ми.
     Возможно, что прошлое все  еще тяготело над  ними и не только над ними,
но и  над  их друзьями,  коллегами, сверстниками --  над всей той средой,  в
которой  они  вращались. Возможно,  с самого начала они проявили  чрезмерную
ненасытность: им хотелось сразу достигнуть  всего, хотелось, чтобы весь мир,
все вещи искони  им принадлежали, а они бы лишь расширяли свои владения.  Но
это было невозможно: даже если бы они становились все богаче и богаче, им бы
не  удалось  изменить свое прошлое. Им так хотелось жить  в комфорте,  среди
прекрасных  вещей!  Но  они без  разбору всем  восхищались,  восторгались, и
именно  это  и  являлось доказательством  их  чужеродности.  Им  недоставало
преемственности  (в самом  примитивном значении этого слова) -- богатство не
было  для  них  чем-то  само   собой  разумеющимся,  неотъемлемым,  присущим
человеку, как  ощущение собственного  здоровья,  --  нет,  для них это  было
наслаждение чисто умозрительное. Слишком часто в том, что называют роскошью,
они любили всего  лишь деньги, которые  за ней стояли.  Они падали ниц перед
богатством; любили его больше, чем саму жизнь.
     Первые же их выходы в  свет из замкнутого  студенческого  мирка, первые
рейды  в стихию  роскошных магазинов,  которые вскоре  стали их  обетованной
землей, были с этой  точки зрения весьма знаменательными. Неустойчивый вкус,
мелочная придирчивость, неопытность, подобострастное преклонение перед всем,
что, как им казалось,  свидетельствует о хорошем вкусе, часто приводили их к
унизительным  промахам.  Одно  время Жером и его друзья одевались так, будто
образцом для  них  послужил  не английский джентльмен, а  карикатура,  какую
представляет  собою  подражающий  ему  эмигрант с ограниченными  средствами.
Когда Жером купил себе первые вожделенные английские ботинки, он заботливо и
долго деликатным вращательным движением  натирал их кремом высшего качества,
а потом выставил на солнце, чтобы они как можно быстрее приобрели поношенный
вид, требуемый модой. А ведь  если  не считать  грубых мокасин на нейлоновой
подошве,  которые  он  не  желал  носить, это были,  увы,  его  единственные
ботинки: он истаскал их по плохим дорогам за полгода.

     Постепенно, с  возрастом, умудренные опытом, они, казалось,  попривыкли
несколько  соразмерять  и обуздывать  свои  пылкие страсти. Научились ждать,
приглядываться.  Медленно  начал вырабатываться  и вкус, более верный, более
обоснованный.  Они давали теперь  своим желаниям время созреть: глаза их уже
не были  столь  завидущими.  Теперь, прогуливаясь  в  окрестностях  Парижа и
останавливаясь   перед  витринами   деревенских   антикваров,   они  уже  не
набрасывались на фаянсовые тарелки, церковные стулья, на  бутыли пузырчатого
стекла или на медные подсвечники. Правда, в их воображении все еще маячило в
неприкосновенности  наивное  видение образцового жилища,  где  будут  царить
комфорт  и безоблачное счастье.  Они  продолжали восхищаться  всеми  вещами,
которые мода сегодняшнего  дня считала прекрасными: и поддельными  лубочными
картинками,  и гравюрами  в английском стиле,  и  агатовыми  безделушками, и
стеклом, отделанным  серебром, и всяческими псевдоафриканскими  поделками  и
ультранаучными пустячками, которые  вдруг  наводняли витрины  улиц  Жакоб  и
Висконти.  Они  все  еще  мечтали  обладать  ими:  им хотелось  бы  прослыть
знатоками, идущими в ногу со временем. Но этот подражательный раж постепенно
притуплялся, им уже было приятно думать, что постепенно они становятся менее
агрессивными, крикливыми и  ребячливыми. Они сожгли  то,  чему  поклонялись:
волшебные зеркала, чурбаны, идиотские механические игрушки,  радиометры, всю
разноцветную дребедень, джутовые  панно, изукрашенные грифами в манере Матье
[Современный  французский   художник-абстракционист].   Им   казалось,   что
мало-помалу они  научились  обуздывать свои желания: они знают  теперь, чего
хотят, к чему стремятся. Они знают, в чем их счастье, их свобода.
     И тем не менее они ошибались: они были как никогда близки к катастрофе.
Они уже вступили  на  путь, ни  поворотов, ни конца которого они  не ведали.
Иногда  их охватывал страх. Но чаще всего они проявляли лишь нетерпение: они
ощущали себя уже подготовленными, уже созревшими для этой жизни -- они ждали
лишь денег.

     Жерому было двадцать четыре  года. Сильвии  --  двадцать два. Оба  были
психосоциологами. Эта работа, которая не являлась  профессией или ремеслом в
точном  смысле   слова,  заключалась  в  интервьюировании  людей  различными
методами  и  на  разнообразные темы.  Это было трудное  занятие,  безусловно
требовавшее   сильного  нервного  напряжения,  но   оно  не  лишено  было  и
увлекательности, относительно хорошо оплачивалось и оставляло довольно много
свободного времени.
     Как и большинство их коллег, Жером и Сильвия стали  психосоциологами по
необходимости, а не по выбору. Кто знает, впрочем, куда привело бы свободное
и беспрепятственное  развитие их склонностей. Время  и тут сделало  выбор за
них.  Конечно,  они  предпочли  бы,   как  и  все,  посвятить  себя  чему-то
определенному, почувствовать мощное влечение, которое можно было бы  назвать
призванием, которое удовлетворяло бы их честолюбие  и полностью подчинило бы
себе. Увы,  ими  владело лишь одно  стремление:  хорошо  жить,  и  оно-то  и
поглощало все их силы. Будучи студентами, они ужасались перспективе скромной
должности  учителя  где-нибудь  в Ножан-сюр-Сен, Шато-Тьерри или  в  Этампе,
мысль  о   ничтожном  жалованье  пугала  их  до  такой  степени,  что,  едва
познакомившись  --  Жерому  было  тогда   двадцать  один   год,  а   Сильвии
девятнадцать,  -- они, не колеблясь, бросили занятия, к которым, в сущности,
еще и не приступали. Они  не были обуреваемы страстью к познанию: куда более
скромные мечты владели ими, и  они не  подозревали, что мечты эти ничтожны и
когда-нибудь   они  пожалеют,   что   поддались  им:   комната  побольше,  с
водопроводом и даже душем,  более  разнообразная или хотя бы  попросту более
сытная,  чем в  университетской  столовке, еда; возможно, машина, пластинки,
отпуск, одежда.
     Уже в течение нескольких  лет во  Франции велось  изучение  причинности
различных  явлений. В  тот  год  это  увлечение  переживало  пору  расцвета.
Ежемесячно  буквально на  пустом месте открывались все  новые агентства. Там
легко  можно  было  найти  работу.  Чаще  всего  она  сводилась к  посещению
общественных парков, школ  к моменту окончания занятий  или  многоквартирных
дешевых домов на окраинах, к беседам с матерями семейств на тему -- заметили
ли они новые  рекламы и что о них думают. Такие зондажи-экспресс, называемые
"тестингами" или "минутными анкетами", оплачивались по сто франков. Немного,
но  все  же  лучше, чем обычные люмпенские заработки студентов,  вынужденных
сидеть с детьми, служить ночными сторожами, судомойками или браться за любую
подвернувшуюся  под руку  жалкую  работу  вроде  распространения проспектов,
переписки,  записи  рекламных  передач, продажи  из-под  полы.  А  тут еще и
новизна этих агентств, работавших почти  кустарно,  непроверенность методов,
нехватка   квалифицированных  сотрудников  позволяли  надеяться  на  быстрое
продвижение, на головокружительный взлет.

     И расчет этот был не так уж плох. Несколько месяцев ушло на составление
вопросников. Потом нашелся директор агентства, который в спешке был вынужден
оказать  им  доверие: они  поехали  в провинцию,  вооружившись магнитофоном;
кто-то  из  их спутников, чуть  постарше,  посвятил их в технику  проведения
публичных и  частных интервью,  по правде говоря, куда  менее  сложную,  чем
принято думать.  Они научились заставлять  говорить других и взвешивать свои
собственные   слова;   научились   распознавать   по    нерешительности    и
замешательству,  по  стеснительному молчанию, по робким  намекам  ту дорогу,
которую надлежало избрать; проникли в тайну универсального магического "гм",
которым интервьюер заполняет  паузы в речи интервьюируемого, завоевывает его
доверие, соглашается с ним, одобряет, выспрашивает, даже иногда угрожает.
     Успехи были вполне  ощутимыми. Они продолжали в том же духе:  подбирали
крохи социологии, психологии, статистики; овладевали  азами науки; научились
применять  избитые  трюки:  Сильвия   то  снимала,  то  надевала  очки;  они
определенным образом записывали, листали свои блокноты, усвоили определенный
тон в разговоре с  боссами,  вставляли чуть вопросительные  выражения вроде:
"не так  ли", "в какой-то степени", "я думаю, возможно", "именно этот вопрос
следует  поставить"; научились  в подходящий момент цитировать Райта Миллса,
Уильяма Уайта или,  того лучше,  Лазарсфелда, Кантриля или Герберта  Хаймана
[Известные социологи и психологи], из которых и трех страниц не прочитали.
     Овладев  этими совершенно  необходимыми  навыками,  они  доказали,  что
постигли азбуку  ремесла, и стали незаменимыми сотрудниками. Так, всего лишь
год спустя после их  первых шагов по изучению причинности на  них  возложили
ответственную работу по "анализу содержания";  за этим постом следовала  уже
должность  верховного  руководителя  всеми  исследованиями,  которая  обычно
отводилась штатным кадрам, хорошо оплачивалась и считалась самой почетной во
всей  служебной  иерархии.  За  последовавшие   годы  они  не  спустились  с
достигнутой высоты.
     Четыре года  -- а  возможно,  и дольше  --  они  разрабатывали  анкеты,
интервьюировали,  анализировали.  Почему  пылесосы  на  полозьях  так  плохо
раскупаются?  Что  думают  люди с умеренным  заработком  о цикории? Любят ли
готовое пюре и почему? Потому ли, что оно легко усваивается? Или потому, что
оно маслянисто? Или  потому, что его  так легко  приготовить: раз, раз  -- и
все? Действительно ли считают, что детские коляски чересчур дороги? Разве вы
не  согласны идти  на любые  жертвы  во  имя  малышей? Как  будет голосовать
француженка?  Любят  ли  сыр в тюбиках?  Большинство  --  "за" или  "против"
общественного  транспорта? На что прежде всего  обращают  внимание,  покупая
простоквашу: на цвет,  плотность, вкус или запах? Читаете ли  вы много, мало
или вовсе не читаете? Ходите ли в ресторан? Согласитесь ли  вы, мадам, сдать
комнату негру? Скажите откровенно: что вы думаете о пенсии для стариков? Что
думает молодежь? Что думают служащие? Что думает тридцатилетняя женщина? Что
вы  думаете  об  отпуске?  Где вы его  проводите? Любите ли вы  замороженные
блюда? Как  вы  думаете, сколько стоит  такая  зажигалка?  Какие  матрасы вы
предпочитаете? Мо-жете ли вы описать мне человека, который  любит изделия из
теста? Что  вы думаете о вашей стиральной машине? Удовлетворяет  ли она вас?
Не слишком ли много пены в ней получается? Чисто ли она стирает? Рвет ли она
белье?  Сушит ли она  его? Не предпочтете ли вы такую  машину, которая может
высушить белье? Как вы находите, удовлетворительна ли охрана труда в шахтах?
(Надо заставить говорить опрашиваемого,  попросить  его рассказать случаи из
собственной практики, то, что он видел своими глазами. Были ли у него самого
травмы? Как это произошло? Будет ли его сын шахтером, как отец, или нет?)
     Интересовало  все:  стирка, сушка  белья,  глажка. Газ,  электричество,
телефон. Дети.  Одежда и  белье. Горчица. Супы в пакетиках, супы в коробках.
Волосы:  как  их мыть, красить, причесывать, как придать им блеск. Студенты,
ногти,  микстуры  от кашля,  пишущие машинки,  удобрения,  тракторы,  досуг,
подарки, почтовая бумага, белила, политика, автострады, алкогольные напитки,
минеральные  воды,  сыры   и  консервы,  лампы  и   занавески,  страхование,
садоводство.
     Ничто человеческое не было им чуждо.
     На первых порах они заработали  немного  денег. Работа не нравилась им,
да и  могла ли  она нравиться? Но и докучала  она им не слишком. У  них было
впечатление, что они чему-то учатся. От года к  году эта работа переделывала
их.
     То было время победоносного  взлета.  У них не  было ничего  --  теперь
перед ними стали открываться богатства мира.

     Они долго  оставались совсем незаметными. Одеты они  были как студенты,
то есть плохо. У  Сильвии имелась единственная  юбка  и безобразные свитера,
вельветовые брюки,  грубошерстная куртка.  У  Жерома  -- засаленная канадка,
костюм из магазина готового  платья, жалкий галстук. Они самозабвенно начали
постигать тайны  английской моды. Открыли  для себя шерстяные вещи, шелковое
белье, рубашки от "Дусе" [Здесь  и  далее --  торговые фирмы],  галстуки  из
ситца,  шелковые  шейные  платки,  твид,  пушистую  шерсть, кашемир,  кожу и
джерси, лен и, наконец, мощную иерархию обуви, которая простирается от Черча
к Уестону, от Уестона к Бантингу, от Бантинга к Лоббу.
     Их сокровенной мечтой стала поездка в  Лондон. Там  они кинулись  бы не
только  в  Национальную  галерею  и  на Сэвил-роу, но  и  во многие  кабачки
Черч-стрит, о  которой Жером  сохранил трогательные воспоминания. Но они еще
не настолько разбогатели, чтобы позволить себе одеться там с ног  до головы,
В  Париже  на первые же деньги, заработанные  хоть и в поте лица, но весело,
Сильвия купила у Корнюеля трикотажную шелковую кофточку и импортный комплект
(две  кофты) из овечьей шерсти,  прямую и  строгую юбочку, туфли из плетеной
кожи необыкновенной мягкости, а также большой шелковый платок с изображением
павлинов  и  листвы.  Жером,  хоть он  еще  и  любил  при случае  обуться  в
стоптанные  ботинки  и ходить  небритым, в старой  рубашке без  воротничка и
парусиновых  штанах, познал  теперь,  по  контрасту,  удовольствие ухода  за
собой:  вымыться, тщательно  побриться,  опрыскаться  туалетной водой  и  на
слегка  еще  влажное  тело  надеть  безукоризненно  белую рубашку,  повязать
шелковый  или шерстяной галстук. Он купил  в  магазине "Старая Англия" сразу
три галстука  и  твидовую куртку, а рубашки и ботинки,  за  которые, как ему
казалось, не придется краснеть, -- на распродаже.
     Потом -- и это  было одним из больших событий в их жизни -- они открыли
для  себя  барахолку.  Рубашки  Эрроу  или   Ван-Хейзена,   великолепные,  с
воротником  на пуговках,  такие, каких  в Париже  не сыщешь, но  которые уже
вошли  в  моду  благодаря американским фильмам (во всяком случае, среди  той
ограниченной  прослойки,  которая жить  не может без американских  фильмов),
выставлялись там среди всякого барахла, рядом с якобы  неизносимыми плащами,
юбками,  кофточками,   шелковыми  платьями,   кожаными  куртками  и  мягкими
мокасинами. В течение года, а то и дольше они ходили туда каждые две недели;
утром по субботам рылись в  ящиках, на прилавках, в картонках,  где валялись
вывернутые  зонты,   толкались  в  толпе  подростков  с  бачками,  алжирцев,
продававших часы,  и американских  туристов, которые, с трудом выбравшись из
обманных зеркал с восемью отражениями и карусели рынка  Вернезон, бродили по
рынку  Малик, разглядывая  ржавые  гвозди, матрасы, остовы  каких-то  машин,
всяческое   разрозненное  барахло   и  странной   судьбой  заброшенные  сюда
нераспроданные залежи прославленных  американских рубашек.  Оттуда Сильвия и
Жером  тащили домой, завернув  в  старые  газеты, одежду, безделушки, зонты,
всяческие горшки, сумки, пластинки.
     Они  постепенно  менялись,  становились  совсем  другими. И не  столько
потому, что  им было  просто необходимо чем-то отличиться от  тех,  кого они
интервьюировали, чтобы производить на них выгодное впечатление и при этом не
слишком  бросаться в глаза. И  не потому,  что  они  встречались  теперь  со
многими людьми, не потому, что они, как им  казалось, навсегда отошли от той
среды,  к которой  принадлежали  по рождению. А потому,  что деньги, как  ни
банально это утверждение, вызывали  к жизни новые потребности. Задумайся они
над  этим,  они  сами  крайне  изумились  бы, обнаружив,  до  какой  степени
изменились все их представления, начиная от самых  примитивных и кончая всем
тем, что вообще имело теперь к ним  отношение, всем тем, что приобретало для
них все большее значение и становилось их миром. Но в те годы они ни над чем
не задумывались.
     Все было  для них  ново:  чувства, вкусы, профессия.  Все толкало их  к
вещам,  дотоле им  неведомым.  Они начали обращать  внимание на то, как люди
одеты;  замечали   в   витринах  безделушки,  мебель,  галстуки,  впадали  в
мечтательный транс перед объявлениями  о продаже  недвижимого имущества.  Им
казалось, что  они стали понимать природу вещей,  на  которые  до сих пор не
обращали никакого внимания: им стало небезразлично, что тот или иной квартал
или  улица  печальны  или  веселы, молчаливы  или  оживленны,  пустынны  или
наполнены  суетой.  Раньше  эти ощущения  были  им  неведомы,  и  теперь они
открывали  их   с   простодушным  изумлением,   поражаясь  своему   прежнему
невежеству. Их не удивляло, вернее,  почти  не удивляло, что они непрестанно
думают об этом.
     Дорога,  по которой  они  шли,  ценности,  к которым  они  тянулись, их
будущее, их желания, честолюбивые мечты -- все это, правду сказать, казалось
им подчас обескураживающе пустым. Они так и не познали  ничего  устойчивого,
прочного и  определенного.  И  тем не менее  это  была их жизнь  -- источник
незнаемых ранее радостей, которые не только их пьянили, но и потрясали своей
необъятностью. Иногда они твердили себе,  что  в будущем их жизнь наполнится
очарованием,  изяществом и  причудливостью американских  комедий в духе Сола
Басса,  перед  их  мысленным  взором  проносились,   как  обещание,  дивные,
сверкающие  видения:  девственные  снежные  поля, прорезанные  следами  лыж,
голубой  простор  моря,  солнце,  зеленые  холмы,  огонь,  потрескивающий  в
каминах, опасные автострады, пульмановские вагоны, роскошные отели.
     Они  расстались со  своей комнатушкой  и  студенческими столовками. Они
нашли на улице Катрофаж, в доме номер семь, напротив  мечети и совсем близко
от  Ботанического  сада,  квартирку  из  двух комнат,  выходившую  окнами  в
хорошенький  садик.   Они  возжаждали  бобриковых  ковров,  столов,  кресел,
диванов.
     В  те   годы  они  без   конца  разгуливали  по  Парижу.  Перед  каждым
антиквариатом   они  останавливались.   Долгие   часы   они   слонялись   по
универсальным  магазинам,  зачарованные и уже  испуганные, но  еще  не  смея
признаться себе в  этом страхе, еще не осмеливаясь отдать  себе отчет в  той
бессмысленной одержимости, которая становилась  их уделом, смыслом их жизни,
их единственным  мерилом;  они  и  восхищались  всем,  и  уже  захлебывались
необъятностью  своих желаний,  всей  этой  роскошью,  выставленной  напоказ,
предлагаемой им в неограниченном количестве.
     Они  обнаружили  ресторанчики  на  улицах Гобелен,  Терн,  Сен-Сюльпис,
пустынные бары, где  так  приятно шушукаться, уикенды в окрестностях Парижа,
длинные  прогулки  осенью  в   лесах  Рамбуйе,   в  Во,  в  Компьене,  почти
идиллические радости, повсюду уготованные глазу, уху, небу.

     Так  мало-помалу  приобщались они  к  действительности,  пускали  более
глубокие  корни; ведь в прошлом эти выходцы из ограниченной  мещанской среды
были лишь  вялыми, ко всему равнодушными студентами,  которые имели  о жизни
весьма узкое и поверхностное представление;  теперь же, как им казалось, они
начали понимать, каким именно должен быть порядочный человек.
     Это чрезвычайное открытие, которое, собственно,  лишь  с натяжкой можно
было  назвать  таковым,   увенчало  их   превращение,   явилось  завершением
длительного   социального,  психологического  созревания,   последовательные
периоды которого они и сами не в силах были бы описать.

     Как и их друзья, они подчас вели довольно беспорядочную жизнь.
     У них  образовалась своя компания,  что  называется,  своя  бражка. Они
хорошо  знали друг  друга, у  них были общие, заимствованные  друг  у  друга
взгляды, общие привычки,  вкусы, воспоминания. У них выработался свой особый
язык, свои