и были убеждены в своей правоте, потому что знали,  что  они
не одиноки. Больше всего они любили собираться вместе  в конце месяца, когда
им  приходилось  довольно-таки  туго; садились  за  стол  вокруг кастрюли  с
вареной  картошкой,  приправленной  салом,  и  делили  по-братски  последние
сигареты.
     Но дружба тоже распадалась. Иными вечерами пары, собравшиеся в одной из
квартир, начинали подпускать  друг  другу шпильки,  затевали  ссоры. В такие
вечера им становилось ясно, что их прекрасная  дружба, совместно придуманные
словечки, понятные лишь им одним  шуточки,  общность интересов,  общий язык,
общие привычки, перенимаемые друг  у  друга, решительно ничего не стоят: это
был узкий,  затхлый мирок, и не было из него никакого  выхода.  Их жизнь  не
была победным шествием,  а была угасанием, распадом. Они понимали, что им не
преодолеть  силы привычки и инерции. Они так скучали вместе, как будто между
ними  никогда  не   было  ничего,  кроме  пустоты.  Долгое  время  словесные
перепалки, попойки, пикники,  пирушки, жаркие споры  по поводу какого-нибудь
фильма, проекты, анекдоты заменяли  им участие в событиях, настоящую  жизнь,
правду. Но за громкими  фразами, за тысячу раз повторенными, пустыми, ничего
не  значащими  словами,  за никчемными поступками, за  тысячами  рукопожатий
стояла лишь рутина, уже бессильная защитить от самих себя.
     Они  тратили  битый час  на  то, чтобы договориться,  какой фильм пойти
посмотреть вместе. Они спорили, лишь бы  не молчать, играли в  загадки или в
китайские тени. Оставшись наедине, каждая пара с горечью говорила о  других,
а  иногда  и  о самих  себе;  они  с  тоской вспоминали  ушедшую  молодость,
вспоминали,  какими они  были  тогда непосредственными, восторженными, какие
замечательные планы они  строили, как многого они хотели  добиться в  жизни.
Они мечтали о новой дружбе, но даже вообразить ее могли с большим трудом.

     Их  группа  медленно,  но  неуклонно  распадалась.  Всего  за  каких-то
несколько  недель стало  совершенно ясно,  что прежние отношения невозможны.
Чересчур сильна  была  усталость,  чересчур  большие  требования предъявляла
окружающая действительность.  Те, кто до  сих  пор  обитал  в  каморках  без
водопровода, завтракали четвертушкой батона, жили как бог  на  душу положит,
едва сводя концы с концами, в один  прекрасный  день  пускали  корни; как-то
незаметно они вдруг соблазнялись постоянной  работой,  солидным  положением,
премиями, двойными окладами.
     Один  за другим почти все их друзья  не  устояли перед соблазном. Жизнь
без причала  сменилась для них  спокойной  гаванью.  "Мы  уже  не  можем, --
говорили они, --  жить по-прежнему".  И это "по-прежнему" было весьма емким,
здесь  соединялось  все: и разгульная жизнь, и бессонные ночи, и картошка, и
поношенная одежда, и случайная работа, и метро.
     Мало-помалу, еще  не  отдавая  себе  в этом  отчета,  Жером  и  Сильвия
очутились в  одиночестве. Дружба возможна лишь тогда, думали они, когда люди
идут  рука об руку и живут одной жизнью. А если одна пара  внезапно начинает
зарабатывать столько, сколько другой представляется целым состоянием или, во
всяком  случае,  основой  будущего  состояния,  а  эта  другая  предпочитает
сохранить свою свободу,  -- тут образуются два противостоящих мира. Теперь в
их отношениях наступила пора не временных  размолвок, а разрывов,  глубокого
раскола,  ран,  которые  не   могут   затянуться  сами  собой.   Они   стали
подозрительны  друг  к  другу,  что  несколькими  месяцами  раньше  было  бы
совершенно невозможно. Разговаривая, они еле цедили слова, казалось, вот-вот
посыплются оскорбления.
     Жером  и  Сильвия  ожесточились, стали несправедливы. Они  заговорили о
предательстве, об  отступничестве.  Им доставляло  удовольствие наблюдать за
чудовищными переменами,  которые, как  им  казалось,  неизбежно происходят с
людьми, если те всем жертвуют во имя денег, и которых, думали  они, им самим
удастся избежать. Они видели, как их бывшие друзья без особых усилий отлично
устраиваются,  подыскав  себе подходящие  места в  незыблемой  иерархии того
дряхлого  мира,  который  они  предпочли  и   которому  принадлежали  теперь
безвозвратно. Они видели, как те опошлялись, приспосабливались, включались в
погоню за властью, влиянием, высоким положением. Им казалось, что на примере
своих бывших друзей они постигают мир, противоположный их собственному; мир,
признающий лишь деньги, работу, рекламу, компетентность; мир, ценящий только
деловых  людей и отшвыривающий  таких, как  они; мир, привлекающий серьезных
людей, --  словом, мир  власть имущих. Жером  и  Сильвия  недалеки  были  от
умозаключения, что их старых друзей сожрут с потрохами.
     Они  не презирали деньги.  Наоборот, возможно даже, что они их  слишком
любили;  им,  пожалуй,  понравилось  бы  прочное  положение,  обеспечивавшее
уверенность в завтрашнем  дне и  широкую дорогу в  будущее.  Они  пристально
высматривали, за что  бы зацепиться, -- им  так хотелось разбогатеть. И если
они еще отказывались от  постоянной работы, то лишь  потому, что они мечтали
не  о солидном жалованье: их  воображение, весь  образ их мышления  допускал
лишь мечты о миллионах. Прогуливаясь вечерами, они заглядывались на витрины,
принюхивались, откуда ветер дует. Никогда они не гуляли по самому близкому к
ним Тринадцатому округу, из которого знали одну лишь улицу Гобелен, да и  то
лишь потому, что  на ней находятся  четыре кинематографа,  избегали  мрачную
улицу  Кювье, которая  вела  к  еще более  мрачным  задворкам  Аустерлицкого
вокзала, и шли  почти неизменно  на  улицу Монж, потом  на  Университетскую,
добредали до Сен-Мишель и  Сен-Жермен, а потом в зависимости от времени года
и настроения шли к  Пале-Роялю, Опере или вокзалу Монпарнас, на улицу Вавен,
улицу д'Асса, в  Сен-Сюльпис и Люксембургский сад.  Шли они всегда медленно.
Останавливались  перед  всеми  витринами  антикварных  магазинов,   впиваясь
глазами в их темную глубину, стараясь разглядеть  сквозь решетку красноватый
отблеск кожаного дивана, лиственный орнамент на фаянсовой тарелке или блюде,
игру граненого хрусталя, медный подсвечник, изящный изгиб плетеного стула.
     Так  и  проходили они  от  антикварной  лавки  к  книжной, от  магазина
пластинок к меню, вывешенным у дверей ресторанов, к агентству путешествий, к
специализированным   магазинам,   торгующим  рубашками,  костюмами,  сырами,
обувью, к роскошным гастрономическим, кондитерским и писчебумажным магазинам
-- там был их мир, там сосредоточены были их подлинные интересы,  и только к
этому  устремлялись  их  честолюбивые  мечты  и надежды. Там  была  для  них
настоящая жизнь, та жизнь,  которую им  хотелось вести: именно для обладания
этими коврами, этой лососиной, этим  хрусталем были они произведены на  свет
двадцать  пять  лет  тому  назад  своими  матерями,  одна  из  которых  была
конторщицей, другая парикмахершей.
     Назавтра,  когда жизнь вновь принималась толочь их в своей ступе, когда
они  вновь  оказывались  пешками, мельчайшими колесиками в  огромной  машине
рекламного  дела,  перед  ними,  словно в тумане,  все  еще  маячили чудеса,
открытые во  время лихорадочных ночных  бдений.  Они подсаживались к  людям,
которые верят фирменным маркам, рекламе, всем уверениям проспектов и которые
с  восторгом  поедают  сало  дохлых  быков,  находя  в  нем  и   натуральный
естественный вкус, и аромат орехов (да ведь и сами они, едва ли отдавая себе
в этом отчет, из странного опасения что-то упустить -- разве не находили они
прекрасными  иные проспекты, потрясающими иные  лозунги  и гениальными  иные
рекламные   фильмы?).  Итак,   они  подсаживались  к  людям,  включали  свои
магнитофоны,  в   должных   местах  хмыкали  и,  потаенно  мечтая  о  своем,
фабриковали интервью, подводили на скорую руку итоги опросов.
     Как разбогатеть? Это была неразрешимая проблема.  И однако, каждый день
отдельные люди великолепно решали ее для себя.  Надо следовать их примеру, в
них извечный залог интеллектуальной и моральной мощи Франции, у них веселые,
решительные,  лукавые  и  уверенные лица, от  них  так  и  пышет  здоровьем,
твердостью, скромностью, они  образцы  святого терпения и  умения  управлять
другими, теми,  кто  загнивает,  топчется  на месте,  грызет  удила и терпит
поражение.
     Жерому и  Сильвии было известно, каким образом вознеслись  эти  баловни
фортуны: аферисты, неподкупные инженеры, финансовые акулы, писатели, пишущие
на  потребителя, кругосветные  путешественники,  первооткрыватели,  торговцы
супами  в  пакетиках, строители пригородов, представители золотой  молодежи,
эстрадные певцы, золотоискатели, воротилы-мильонщики.  Все их истории весьма
просты. Они  еще  молоды и  сохранили красоту, у них чарующий голос и ловкие
руки,  в глубине  их  глаз  прячется жизненная умудренность, на  висках след
тяжелых лет -- седина, а открытая, приветливая улыбка обнажает длинные зубы.
     Жером и Сильвия  прекрасно  видели  себя  в  таких  ролях.  В  ящике их
письменного стола однажды окажется трехактная пьеса.  В их саду вдруг забьет
нефтяной  фонтан  или обнаружится  уран.  Они долго  будут  жить  в  нищете,
нуждаться, испытывать  неуверенность в завтрашнем  дне,  мечтать хоть  разок
проехаться  в  первом  классе  метро.  И  вдруг  нежданно-негаданно,  грубо,
неистово, лавиной обрушится на  них богатство!  Примут написанную ими пьесу,
откроют залежи их ума, признают их  гениальность. Договоры посыплются как из
рога изобилия, они будут раскуривать гаванские сигары тысячными банкнотами.
     И все  это  произойдет  самым  обыкновенным утром. Под входную дверь им
подсунут   три   длинных  и  узких   конверта   с   импозантными,   рельефно
выгравированными   штампами,    с   подписями   значительными   и   вескими,
поставленными  на  директорских бланках  I.  В.  М.  Когда они  вскроют  эти
конверты, руки у них будут  дрожать: там будут три  чека с длинной вереницей
цифр. Или письмо:

     "Сударь!
     Господин   Подевен,  ваш  дядя  скончался  ab  intestat  [скоропостижно
(лат.)]."
     И они, глазам не веря, проведут рукой по лицу,  думая, что они  все еще
грезят. Откроют настежь окно.

     Так  мечтали эти  счастливые дурачки  о наследствах, крупных выигрышах,
принятых  пьесах. Они  сорвут  банк в Монте-Карло;  в  пустом вагоне  найдут
забытую  в  сетке  сумку,  а  в ней кучу  крупных купюр;  в дюжине устриц --
жемчужное  колье.  А  не  то  отыщут парочку  кресел  Буля  у  какого-нибудь
неграмотного крестьянина из Пуату.

     Их охватывали неистовые порывы. Иногда целыми часами, а то  и днями они
исступленно жаждали разбогатеть -- немедленно, баснословно, навсегда, и не в
силах были избавиться от этого наваждения. Эта навязчивая  идея угнетала их,
как  тяжкий  недуг,  стояла  за  каждым  их  поступком.  Мечты  о  богатстве
становились для  них  опиумом.  Они  пьянили их.  Жером и Сильвия безудержно
отдавались во власть своих бредовых фантазий. Где бы они ни были, они думали
лишь о деньгах. В кошмарных снах им мерещились миллионы, драгоценности.
     Они посещали большие  распродажи  в  особняках  Друо  и  Галлиера.  Они
затесывались  в  толпу господ,  которые  с  каталогом  в  руках  осматривали
картины. Видели, как расходятся по рукам пастели Дега, редкие марки, нелепые
изделия  из  золота,  первые издания  Лафонтена  или  Кребийона в  роскошных
переплетах   Ледерера,  восхитительная  мебель  мастерской  Клода  Сенэ  или
Эхленберга, золотые табакерки с эмалью. Аукционист показывал их собравшимся:
кое-кто  с  видом  знатоков  подходил осмотреть их вблизи, по  залу пробегал
шепот.  Начинались торги. Цены взлетали.  Потом падал  молоток, и  этим  все
кончалось:  предмет исчезал, пять -- десять миллионов проскальзывало мимо их
рук.
     Иногда они  шли следом за  покупателями;  эти счастливые смертные  чаще
всего оказывались чьими-то доверенными лицами, служащими антикваров, личными
секретарями или подставными лицами. Они  шли за ними  до  чопорных домов  на
Освальдо-Крус, бульваре Бо-Сежур, улице Масперо, улице Спонтини, Вилле-Саид,
авеню Руль.  За решетками  и  живыми  изгородями из кустов самшита виднелись
усыпанные   гравием  дорожки,  а   небрежно  задернутые  занавеси  позволяли
заглянуть  в  просторные комнаты,  в  полумраке  которых  виднелись  смутные
контуры   диванов   и   кресел,   неясное   пятно  картины  кого-нибудь   из
импрессионистов. Они поворачивали обратно, задумчивые, раздраженные.

     Как-то они даже замыслили кражу. Они долго фантазировали, как, одевшись
во  все черное,  с  крошечным электрическим фонариком в руках, с отмычкой  и
алмазом для резки стекол  в кармане проникнут ночью  в какой-нибудь особняк,
проберутся в подвалы, взломают  дверь служебного лифта и проникнут на кухню.
Это  будет  дом  какого-нибудь  иностранного  дипломата или  нечестным путем
разбогатевшего  финансиста, обладающего, однако,  безупречным вкусом, хоть и
дилетанта, но тонкого  ценителя. Они изучат  все входы и выходы. Будут точно
знать, где находится  маленькая  мадонна двенадцатого  века,  овальное панно
Себастьяна дель Пьомбо, акварель Фрагонара, два маленьких Ренуара, маленький
Буден, Атлан, Макс Эрнст, де Сталь, коллекция  монет,  музыкальные шкатулки,
бонбоньерки, серебро,  дельфтский  фаянс. Все  их движения  будут точными  и
решительными,  как если бы  они тренировались  бесчисленное  множество  раз.
Уверенные в  себе, в своем успехе, невозмутимые,  флегматичные Арсены Люпены
современности, они будут действовать медленно, без спешки. Ни один мускул не
дрогнет на их лицах.  Один за другим  они вскроют все  шкафы, одну за другой
снимут со стен картины и вынут их из рам.
     Внизу их будет ждать машина. Они заправят ее еще накануне. Заграничными
паспортами они тоже запасутся  заблаговременно.  Свой  отъезд они подготовят
исподволь. Чемоданы будут  ждать их  в Брюсселе.  Они направятся  в Бельгию,
беспрепятственно   пересекут  границу.   Потом  потихонечку,  не   торопясь,
распродадут  свою  добычу в Люксембурге,  Антверпене,  Амстердаме,  Лондоне,
Соединенных  Штатах,  Южной  Америке.  Объедут  вокруг  света.  Будут  долго
странствовать,  пока  не  надоест.  Наконец осядут  в какой-нибудь стране  с
приятным климатом. Где-нибудь на  берегу итальянских  озер, в Дубровнике, на
Балеарах, в Чефалу, купят огромный дом из белого камня, затерянный в глубине
парка.
     Ничего этого они, конечно, не  осуществили.  Даже  не  купили ни одного
билета  Национальной  лотереи.  Самое  большое,  что  они  сделали,  --  это
пустились в  картежную игру; они  открыли для себя покер, и  он на  какое-то
время скрепил  их  угасающую дружбу;  играли  они с  остервенением,  которое
временами  могло  казаться  даже  подозрительным. Выдавались  такие  недели,
когда, охваченные  азартом, они несколько дней кряду до рассвета просиживали
за  игрой.  Играли  они  по  маленькой,  до того  маленькой,  что они  могли
почувствовать лишь привкус риска, лишь  иллюзию выигрыша.  И все  же, когда,
имея  на руках две жалкие пары или,  больше того,  неполную масть, они разом
выбрасывали на стол целую  кучу фишек  стоимостью  не менее  трехсот франков
(старых) и срывали банк, выиграв шестьсот, а потом теряли этот выигрыш в три
приема, затем возвращали обратно и даже прибавляли к  нему еще столько же --
тогда на их лицах появлялась торжествующая улыбка: они потягались с судьбой,
их небольшой риск принес плоды -- они воображали себя чуть ли не героями.

     Обследуя сельское хозяйство,  они объездили всю Францию. Они побывали в
Лотарингии,  Сентонже,  Пикардии,   Босе,   Лимани.   Навидались  нотариусов
старинного образца, оптовиков, чьи грузовики бороздят дороги доброй четверти
Франции,  преуспевающих  промышленников,  дворян-фермеров,  вечно окруженных
сворой рыжих псов и настороженных управляющих.
     Хлебные амбары ломились от зерна: на обширных мощеных дворах сверкающие
тракторы  стояли напротив  дорогих  хозяйских  машин.  Они  проходили  через
столовые  для  рабочих,  через гигантские кухни,  где хлопотало по нескольку
женщин, через гостиные с натертыми желтыми воском полами (входить туда можно
было лишь в фетровых шлепанцах), с огромным камином,  телевизором, креслами,
с  ларями  из светлого дуба, медной, оловянной, фаянсовой  посудой. В  конце
узкого коридора, насквозь пропитанного запахами, находилась контора хозяина.
Комната эта была до  того загромождена, что казалась совсем маленькой. Рядом
с телефоном старой конструкции, у которого надо было крутить ручку, на стене
висел  план  работы фермы, на котором были указаны  площади, отведенные  под
различные  культуры   как  предстоящего,  так   и  прежнего  сева,  а  также
всевозможные   сметы   и   сроки   платежей,  --  этот  чертеж  красноречиво
свидетельствовал  о  рекордных прибылях.  На столе,  заваленном квитанциями,
ведомостями,  записными  книжками  и  другими  бумагами, лежал  открытый  на
сегодняшнем  числе,  переплетенный  в  черный  коленкор  реестр,  исписанный
длинными колоннами  цифр,  свидетельствовавшими как о  процветании, так и об
образцовом  учете:  дипломы  в рамках  --  быки,  дойные коровы,  свиньи  --
соседствовали на стенах с  кальками кадастра; тут был  и перечень работников
фермы,  и  фотографии  стад   и  птичников;  цветные   проспекты  тракторов,
молотилок, уборочных машин, сеялок.
     Здесь они устанавливали  свои  магнитофоны.  Приняв  значительный  вид,
осведомлялись   о   месте  сельского  хозяйства   в  современной   жизни,  о
противоречиях в  сельском хозяйстве Франции,  о фермерах будущего, об "Общем
рынке", о правительственных постановлениях  по поводу  зерновых  и свеклы, о
свободном  содержании  скота в стойлах и паритете цен.  Но  мысли  их витали
далеко. Им  виделось,  как  они  входят  в  пустынный  дом.  Поднимаются  по
навощенным  ступеням,  проникают в пропахшие затхлостью спальни  с закрытыми
ставнями.  Под  чехлами  из  сурового полотна  стоит почтенная  мебель.  Они
открывают шкафы трехметровой высоты с надушенным лавандой бельем, хрусталем,
серебром.
     В темноте чердаков они отыскивают немыслимые сокровища.  В нескончаемых
подвалах  их поджидают огромные  бочки и сосуды  с вином, глиняные кувшины с
маслом и медом,  кадушки солений, окорока, копченные на дыму  можжевельника,
бочонки виноградной водки.
     Они  прохаживались по  гулким прачечным, по дровяным и угольным сараям,
по фруктохранилищам, где на бесконечных полках лежали рядами яблоки и груши,
по  молочным  с кисловатым запахом, где  громоздились победоносно увенчанные
влажной печатью глыбы свежего масла, бидоны с молоком, крынки свежих сливок,
творог, сыр канкойот.
     Они  ходили   по   стойлам,  конюшням,  мастерским,  кузницам,  сараям,
хлебопекарням, где  выпекались огромные буханки хлеба,  элеваторам,  забитым
мешками, гаражам.
     С  высоты  водонапорной  башни  они  оглядывали всю  ферму  с  огромным
четырехугольным  мощеным  двором, с двумя стрельчатыми  воротами, птичником,
свинарником, огородом, виноградником и обсаженной платанами дорогой, которая
вела к  национальному шоссе,  а вокруг простирались уходящие в бесконечность
узкие, длинные полосы  зерновых, высокие деревья, лесосеки, пастбища, черные
прямые полосы дорог, где порой поблескивают автомобильные стекла, извилистую
линию  тополей   вдоль  зажатой  в  крутые  берега  почти  невидимой  речки,
теряющейся где-то за горизонтом, в туманных холмах.

     Потом,  тесня  друг друга,  всплывали  другие миражи.  Огромные рынки с
нескончаемыми торговыми рядами, сногсшибательные  рестораны. Все, что только
едят и  пьют,  было  здесь к их  услугам. Тут громоздились ящики,  плетенки,
мешки,  корзины,  переполненные желтыми и  красными яблоками, продолговатыми
грушами,  фиолетовым виноградом.  Тут  были прилавки, заваленные  инжиром  и
манго,  дынями  и  арбузами, лимонами,  гранатами,  мешки  миндаля,  орехов,
фисташек, ящики с  изюмом и