служили макароны или рис, приправленные оливками  и
анчоусами. Сложные блюда  были  не  для них.  Самой дерзновенной  кулинарной
выдумкой  являлась дыня, залитая  портвейном, бананы в  подожженном роме или
огурцы  в  сметане. Прошли  годы, прежде  чем  они заметили, что  существует
определенная техника, чтобы не сказать --  искусство кулинарии, и что все их
излюбленные кушанья не более чем грубая пища,  плохо приготовленная и весьма
далекая от изысканности.
     И  в  этом   тоже   проявлялась   двусмысленность   их  положения:   их
представление  о  пиршестве объяснялось  теми обедами, которые они несколько
лет  получали в  университетских  столовках: они так долго питались  тощими,
жилистыми бифштексами, что шатобрианы и нежные филе стали для них предметами
истинного культа. Мясо  под соусом и  супы долгое  время  их  не привлекали:
чересчур  свежо   было  воспоминание  о  блестках  жира,  плавающих   поверх
нескольких кружков моркови в близком соседстве с лежалым  сливочным сырком и
ложкой желатиноподобного варенья. Пожалуй, они любили все, что  не требовало
особых  кулинарных  ухищрений,  но благоговели  перед пышностью. Они обожали
изобилие и показное богатство. Они отрицали долгую стряпню, которая обращает
в  изысканные блюда  самые незамысловатые  продукты,  но  требует  множества
сотейников, мисок, сечек,  терок, жаровен. От одного  вида колбасной  у  них
голова шла кругом именно потому,  что  там все можно было тут же съесть: они
любили  паштеты, салаты, украшенные разводами из майонеза,  окорока и яйца в
желе, но, не выдержав соблазна, тут же раскаивались --  стоило ткнуть вилкой
в   желе,   украшенное   ломтиком   помидора  и   веточкой   петрушки,   как
обнаруживалось, что под ним всего лишь крутое яйцо.

     Центральное  место в  их  жизни  занимало  кино.  Оно,  и  только  оно,
воспитывало их чувства. Тут они никому не подражали. По возрасту и  развитию
они принадлежали к тому первому поколению, для которого кино стало не только
искусством, а явью; они его знали с детства,  и не в стадии формирования, но
сразу со всеми его шедеврами и уже сложившейся историей. Иногда им казалось,
что они выросли вместе с ним и поэтому-то понимают его так, как до них никто
не способен был его понять.
     Они  были киноманами. Это была их главнейшая страсть, они отдавались ей
почти  ежевечерне.  Им нравились все  кинокартины, лишь бы они были красивы,
увлекательны, очаровывали бы и захватывали их. Им нравилось с помощью картин
перемещаться  во  времени и  в пространстве;  им  нравилось переноситься  из
бешеной сутолоки нью-йоркских улиц в дремотное оцепенение тропиков и обратно
-- в  буйное  неистовство салунов.  И  при  всем  том  они  не  были  узкими
сектантами, как  некоторые  тупицы,  для  которых  свет  клином  сошелся  на
Эйзенштейне, Бунюэле, или Антониони, или, наконец, -- надо сказать обо всех,
коли начал  обобщать,  -- Карне, Видоре, Олдриче  или Хичкоке;  они не  были
эклектиками, как некоторые инфантильные субъекты, которые теряют способность
критически мыслить и вопят о гениальности, увидев, что голубое небо передано
как голубое небо,  а легкий пламень платья  Сид Чарис  выгодно выделяется на
темно-красном диване  Роберта Тейлора. Они не были лишены вкуса. У  них было
сильное предубеждение против так называемого  серьезного кино, оттого-то они
и  восхищались  произведениями, к которым такое определение было неприменимо
("Послушайте,  -- говорили  они, и были тут совершенно правы, -- "Мариенбад"
--  это же дерьмо!"),  и  преувеличенно  восторгались вестернами,  картинами
ужасов, американскими комедиями, где их захватывали необычайные приключения,
сдобренные лирическими порывами, а также  пышная роскошь, окружающая героев,
и  головокружительная,  почти  непостижимая  красота героинь. Они  постоянно
вспоминали такие картины,  как "Лола",  "Скрещение судеб",  "Заколдованные",
"Надпись на ветре".
     Они редко  посещали концерты, а театр  и того  реже. Но  они  постоянно
встречались, не сговариваясь, в Синематеке, в кино "Пасси", "Наполеон" или в
маленьких  кинотеатрах -- таких,  как "Курзал" на улице Гобелен, "Техас"  на
Монпарнасе, "Бикики", "Мексике" на  площади Клиши,  "Альказар" в Бельвиле  и
многих  других  близ   площади  Бастилии  или  в  Пятнадцатом  округе;   эти
невзрачные,  неблагоустроенные  залы  посещали  одни  безработные,  алжирцы,
старые холостяки да завзятые кинофилы, потому что там можно было  увидеть --
правда,  безобразно  дублированными -- те дотоле  невиданные ими шедевры,  о
которых они  слышали  еще  пятнадцатилетними,  или  те  фильмы с  репутацией
гениальности, список которых они с давних пор держали в голове, но все никак
не могли увидеть. Они хранили  чарующие воспоминания о впервые  или повторно
открытых  ими  фильмах,  таких,  как   "Красный  корсар",  "Весь  свет   ему
принадлежит",  "Ночные  пираты", "Моя  сестра  Эйлин", "Пять  тысяч  пальцев
доктора  Т.".  Но  чаще  всего,  увы,  их  постигало  горькое разочарование.
Лихорадочно листая по  четвергам свежий выпуск "Программы зрелищ", они долго
выискивали фильмы,  о которых им давно твердили как о чуде, и наконец-то они
находили  долгожданное  объявление.  В   тот   же  вечер  они   всем  скопом
устремлялись в вожделенное  кино. Они едва сдерживали дрожь нетерпения, пока
экран не  загорался, но краски  поблекли,  изображение  прыгало,  а  женщины
невыносимо  устарели.  Они  покидали зал, им было  грустно. Нет, не о  таком
фильме  они мечтали, Это не  был тот шедевр, который каждый  из них  носил в
себе,  тот  совершенный  фильм, который не подвластен  времени.  Тот  фильм,
который каждый  из  них хотел бы  создать сам.  Или  который каждый  из  них
глубоко в тайне мечтал пережить.

     Так  вот  они и жили, они и  их  друзья, в  симпатичных  загроможденных
квартирках,  разнообразя  жизнь  похождениями,  киноувлечениями,   братскими
пирушками, чудесными мечтами. Они не были несчастливы. Они радовались жизни,
правда,  радость эта была мимолетная,  недолговечная. По  вечерам, отобедав,
они  иногда  подолгу  засиживались  за  столом, попивая вино, щелкая  орехи,
покуривая.  В иную  ночь  они не  могли  уснуть и,  прислонясь  к  подушкам,
полусидя,  поставив между  собой  на кровать  пепельницу, болтали  до  утра.
Иногда они часами бродили  по  улицам, разговаривали  и  разглядывали себя в
зеркальных  витринах.  Тогда  им казалось, что все  вокруг замечательно: они
шли,  свободно  размахивая руками, двигались непринужденно, время, казалось,
было не  властно  над ними. И этого мгновения им было вполне достаточно; вот
они здесь, на улице: пусть  холодно, пусть дует ветер, они  тепло одеты и не
торопясь  шагают,  направляясь  на склоне  дня  к  друзьям,  радуясь каждому
движению -- закуривают ли сигарету, покупают  ли пакетик  жареных  каштанов,
пробираются  ли  сквозь  привокзальную   сутолоку,  --  все  эти  преходящие
удовольствия казались им зримым символом нескончаемого счастья.
     Летом  они иногда бродили ночь напролет по незнакомым кварталам. Высоко
на  небе  стояла полная  луна,  бросая на  все затуманенный  свет. Пустынные
широкие  улицы,  в тишине  которых  синхронно и  гулко отдавались  их  шаги,
уходили в неведомую даль. Мимо почти беззвучно скользили редкие такси. Тогда
они  воображали  себя  владыками   вселенной.   Их   охватывало   непонятное
возбуждение, словно  в них  просыпались  какие-то  тайные силы. Взявшись  за
руки, они бросались бежать, или  играли  в догонялки, или  прыгали на  одной
ножке, распевая во весь голос арии из "Cosi fan tutte" ["Так поступают все",
опера Моцарта] или "Мессы си минор" [Месса И. С. Баха].
     Устав,  они заходили  в какой-нибудь  ресторанчик,  почти  благоговейно
воспринимая  его  дружественное  тепло, стук  ножей  и  вилок,  позвякивание
стаканов,  приглушенные  голоса,  многообещающую   белизну   скатертей.  Они
тщательно выбирали вино,  медленно  разворачивали салфетки и, блаженствуя  в
этом  тепле,  затягивались  сигаретой,  которую, едва раскурив,  гасили, как
только  подавали  закуски,  они думали, что вся их жизнь  будет  бесконечной
чередой таких  вот неизъяснимых мгновений,  и  они всегда  будут  счастливы,
потому что заслуживают счастья,  умеют его беречь, ибо оно в них самих. Сидя
друг  против друга, они сейчас утолят голод, и все эти вещи: белая  скатерть
грубого  полотна, синяя  пачка сигарет  "Житан", фаянсовые тарелки, чересчур
массивные приборы, бокалы на ножках, плетеная корзинка  со свежим хлебом  --
составляют вечно обновляющееся обрамление утех чревоугодия,  находящихся  на
грани  пресыщения:  ощущение, противоположное и в го  же время совпадающее с
тем, которое дает скорость, а именно состояние  необыкновенной наполненности
и  необыкновенной  удовлетворенности. Во всем,  начиная  с  этого  накрытого
стола,  они  ощущали необычайную  гармонию:  они жили  заодно со всем миром,
чувствовали себя в нем легко и свободно и ничего не боялись.
     Возможно,  они  несколько  лучше других  умели  предугадывать  или даже
создавать  благоприятные мгновения. Их слух, осязание, обоняние  были всегда
начеку,  подстерегая  счастливые  мгновения,  которые подчас  обнаруживаются
благодаря  сущим  пустякам.  Но в  момент  полного  душевного покоя,  когда,
казалось, ничто не могло нарушить состояние счастливой гармонии,  в  которой
они пребывали, радость  их  была так  силона, что  это  лишь подчеркивало ее
преходящесть и недолговечность. Достаточно было ничтожного повода, чтобы все
рухнуло: малейшая фальшивая нота, просто минута неуверенности,  какая-нибудь
грубость -- и их счастье  ускользало,  оно  оборачивалось тем, чем  всегда и
было  на самом деле -- неким подобием договора, чем-то купленным,  хрупким и
жалким, просто  минутной передышкой, после которой их жестоко отбросят назад
к тому, что  было самым опасным,  самым непрочным  в  их жизни, во  всей  их
судьбе.
     Беда  в том, что надобность в  опросах не  вечна.  Настанет день, когда
Жером и  Сильвия  должны будут сделать выбор: остаться на временной  службе,
вечно  опасаясь  безработицы,  или  закрепиться  в  каком-нибудь  агентстве,
поступить туда  на штатную  службу. А может,  и вообще переменить профессию,
найти другую  халтуру, но это не решило бы  окончательно проблемы. Ведь если
служащим,   еще  не   достигшим  тридцати   лет,   предоставляют   некоторую
независимость, возможность  работать  на собственный  риск  и даже  поощряют
некоторые   их    вольности,   молодую   изобретательность,   склонность   к
экспериментам  --  словом, то,  что иногда  называют поливалентностыо, то от
сотрудников,  перешедших этот роковой рубеж  (а черту подводят именно в этом
возрасте),  требуют,  как  это  ни  парадоксально,  положительности, которая
служит      гарантией     пунктуальности,      здравомыслия,     надежности,
дисциплинированности. В  области  рекламы  предприниматели  не  отказываются
брать на работу тридцатипятилетних служащих,  но не решаются оказать доверие
тем, кто в тридцать лет еще никак не "закрепился". Держать тридцатилетних на
временной работе  тоже  не  хотят.  Неустроенность не  внушает доверия --  в
тридцать лет надо уже куда-то пристроиться, в противном  случае ты -- никто.
А  человека нельзя считать устроенным, если он  еще не нашел своего места  в
жизни, не вырыл себе норы, никуда не прибился, не имеет  собственных ключей,
конторы и хотя бы самой малюсенькой вывески.
     Жером и  Сильвия часто задумывались над  этим. У них  впереди было  еще
несколько лет. Но они не были уверены, что им удастся сохранить надолго хотя
бы тот сносный уровень жизни и тот относительный покой, которых они достигли
сейчас. Почва  будет постепенно ускользать у них из-под ног: не за что будет
уцепиться. Работа не слишком их обременяла, у  них был достаток, правда, год
на  год  не приходился: иногда они  зарабатывали  больше, иногда меньше,  но
работа их  сама  по  себе  не  была  тяжелой.  Однако  так  не  могло  долго
продолжаться.
     На должности простого  интервьюера  обычно долго не задерживаются. Едва
начав,   психосоциолог  стремительно  продвигается  по  служебной  лестнице:
делается помощником директора или  даже главой  агентства или  подыскивает в
каком-нибудь большом предприятии  завидную должность заведующего кадрами, на
обязанности  которого  лежит  наем служащих  и  их  инструктаж,  составление
социальных   отчетов,  руководство  торговой  политикой.  Все  это  отличные
должности:  кабинеты  устланы  коврами,  два   телефона,  диктофон,  кое-где
салонный холодильник, а иногда даже и картина кисти Бернара Бюффе на стене.
     "Увы!  -- часто думали, а иногда и говорили друг другу Жером и Сильвия.
-- Кто не работает, тот не ест -- это точно, но тот, кто работает, перестает
жить".  Однажды, как  им казалось, они в течение  нескольких недель испытали
это на себе. Сильвия поступила документалисткой в  одно из экспериментальных
бюро, а Жером составлял и сводил воедино опросные листы. Условия работы были
более чем приятными:  они могли приходить когда им вздумается, просматривать
газеты на работе, отлучаться на сколько угодно, чтобы выпить  пива или кофе.
Кроме всего прочего,  они  даже испытывали к этой  работе, которую выполняли
спустя рукава, известный интерес, подогреваемый к  тому  же весьма, впрочем,
неопределенными   обещаниями   быстрого   повышения,  солидного   положения,
официально оформленного и выгодного договора. Но  они недолго  продержались.
Им тяжело было просыпаться в определенное время, их раздражала необходимость
возвращаться вечером в переполненном метро; усталые и грязные, в изнеможении
падали они на свой диван и мечтали лишь о  длинных уикендах, свободных днях,
позднем вставании.
     Они  чувствовали себя  загнанными, попавшими в капкан, как крысы. И  не
могли с  этим примириться.  Они  еще  надеялись, что в жизни  их  ждет много
интересного, поэтому самый график их работы, однообразное чередование дней и
недель  представлялись  им  путами,  которые  они,  не  колеблясь,  называли
адскими.  А  ведь  с любой точки  зрения это было началом блестящей карьеры:
прекрасное  будущее  открывалось перед  ними,  они  стояли  на  пороге  того
торжественного  момента, когда  патрон,  уверившись в достоинствах  молодого
человека  поздравляет себя  in petto  [в  душе  (лат.)] с удачей,  торопится
помочь  ему  сформироваться, преобразует  его  по  своему  образу и подобию,
приглашает отобедать, хлопает его по плечу и одним жестом  распахивает перед
ним врата фортуны.
     Они  были  просто  идиотами!  Сколько раз  твердили  они  себе, что это
идиотизм, что они не правы, что в конце-то концов они  не умнее других, тех,
кто надрывается и карабкается наверх, но они так любили  дни, когда можно не
ходить  на работу и, поздно проснувшись, подолгу валяться  в  постели, читая
детективные  или  научно-фантастические  романы.  Им  так  нравились  ночные
прогулки  вдоль  набережных и  почти  головокружительное  ощущение  свободы,
которое они порой испытывали, чувство праздничного освобождения после каждой
поездки по провинции!
     Они, несомненно, понимали, что обманывают себя,  знали, что их  свобода
--  лишь  наживка  на   удочке.  Ведь  вся   их  жизнь  была  постоянными  и
ожесточенными поисками работы; слишком часто обанкрочивались или сливались с
другими, более крупными, агентства, на которые они работали. К концу  недели
им  почти  всегда  приходилось  вести  счет сигаретам,  рыскать  по  городу,
напрашиваясь к кому-нибудь на обед.

     Они влачили самое банальное и самое  пошлое существование, какое только
можно себе представить. Но хоть они и знали, что поступают банально и глупо,
они  не  могли  поступать  иначе,  и,  хотя  они  давно  уже  твердили,  что
противоречие между трудом  и свободой теперь не является обязательным,  жили
они именно под знаком этого противоречия.
     Люди, которые решают  сначала заработать деньги, а осуществление  мечты
откладывают на то время, когда они разбогатеют, не так уж не правы.  Тот же,
кто хочет лишь  прожигать  жизнь, кто  называет жизнью только неограниченную
свободу,  только  погоню за счастьем, только немедленное удовлетворение всех
своих  желаний  и  инстинктов, только  наслаждение бесчисленными богатствами
мира -- а Жером и Сильвия наметили себе именно такую жизненную программу, --
тот будет всегда несчастлив. Правда, они понимали, что встречаются люди, для
которых не существует или  почти  не существует  подобных дилемм, потому ли,
что они чересчур бедны и  все  их стремления сводятся к тому, как бы  сытнее
поесть, получить  чуть-чуть лучшее жилье, немножко меньше работать, или  же,
наоборот, потому, что люди  эти слишком богаты, причем  богаты искони, чтобы
понять размер  и  значение  подобных стремлений. Но  в  наши  дни и  в наших
условиях  все  больше и больше  становится людей  ни бедных, ни богатых: они
мечтают о  богатстве  и  вполне  могли  бы  разбогатеть,  но  вот  тут-то  и
начинается их драма.
     Получив высшее  образование  и доблестно исполнив  свой воинский  долг,
молодой человек к двадцати пяти  годам  обнаруживает, что он беспомощен, как
новорожденный,  хотя на самом  деле  он благодаря приобретенным  им  знаниям
является в потенции обладателем такого богатства,  о котором и не мечтал. То
есть  он вполне уверен, что  настанет  день,  когда он приобретет  квартиру,
дачку, машину, радиоприемник высшего  качества с магнитофоном. Но вся беда в
том, что эти  вдохновляющие перспективы не спешат  осуществиться. Ведь  если
как следует задуматься, в силу своей природы они находятся в зависимости  от
многого  другого:  брака  рождения  детей,  эволюции   моральных  ценностей,
общественных  взаимоотношений  и человеческого поведения.  Словом,  молодому
человеку нужно обосноваться, на что обычно уходит не меньше пятнадцати лет.
     Подобная перспектива не очень-то радует.  Никто не  хочет надевать  это
ярмо  без  сопротивления. "Нет, дудки, -- думает  едва  оперившийся  молодой
человек,  -- чего  ради  я  буду  торчать  день-деньской  в этих  стеклянных
коробках,  вместо  того  чтобы  бродить по  полям  и  лугам?  Чего ради  мне
домогаться выдвижения, подсчитывать, интриговать, лезть из кожи вон  -- мне,
который всегда мечтал о поэзии, ночных поездах, горячих песках пустыни?" И в
поисках  утешения  он лезет  в  ловушку, именуемую  "Продажа  в  рассрочку".
Ловушка захлопывается,  и ему уже ничего не остается,  как только  запастись
терпением.  Но  увы, когда,  казалось бы,  его затруднениям подойдет  конец,
молодой  человек уже будет  далеко не молод, и что хуже  всего  -- ему может
даже показаться, что жизнь  уже прожита  и все его усилия  были тщетными,  а
цель все равно не достигнута; даже если, умудренный тяжелым восхождением, он
и  поостережется  думать  об  этом,  все равно  ему  уже  стукнет  сорок,  и
оборудование  зимней  и  летней  его резиденций,  а также  воспитание  детей
заполнят целиком те немногие часы, которые он сможет урвать от работы...
     Жером и Сильвия  решили, что нетерпение -- добродетель двадцатого века.
В  двадцать  лет, когда они увидели,  или, как им показалось, увидели, какой
может стать  их жизнь, когда  оценили всю сумму счастья, которую  она несет,
все  победы, которые  их ждут, и так далее, они  уже  поняли, что  у них  не
хватит сил терпеть. Они могли по примеру других постепенно достигнуть всего,
но их интересовал не процесс, а результат. Именно это  свойство приобщало их
к разряду людей, которых принято именовать интеллигентами.

     Но  все вокруг  -- и прежде всего сама жизнь  -- обманывало их надежды.
Они хотели наслаждаться  всеми благами жизни,  но повсюду вокруг  них  такое
наслаждение  шло  рука  об  руку со  стяжательством.  Они желали  оставаться
свободными и жить с чистой совестью, но годы уходили, ничего им  не принося.
Другие,  может, и  закованные  в  цепи,  все  же продвигались вперед, а  они
топтались на одном месте. Другие кон