметов.
  Перед  тем как  ложиться спать, он разложил  вещи на подоконнике. Потом
постелил  себе, даже  несколько удивившись, как  это он  спал все  последнее
время  без  простыней  и  наволочек, и  подошел к коляске.  На него  глянули
умненькие черные глаза.
  -- Спать надо! -- сказал он ребенку воркующим голосом. --  Спатеньки!..
Закрывай глазки!
  Ребенок никак не  реагировал на эти призывы. Он молча смотрел на Бориса
Алексеевича.  Морозов выключил свет и вышел в соседнюю комнату. Было тихо, и
он  подумал, что  вот  остался  кусок  вечера, в который можно  было  что-то
поделать или просто почитать. Следующей  мыслью было,  что ту  комнату  надо
сделать  детской, а эту -- его комнатой.  Перетащить сюда старенькую тахту и
все. Собственно, это  можно было бы  выполнить  и сегодня, но  он не решился
беспокоить ребенка. "Кстати, а как его зовут?" -- подумал он и, тихо ступая,
вошел  в  "детскую", чтобы  взять  пакет  с  документами  и довольно толстую
брошюру "инструкция-наставление". Не  удержавшись, он  заглянул в коляску --
один  черный глаз  несинхронно со вторым  следил за его перемещением. Борису
Алексеевичу стало страшно, и он вышел.
  Из документов он узнал, что именуется теперь "отцом", что имени ребенок
не имеет  и для этого оставлена пустая графа. Для предъявления  паспортистке
была приложена метрика, где  уже были проставлены фамилия младенца "Морозов"
и отчество "Борисович".
  "Борисович"!  Он  опять зашел  в  детскую и заглянул в  коляску. Теперь
второй глаз настороженно следил за каждым его движением. Борис Алексеевич не
выдержал, набросил пиджак  на плечи и выскочил из квартиры. Знакомые  бомжи,
ночевавшие  в  котельной, дали  ему выпить. Но,  несмотря  на хорошую порцию
спиртного, спал в эту ночь Морозов-старший плохо.
  Наутро он ворвался в комнату комиссии с ребенком на руках, возбужденный
и взъерошенный:
  -- Уже в начале века умели делать кукол с закрывающимися глазами! И они
говорили  "мама"  или  плакали! А этот...  - он протянул  неумело завернутый
пакет  дежурному инженеру, - этот всю  ночь  не закрыл  глаз!  И  почему  он
молчит?
  -- Вы  правы!  -- вежливо ответил дежурный. -- Идите  на работу, мы все
исправим.
  После  закрытия "стекляшки" Морозов  зашел в "ясли", так ему предложили
именовать теперь помещение комиссии.
  В кроватках у стены лежали три младенца.
  -- Какой  ваш? -- спросила его молодая, интеллигентного  вида  женщина,
кокетливо округлив глаза.
  Он глянул на всех троих и уверенно сказал:
  -- Вот этот.
  -- Можете его забрать. Все, что нужно сделано.
  "А ведь  похож  на Леночку", --  подумал  Морозов,  глядя на ребенка, и
что-то теплое и щемящее зашевелилось в его груди.
  -- Я специалист  по детской  психологии,--сказала  женщина.  --  И  все
вопросы,  связанные  с  воспитанием  вашего сына, --  она твердо  и уверенно
сказала   "сына",   --   вы   будете  задавать  мне.  Первый  совет:  больше
разговаривайте  с   ребенком  --  он   запоминает   слова,   наиболее  часто
повторяющиеся.  Второй  совет:  делайте все,  что полошено  делать родителям
маленьких  детей, -- купайте его через день, ну,  хотя бы через два, держите
дома молоко,  стирайте  пеленки  -- окружающие  должны поверить, что ребенок
настоящий!  Чтобы не было искажения информации. Ребенок  все запомнит,  а вы
будете освобождены от лишних вопросов. Ясно?
  --- Ясно.
  -- Кстати, как вы его назвали?
  -- Никак. Пока не придумал.
  -- Поторопитесь, Морозов  по уровню развития ребенку через неделю будет
шесть месяцев, а он не имеет имени.
  -- Какие шесть месяцев? Ему еще нет и недели!
  -- Считайте, что есть. До школы он будет расти у нас... у вас в полтора
раза  скорее. Получит огромный объем информации. А качество этой  информации
будет зависеть от вас, -- объем информации был для них всех пунктиком. -- Но
никаких лекций, все как с обычными детьми... Ну, у меня все!
  Назвать ребенка Мишей  он  не  мог, было слишком больно. После недолгих
раздумий  Борис  Алексеевич назвал его  Александром.  Сашкой.  Или  Санькой.
Санькой тоже неплохо.
  Первое  слово ребенка,  которого он так  ожидал, оказалось почти что не
словом, а каким-то междометием.  А получилось так  -- он принес Сашке  яркую
разноцветную погремушку. Ребенок долго смотрел на  игрушку, потом протянул к
ней  ручку  и  явственно произнес:  "Ах-х!". Морозов сначала не придал этому
звуку должного значения, пока не услышал  его опять. "Ах-а!"--сказал Санька,
когда  он  повесил наконец-то в  детской комнате  шикарную, хотя и небольшую
люстру. Машинально Борис  Алексеевич  повторил за ним  "Ах-х!",  и  тут  его
осенило  --   этот  горловой,  с  протяжным  "х"  звук  несомненно   выражал
удовольствие, одобрение, может быть даже восторг. Поразмыслив, он понял, что
появление  этого междометия  вполне  естественно  --  все визитеры  начинали
знакомство  с младенцем  с  такого вот  "Ах-х!".  "Ах-х,  какой  симпатичный
мальчик!", "Ах-х, какой у вас сын!" и так далее.
  На  работе Морозов, как и все молодые отцы, время от времени должен был
отвечать  на вопросы  сослуживцев  о  ребенке и  однажды рассказал  об  этом
странном способе выражения чувств. И долгие годы спустя его подчиненные,  да
и он сам, желая выразить свое одобрение, с улыбкой  говорили:  "Ах-х!".  Это
было коротко и выразительно.
  После  первых успехов он  ждал,  что  ребенок  скажет "папа" или, может
быть, "дай". Санька же на десятый день пребывания в доме, глядя ему в глаза,
вдруг сказал:
  -- Ну-ка, давай спатьки!
  Сначала   он  вздрогнул.  Потом,   когда  пришел  в  себя,  узнал  свои
ежевечерние интонации, подивился чистоте дикции, хотя,  конечно же, она была
далека от совершенства, и откликнулся:
  -- Давай спатьки!
  Младенец сразу же закрыл глаза.
  Борис  Алексеевич  растроганным   взглядом  окинул   ребенка,  коляску,
комнату,  затем выключил свет и  ушел к себе. "Ему нужна кроватка и игрушки.
Как  всем   детям.  Погремушки  и   попугай..  "  Морозов  представил   себе
целлулоидного цветастого попугая. "Завтра куплю игрушки"--он даже не подумал
о  том, что промышленность может уже  не  выпускать попугаев, а  производить
павлинов или фазанов.
  --  Кроватку  купи  в  комиссионке.   Дешевле!  --  сказала  напарница,
отхлебнув здоровый глоток бормотухи. -- Все равно обоссыт!
  -- Нет, -- заупрямился Морозов. -- Хочу новую вещь!
  -- Гордый ты стал  последнее время! Вот и от винца отказался! --сказала
она и ушла за ящики в сторону приемного окна. Открывать было еще рано. Из-за
штабеля тары она крикнула :
  -- Уходи отсюда, Борька! Ты теперь пить завязал,  а трезвому тебе здесь
делать нечего! Сгниешь, а у тебя диплом!
  -- Забыл я уже все, - пробормотал Борис Алексеевич.
  -- Чего? Не слышу, чего ты бормочешь!
  -- Забыл я, Муза, все! -- крикнул он. -- Не могу я работать инженером!
  --  Другие  институт кончают  заочно!  -- сказала она, опять  появляясь
из-за  ящиков  с  начатой бутылкой  в руке.  -  Че  ты,  глупее  других  или
перестарок какой?
  --   Хорошая  ты   женщина,  Муза,  --  Борис  Алексеевич  обнял  ее  с
непринужденностью, которая так нравится женщинам. -- Выходи за меня замуж!
  -- Стара я для тебя, -- задумчиво сказала напарница. -- А кроме того, у
меня  свой  алкоголик  есть!  Ищи  себе  помоложе,  Боря!  --  и  она  легко
выскользнула из его объятий.
  Борис Алексеевич не собирался жениться и сделал свое предложение скорее
в  знак признательности за веру в него и  просто за  хорошее  отношение. Его
семейная жизнь, пока  так трагически не  оборвалась, была настолько  светла,
что он  не мог  себе представить другую  женщину рядом, ежедневно --  женой,
хозяйкой,  матерью  его новых детей. И  уж во всяком случае здесь нужны были
чувства,  доверие,  страсть и многое  еще чего... Монахом он не был, у  него
была парикмахерша Тоська, которая терпеть не могла, когда он появлялся у нее
пьяный,  хотя  охотно  пила вместе  с ним.  Самое  приятное,  хотя и немного
обидное, заключалось в  том, что Тоська,  к  удивлению,  замуж  за  него  не
собиралась и даже ни- когда об этом не заговаривала.
  Вечером после  работы,  обежав магазины и  набив портфель (он не  носил
сумок), Морозов заскочил в ясли.
  --  Здравствуйте, -- ответила  на  его  приветствие вторая дежурная. --
Жалобы, предложения есть?
  - Нет! -- он подошел к кроватке.
  - Папа пришел, -- неожиданно произнес ребенок.
  Уже месяц  прожил  младенец  в его  доме, с ним   его  глаза  перестали
разбегаться  в разные стороны,  как  в  первые  дни, а, четко и  параллельно
двигаясь, следили за  перемещающимися  предметами. Новоявленный отец считал,
что следили с интересом. Александр уже знал свое короткое имя, слова "дай" и
"на" и различал игрушки, причем  предпочтение отдавал многоцветным и сложной
формы, но "папой" он назвал Бориса Алексеевича впервые.
  Морозов был потрясен и растроган, хотя знал,  что это должно произойти,
что  все  дети  говорят  "папа",  иногда  и раньше, чем  "мама",  знал,  что
мальчишка  механический, по  сути  дела,  робот,  сложный, очень сложный, но
робот, и все равно почувствовал теплое человеческое  чувство  к  этому почти
человечку.  Пожалуй,  впервые  он  отнесся  к  нему  как  к  ребенку.  Борис
Алексеевич и через пятнадцать лет помнил свое состояние, с которым он спешил
домой, с тяжеленным портфелем в одной руке и Сашкой в другой.
  Первое  время  его  не  оставляло  тревожное  чувство,  что вот  кто-то
позвонит в дверь и скажет: "Ага! Ребенок не настоящий, вы обманываете... вон
он даже в пеленки не делает!" Хотя кому какое дело до его ребенка и до него?
  Если  раньше денег хотя и  не  хватало, но на "маленькую" всегда  можно
было наскрести, то теперь он жил в хроническом финансовом дефиците. С первых
получек он приобрел  изящную люстру, портьеры и  тюль  на окна, а нужны были
еще  сотни вещей.  Кастрюли,  утюг,  стиральные  порошки,  одежда, приличная
мебель  --  он  теперь  мечтал о полированной "стенке"  и мягком  гарнитуре.
Мечтал  о  "стенке", а необходимо было постельное белье -- сколько  же можно
было спать на голубом трикотаже. Год, примерно, назад он купил рулон, скорее
всего  краденого, трикотажа  (случайно  оказался при деньгах), и вот  теперь
голубая тянущаяся  материя, разрезанная на соответствующие  куски, выполняла
функции простыней, пододеяльников, полотенец и половых тряпок.
  А еще он мечтал о пушистом, ярком шерстяном одеяле  в прошлой жизни, до
катастрофы, у них было два таких. Но зарплата была ограничена.
  Выручила опять напарница.
  -- Боря, денег не хватает? -- невинным голосом как-то спросила она.
  -- Не хватает, Муза!
  -- Слушай, Борька, у меня племяш, брата старшего сын, Альки, зашивается
с  чертежами какими-то.  А ты институт кончил,  это дело должен знать. А они
заплатят  неплохо. Брат-то в  отставке,  полковник.  Мужик  здоровый, на нем
пахать можно... И им хорошо, и тебе живая копейка. А?
  --  Забыл я, Муза,  все!  --  неуверенно сказал  он.--Хотя  в институте
чертил хорошо. На пять!
  -- Вот и вспомни! -- приказала она.
  И на  следующий  день принесла  задание.  Это был  курсовой  по  теории
механизмов и машин.
  Долгая  жизнь за чертой закона, безнаказанная жизнь сделала его совесть
сговорчивой. Теперь, принеся Сашку из "яселек" и фундаментально поужинав (он
купил  две  поваренные  книги: "Приготовление  пищи" и "Румынская  кухня"  и
научился отлично  готовить, хотя стряпня его  приобрела  некий  национальный
колорит и была  островата для среднерусского желудка), он мыл посуду, убирал
и  с  огромным  удовольствием  садился за  халтуру.  После курсового проекта
Музиного  племянника на него  посыпались просьбы. Понимая, что  он подрывает
педагогический  процесс  одного,  а  может и  двух вузов,  Морозов,  однако,
продолжал  тренировать мозги,  как  спортсмен, который после  травмы  бегает
трусцой, возвращая себе эластичность мышц и ритмичность дыхания.
  Новая кроватка стояла в такие вечера рядом с  его рабочим столом,  и по
ходу продвижения работы он докладывал ребенку о следующих этапах.
  -- А сейчас, - говорил он, -- посмотрим, какое нужно взять передаточное
число для этой пары шестерен, ежели по Малинину-Буренину.
  И хотя Борис Алексеевич  и сам точно не  знал, кто такой  или кто такие
эти  Малинин  и  Буренин,  его восторг не  имел границ, когда  через неделю,
поблескивая черными глазками, сын закончил  начатую  им фразу словами "ежели
по Малинину-Буренину".
  Кончилось это безобразие через  полгода -- Морозов пришел домой и задал
риторический вопрос:
  -- Ну, что? Сделаем балбесу дипломный проект?
  -- Сделаем, -- бодро донеслось из кроватки.
  --  А ты растешь беспринципным парнем! -- пробормотал Борис Алексеевич.
-- Ведь это -- уже уголовное дело!
  Все-таки он  выполнил дипломный проект,  хотя  и не поинтересовался его
защитой. Деньги он взял, правда не они здесь были главными, важнее  было то,
что он смог выполнить вполне инженерный труд и можно было бросать бутылочный
бизнес. А  деньги. У него наступило кажущееся насыщение вещами. Да и пить он
практически  бросил. Иногда это  было нелегко  --  отказаться от стакана. Но
жесткий режим работы, проекты, ребенок, быт затягивали его.
  Скоро  он нашел интересную  работу -- проектный институт по  разработке
механизмов   и   машин   с   программным    управлением   для   земляных   и
строительно-монтажных  работ.  Ему  и  нужно  было  сейчас  что-то  новое  и
необычное. Кроме того, у этого института было и еще одно преимущество -- его
здесь никто не знал.
  Последний  день,  день  прощания прошел  в  приемном  пункте стеклотары
шикарно и грустно.  Он  купил  две  бутылки  водки,  Муза  принесла домашних
пирогов с легким, банку консервированных помидоров и банку огурцов домашнего
посола.  Старенький  письменный столик застелили свежими  газетами, нарезали
хлеб и останкинскую колбасу, выложили остальные припасы. Хозяйка повесила на
дверь  табличку  "Пункт  закрыт  по техническим  причинам", после  чего  все
расселись вокруг стола на ящиках.
  -- Ну, наливай, Алексеич! -- сказала Муза уважительно.
  Он  разлил по четырем стаканам. Помолчали, потом старший  из грузчиков,
дядя Паша сказал:
  -- Счастливого тебе пути, Боря, и новой жизни!
  Тост был поддержан, и незаметно, за  хорошим разговором прикончили  две
бутылочки и сбегали за третьей.
  На прощание  Муза расплакалась, как обыкновенная слабая баба, будто это
не она  командовала  и  напарником,  и грузчиками, и непосредственным  своим
начальством.  Она  плакала  и  материлась,  и  глядела  в  зеркало  на  свое
кирпично-красное лицо. И Морозов  понял, что она не совсем равнодушна к нему
и что он теряет хорошего друга. Так оборвалась его непростая жизнь люмпена и
бича, ни за что не отвечающего, ни о чем не жалеющего.
  Тем  временем  перед Борисом  Алексеевичем во  весь рост  встали первые
морально-этические проблемы. Александр был ребенком удивительно  послушным и
запоминал  любое указание с трех  раз. (Так и было  задумано  для отсеивания
случайных  установок.  Любое  распоряжение  или  аксиома  должны  были  быть
повторены не менее трех раз). Обучить  мальчишку простейшей истине, например
"Чужое брать без  спроса  нельзя" --  было  несложно. Это  случилось гораздо
позднее, когда они начали гулять "как все нормальные люди".
  --  А   у  меня  можно  брать?  --  последовал  на  ближайшей  прогулке
недоуменный вопрос.
  -- А у тебя можно! -- не задумываясь ответил Морозов.
  Немедленно  хапучие человеческие  детеныши  растаскали  все  игрушки  у
растерявшегося компьютерного младенца, еще не вооруженного психологией.
  После того как отец вернул все игрушки, поступило второе распоряжение:
  -- Игрушки давай поиграть только в обмен!
  На следующей же прогулке все игрушки  были обменены: у Саньки скопились
самоходные автомобили с батарейками, роскошные автокраны и даже трехколесный
велосипед. Все это было получено в цепи  обменов, причем исходными игрушками
были --  лопатка, ведерко с нарисованным мишкой  и небольшой резиновый  мяч.
Новый  обладатель  механических чудес не бегал, не играл, хотя правила игр и
их необходимость были  ему внушены  и бегать  он был  обязан  он сидел около
своих  богатств  и немедленно  осуществлял любой  выгодный  для себя  обмен.
Борису  Алексеевичу  это  не  понравилось,  и он отдал  третье  опрометчивое
распоряжение:
  -- Александр, ты должен обмениваться равноценными вещами!
  После этого возникло столько вопросов, что Морозову пришлось три вечера
изобретать правовые нормы для младенцев от полутора до семи лет.
  Он улыбнулся, вспомнив, сколько  времени ушло на формулирование простых
законов человеческого  общежития,  которые  никогда  и никто  не  удосужился
уложить в стройную систему и издать, что ли! Как же у нас вырабатывался этот
кодекс  людского общения? Он  не помнил, чтобы кто-то из  родителей развивал
ему  в детстве  систему  человеческих  взаимоотношений.  Как  правило,  папа
покачает  головой  и  скажет:  "Нехорошо!",  самое  большое  -- шлепнут,  за
вопиющее безобразие могли выдрать. Здесь этот метод не годился -- шлепать по
пластмассовой   попке   можно   было  сколько  угодно   он  сгоряча  однажды
попробовал, отбил руку и все. Ребенок переждал экзекуцию и отошел, не поняв,
что его наказали.
  Тогда он пошел в "консультацию" с просьбой:
  --  Послушайте,