коринкой,  вяленые бананы, засахаренные  фрукты,
желтые, прозрачные сушеные финики.
     А колбасные -- словно храмы с  тысячью колонн: там с потолка  свисали в
изобилии окорока  и колбасы, образуя  темные  гроты, заполненные гусиными  и
свиными   паштетами,   кровяными  колбасами,   свернутыми  кругами,   словно
корабельные  снасти,  бочонками  квашеной капусты,  лиловых  оливок, соленых
анчоусов и сладких маринованных огурцов.
     Или  по обеим сторонам прохода  --  двойные  шпалеры  молочных поросят,
кабаньи  туши,  подвешенные за  ноги,  освежеванные  говяжьи туши,  кролики,
откормленные гуси, косули с остекленевшими глазами.
     Они   заходили   в  булочные,   наполненные   аппетитными  запахами;  в
потрясающие  кондитерские, где  выстроились  сотни тортов;  в кухни, пышущие
жаром, сверкающие тысячью медных кастрюль.
     Они  захлебывались  изобилием.  Воображение  рисовало  им  колоссальные
рынки. Перед  ними  маячил  рай из  окороков, сыров,  напитков.  Великолепно
накрытые   столы,  белоснежные  крахмальные  скатерти,   усыпанные  цветами,
разбросанными  среди сверкающих бокалов  и драгоценной посуды.  На столах --
десятки  пирогов,  паштетов,  запеченных  в  тесте,  и  гусиных  паштетов  в
горшочках,  лососина,  фаршированная щука, форель,  омары,  бараньи окорока,
украшенные  манжетками из фольги,  зайцы  и перепелки,  дымящееся  жаркое из
кабана, сыры, величиной с мельничный жернов, целая армия бутылок.
     Возникали   в  мираже  и  локомотивы,  тащившие  вагоны  жирных  коров;
выстраивались грузовики  с блеющими овцами; пирамидами громоздились плетенки
с  лангустами.  Миллионы  хлебов  появлялись  из  тысяч  печей.  Тонны  кофе
разгружались с кораблей.

     А еще дальше --  дойдя до этого видения, они  прикрывали глаза -- среди
лесов и полян,  вдоль рек,  в оазисах пустыни  или возвышаясь  над морем, на
широких  площадях,  мощенных  мрамором,   возникали  города  со  стоэтажными
небоскребами.
     Они шли мимо фасадов из стали, редких древесных пород, стекла, мрамора.
В центральном холле, вдоль  стены из граненого хрусталя, которая излучала на
город миллионы радуг,  лился с  пятидесятого этажа каскад воды,  обрамленный
головокружительными спиралями двух алюминиевых лестниц.
     Лифты вздымали  их вверх. Они шли по  коридорам, украшенным орнаментом,
всходили  по  хрустальным  ступеням, шагали  по  залитым  светом  галереям с
уходящими в бесконечность  рядами статуй  и цветов, где по  ложу  из цветных
камушков струились прозрачные ручейки.
     Двери  сами  собой  распахивались перед  ними.  Там были  бассейны  под
открытым  небом,  внутренние  дворики,  читальные  залы,  молчаливые  покои,
театральные подмостки, вольеры,  сады, аквариумы, крохотные музеи, собранные
исключительно  для их  личного пользования, где на  каждой из  четырех  стен
небольшого  помещения  со срезанными углами  висело, например,  по  портрету
фламандской школы. В одних залах были скалы, в других -- джунгли, дальше бил
морской прибой, еще  дальше прогуливались павлины.  С потолка круглого  зала
свисали  тысячи  знамен. Из нескончаемых  лабиринтов доносилась пленительная
музыка;  одна  из зал,  причудливой  формы,  была  сконструирована так,  что
откликалась на любой звук нескончаемым эхом, пол  другой соответственно часу
суток воспроизводил варьирующиеся схемы какой-то очень сложной игры.
     В огромных подвалах работали покорные людской прихоти машины.
     Они беззаветно предавались игре воображения, переходя  от одного чуда к
другому,  от одного сюрприза к другому. Достаточно того, что они существуют,
чтобы  весь  мир лег к их ногам. Их корабли,  их поезда, их ракеты бороздили
планету. Мир  принадлежал им; это  были их нивы, кишащие рыбой  моря, горные
вершины,  пустыни,  цветущие  луга,  пляжи,  острова,  деревья,   сокровища,
огромные фабрики, когда-то  бывшие  на поверхности, а теперь спрятанные  под
землю, где ткут для них прекрасную шерсть, роскошные шелка.
     Они  испытывали неисчислимые радости. Носились галопом на диких лошадях
по  бескрайним равнинам, заросшим  непокорной  высокой травой. Взбирались на
самые  высокие вершины.  Катались  на  лыжах  по  крутым  склонам,  поросшим
гигантскими соснами. Плавали в неподвижной воде озер. Гуляли  под  проливным
дождем,  вдыхая аромат мокрой травы. Грелись на солнце.  Смотрели с  горного
хребта на долину, заросшую полевыми  цветами. Бродили по нескончаемым лесам.
Любили друг друга в полутемных  комнатах, полных пушистых ковров  и глубоких
диванов.

     Потом  мечты их  перескакивали  на драгоценный фарфор, на  украшения из
перьев  экзотических  птиц;  на  книги,  переплетенные  в кожу, напечатанные
эльзевиром на сделанной вручную японской  бумаге, с  широкими, необрезанными
белыми полями,  на  которых отдыхает  глаз;  на столы  красного  дерева,  на
шелковые или льняные одежды, мягкие и удобные, радующие глаз игрой оттенков,
на просторные,  светлые  комнаты, охапки цветов, бухарские ковры,  прыгающих
доберман-пинчеров.
     Их  тела,  их  движения   были  непередаваемо  прекрасны,  их   взгляды
безмятежно спокойны, сердца чисты, улыбки светлы.
     В коротком апофеозе  они  видели воздвигнутые ими гигантские дворцы. На
выровненных площадках  взлетали миллионы фейерверков, и миллионы  людей пели
"Осанну". На  колоссальных  террасах духовые  оркестры в  десять  тысяч труб
исполняли  "Реквием"  Верди.  На  склонах гор были высечены  стихи.  Пустыни
покрылись садами. Города сплошь украсились фресками.

     Сначала  им   казалось,  что  все   эти   сверкающие  видения,  которые
обрушивались на них, проносились галопом  перед их внутренним  взором, текли
нескончаемым   бурным   потоком,    эти   видения   --   головокружительные,
стремительные,   яркие  --  сменяют  друг  друга   с  какой-то  удивительной
последовательностью, подчиняясь  некой безбрежной гармонии; у них было такое
ощущение,  словно их  восхищенному взору  вдруг предстал совершенный пейзаж,
поражающий  своей  победоносной  законченностью, --  весь  мир,  взаимосвязь
явлений  которого  они смогли, наконец, понять  и расшифровать.  Им казалось
поначалу,  что их  чувства обогащаются, расширяется их способность видеть  и
ощущать, а  несказанное счастье сопутствует им неизменно, сопровождая каждое
их движение,  отмечая каждый их шаг, всю их  жизнь; мир шел к ним, а они шли
навстречу  миру,  вновь и  вновь  раскрывая  его  для  себя.  Вся  их  жизнь
становилась  любовью и  опьянением.  Их страсти не  знали границ, их свобода
ничем не стеснялась.
     Но они  задыхались под нагромождением мелочей.  Видения заволакивались,
путались, они  могли ухватить лишь скудные то и  дело ускользавшие клочки --
непрочные, нудные, лишенные  смысла.  Это  было уже  не широкое  полотно,  а
только разрозненные  его  фрагменты,  не  гармоничное единство, а судорожный
распад;  словно  их  видения  были лишь  далеким  и  замутненным  отражением
чего-то,  иллюзорным  жалким  подобием  вспышки,  которая,  едва  возникнув,
рассыпалась  в прах, смехотворной  проекцией  самых несуразных  их  желаний,
неосязаемым  облаком пыли,  лохмотьями  жалкой  роскоши их грез,  которых им
никогда не осуществить.
     Им  казалось, что  они  разгадали секрет счастья;  им казалось, что  их
представление  о  счастье  прекрасно,  что с  его  помощью  они  познают ход
мироздания. Им казалось, что  стоит им лишь  двинуться с места, как они само
собой достигнут  счастья.  Но,  пробудившись  от грез,  они оказывались  все
такими же  одинокими,  инертными, опустошенными.  Серая, замерзшая  равнина,
бесплодная степь -- никаких  дворцов в оазисах  пустынь, никаких эспланад на
горизонте.
     И  от этих отчаянных  поисков счастья, от чудесного  ощущения,  что  на
какое-то   мгновение  оно   поймано,  разгадано,  из   этих   необыкновенных
путешествий,  когда, не  сдвинувшись с места,  ты  завоевываешь мир, от этих
новых горизонтов, предвосхищенных радостей, от  всего, что в  их невероятных
мечтаниях могло быть осуществимо,  от этого их жалкого, неловкого, путаного,
но все же целенаправленного, устремленного к разгадке непознанного порыва не
оставалось ничего,  они  открывали  глаза, вновь  слышали звук  собственного
голоса, смущенное  бормотание собеседника, мурлыкающее  урчание магнитофона,
видели  перед  собой  пять  охотничьих ружей,  выстроившихся  в  козлах,  их
потемневшие  приклады  и  блестящие от  смазки  дула,  а  рядом  с  ними  --
разноцветную головоломку кадастра,  в  центре которой неожиданно  оказывался
почти правильный четырехугольник фермы, серую каемку дороги, расположенные в
шахматном порядке точечки платанов и четкую линию национального шоссе.
     А немного погодя и сами они оказались на этой серой дороге,  обсаженной
платанами.  Они-то  и  были  Маленьким  светящимся пятном на длинной  черной
полосе  шоссе, островком  нищеты в необъятном море изобилия. Они смотрели на
неоглядные желтые поля, испещренные красными точками маков. Они  чувствовали
себя раздавленными.

     Часть вторая

     Они пытались бежать.
     Невозможно  жить долгое время одними мечтами. Слишком напряженная жизнь
в  этом мире, который обещает золотые  горы  и ничего  не  дает. Их терпению
пришел конец. И однажды они поняли, что им нужно убежище.
     Их  жизнь  в Париже  топталась  на месте. Они  никуда не  продвигались.
Иногда  они  представляли  себе,  стараясь  перещеголять друг  друга обилием
подробностей, расцвечивавших  обычно  каждую  их мечту: вот он, сорокалетний
хозяйчик, владелец  сети предприятий,  торгующих вразнос ("Защита  семейного
очага"; "Мыло  --  слепым";  "Нуждающиеся студенты"); она  хорошая  домашняя
хозяйка, в квартирке у них чистота, есть телевизор, машина, есть излюбленный
семейный пансиончик, где они проводят отпуск. Или, наоборот, и это было куда
мрачнее, состарившиеся представители богемы, в  свитерах и бархатных штанах,
просиживают  они  каждый  вечер  на одной и той  же  террасе  кафе  бульвара
Сен-Жермен или  на  Монпарнасе, кое-как  перебиваются  от  случая  к случаю,
ничтожные до кончиков своих черных ногтей.
     Появились  и мечты  о  деревенской жизни, вдали  от всех соблазнов. Они
станут жить  просто и умеренно.  У  них будет  дом из белого камня  на  краю
деревни,  теплые  бархатные штаны,  прочные ботинки,  непромокаемые  куртки,
палки  с  железными  наконечниками,  шапки, и каждый вечер они будут подолгу
гулять в лесу. Вернувшись  домой, они приготовят себе  чай, поджарят гренки,
как  англичане, подбросят в камин большие поленья; поставят на проигрыватель
квартет, который  никогда  им не наскучит; прочитают все большие романы,  на
которые у них раньше не хватало времени, будут принимать у себя друзей.
     Эти  пасторальные  порывы возникали  часто,  но до реальных планов дело
почти никогда  не доходило. Два-три раза они наводили  справки о том, чем бы
они могли заняться в деревне, но ничего подходящего  не оказалось. Однажды у
них  промелькнула  мысль  стать  школьными  учителями,  но  они  тут   же  с
отвращением   ее   отбросили,   представив   себе   переполненные  классы  и
бесконечные, томительные уроки. Неопределенно поговаривали, не  сделаться ли
им книгоношами  и  не  поселиться  ли  на  какой-нибудь  заброшенной ферме в
Провансе, не открыть ли там производство примитивных глиняных изделий. Потом
они стали фантазировать, что  в Париже они будут проводить  только три дня в
неделю,  зарабатывая за это время на безбедную жизнь, а остальное время жить
в  департаментах  Ионны  или Луары. Но  из  этих  мечтаний  так ничего  и не
родилось.  Они ни  разу  не  удосужились рассмотреть их реальную возможность
или, вернее, невозможность.
     Они мечтали бросить работу,  послать  все  к черту, ринуться  навстречу
приключениям.  Они мечтали вернуться вспять, начать все с самого начала. Они
мечтали порвать, распрощаться с прежней жизнью.

     И  тем не менее мысль об отъезде, постепенно укореняясь  в их сознании,
наконец  созрела. В середине  сентября 1962 года, вернувшись  после неудачно
проведенного отпуска, испорченного дождем и безденежьем, они приняли твердое
решение. В начале октября они прочитали в "Монд" объявление о найме учителей
для Туниса. Какое-то время  они колебались. Случай представлялся не такой уж
идеальный -- ведь мечтали-то они об Индии, США или Мексике. Предложение было
не бог весть каким заманчивым, оно не сулило  ни богатства, ни  приключений.
Оно  не  очень  им импонировало. Но в Тунисе  у них были кое-какие друзья, с
которыми они когда-то вместе учились в школе или в университете, и потом там
все же тепло, там Средиземное море такое голубое, там их  ждет  новая жизнь,
новая работа, они начнут все сначала. Они решили предложить свои услуги.  Их
приняли.
     Настоящий отъезд  подготавливается заранее.  В  данном случае этого  не
было. Их отъезд походил на бегство.  Две недели они носились из учреждения в
учреждение;  нужно  было  доставать  медицинские  справки,  паспорта,  визы,
билеты, отправить  багаж.  Потом, за четыре дня до  отъезда, они узнали, что
Сильвия,  у  которой  были  аттестаты  лиценциата  по  двум  специальностям,
получила  назначение  в  технический коллеж  городка  Сфакс, находящегося  в
двухстах семидесяти километрах от Туниса, а Жерома,  который имел всего лишь
справку о прохождении предварительного  курса,  назначили в Махарес, еще  на
тридцать пять километров дальше в глубь страны.
     Это  было очень неудачно. Они хотели отказаться. Ведь их ждут в Тунисе,
там  для них  подыскали квартиру, и только  туда они  хотели  и рассчитывали
поехать. Но было  уже слишком поздно. Они пересдали свою парижскую квартиру,
заказали  билеты, устроили прощальный вечер.  Ведь  так  давно  они  мечтали
уехать. К тому же Сфакс, самое название которого им было  едва знакомо, ведь
это  же  конец света, пустыня,  а им, с  их  любовью к необычным  ситуациям,
нравилось  думать,  что они будут изолированы,  отрезаны,  удалены  от всего
мира, как никогда прежде. Однако они решили, что должность учителя хотя и не
унизительна,  но  достаточно  тяжела;  и Жером  добился  расторжения  своего
договора -- они рассудили, что одного жалованья Сильвии  им хватит на двоих,
а он на месте подыщет себе какую-нибудь работу.

     Итак,  они  уехали.  Им устроили проводы на вокзале, а утром 23 октября
они с четырьмя чемоданами, книгами и походной кроватью отплыли из Марселя на
"Командан Крюбелье" в Тунис. Море было  бурное, а завтрак -- очень плохой. У
них  началась  морская  болезнь,  они  приняли  порошки  и долго  спали.  На
следующее  утро  на  горизонте  показался  Тунис.  Погода  разгулялась.  Они
улыбались друг другу. Увидели остров  -- им сказали, что он называется План,
--  потом пошли  большие пляжи,  длинные  и узкие, а за коммерческим  портом
Ла-Гулетт, на озере, они увидели стаи перелетных птиц.
     Они  радовались, что  уехали.  Им казалось,  что  они вырвались из ада;
оставили  позади переполненные  вагоны метро, воробьиные  ночи, зубную боль,
неуверенность.  Они  не могли  толком разобраться в своих  ощущениях. Вся их
жизнь была  похожа на безостановочный танец по натянутой проволоке, которому
не видно  было  конца.  А  в  результате  --  неутоленная  жажда иной жизни,
безудержные  неосуществимые  желания. Они чувствовали  себя вымотанными. Они
уехали, чтобы похоронить себя, забыться, успокоиться.
     Солнце  сияло.  Корабль   медленно,   бесшумно  продвигался  по  узкому
фарватеру среди рифов. На дороге, которая проходила совсем близко от берега,
какие-то  люди,  стоя  в  открытых  повозках,  махали  им  руками.  На  небе
неподвижно  застыли  белые  облачка.  Становилось  жарко.  Поручни  бортовой
решетки нагрелись. На  верхней палубе,  над ними, матросы убирали  шезлонги,
скатывали просмоленную  парусину,  которой был прикрыт  трюм. У сходней  уже
выстраивалась очередь.

     В Сфакс они  попали только на следующий  день, к двум часам  пополудни,
после семичасового переезда  по железной дороге. Их встретила гнетущая жара.
Напротив вокзала, маленького, бело-розового  строеньица, тянулась, насколько
хватал глаз, длинная, серая  от пыли улица  с вереницей хилых пальм и рядами
новых  домов.  Через   несколько  минут  после  прихода  поезда  разъехались
немногочисленные  машины   и  велосипеды,  и  город  снова  впал   в  полное
оцепенение.
     Они оставили  чемоданы в  камере  хранения.  Пошли  по  улице,  которая
называлась  авеню Бургиба; пройдя метров триста, очутились перед рестораном,
где  непрерывно  жужжал огромный  вращающийся  вентилятор. На липких столах,
покрытых клеенками, роилось множество мух, плохо побритый официант  разгонял
их, лениво помахивая салфеткой. За двести франков они съели салат из тунца и
эскалоп по-милански.
     Потом  отправились на  поиски  отеля,  сняли там  комнату  и  попросили
доставить  им багаж. Они  умылись, прилегли на  минутку, потом переоделись и
снова вышли. Сильвия направилась в технический  коллеж, Жером поджидал ее на
улице  на  скамейке.  К четырем часам Сфакс  начал медленно  пробуждаться от
спячки.  Появились  сотни детей, потом  женщины  под  чадрами,  полицейские,
одетые в серый поплин, нищие, повозки, ослы, приодетые буржуа.
     Сильвия  вышла,  держа  в  руках  расписание  своих  занятий.  Они  еще
погуляли, выпили разливного пива, поели оливок и соленого миндаля. Газетчики
продавали позавчерашний номер "Фигаро". Вот они и прибыли.

     На следующий день  Сильвия познакомилась  кое  с  кем из  своих будущих
коллег.  Они  помогли  ей  найти  квартиру. Там были  три огромные комнаты с
высокими  потолками, никак не  обставленные;  длинный  коридор  заканчивался
маленьким квадратным холлом, откуда пять дверей вели в три комнаты, ванную и
необъятной  величины  кухню.   Два  балкона  выходили  на  рыболовный  порт,
внутреннюю  гавань  южной  стороны  фарватера, которая  несколько напоминала
Сен-Тропез, и  на  зловонную  лагуну.  Впервые  пошли  они в арабскую  часть
города: купили  там пружинный матрас, тюфяк из конского волоса, два плетеных
кресла,  четыре  веревочных табурета,  два стола, толстую  циновку из желтой
альфы в редких красных разводах.
     Потом Сильвия приступила к занятиям. Постепенно они обживались. Прибыли
их сундуки, отправленные малой скоростью.  Они распаковали книги, пластинки,
проигрыватель,  безделушки.  Из  больших  листов  промокательной  бумаги  --
красной,   серой,  зеленой  --  соорудили  абажуры.  Купили  длинные,  плохо
оструганные доски, бруски с дюжиной отверстий и закрыли добрую половину стен
полками. Всюду  развесили репродукции,  а на самом  видном месте  фотографии
всех своих друзей.
     Это было печальное и неуютное жилище. Чересчур высокий  потолок, стены,
окрашенные  охрой,  отваливавшейся  большими  кусками,   полы,   однообразно
выстланные тусклыми плитками; все это бесполезное пространство было чересчур
велико, чересчур голо. К этому невозможно  было  привыкнуть, Здесь надо было
жить впятером  или  вшестером, хорошей компанией,  коротать  время за  едой,
выпивкой  и  беседой. Но  они были одиноки,  заброшены.  Одну из  комнат они
сделали гостиной, поставили туда походную кровать, положили на нее тюфячок и
накрыли пестрым  покрывалом, на пол постелили толстую циновку, разбросали по
ней диванные подушки,  на  полках расставили тома  "Плеяды", книги, журналы,
безделушки,  пластинки,  повесили  четырех  Тиснеев, большую морскую  карту,
"Праздничное шествие на площади Карузель" -- все то, что из этого мира песка
и  камня  возвращало  их  обратно на улицу Катрфаж, к долго  не  облетавшему
дереву, к маленьким палисадничкам; в этой комнате еще чувствовался  какой-то
уют  -- растянувшись на циновке,  поставив перед собой по крошечной  чашечке
турецкого  кофе, они слушали "Крейцерову  сонату", "Эрцгерцога",  "Девушку и
Смерть", и эта музыка, которая в огромной, почти  пустой комнате, чуть ли не
зале,  приобретала удивительный  резонанс, преображала  в