Через несколько минут пришли Янис и  Ирина,  тоже  какие-то  усталые  и
молчаливые, и сели возле огня. Янис все озирался по сторонам и вдруг начал
задавать старику вопрос за вопросом.
   - Что такое "эрдени"? - был первый вопрос.
   - Эрдени - драгоценность, ни с чем не сравнимая вещь.
   - А почему камень смешивает тысячу веков?
   - Есть камни, смешивающие сто веков.
   - А этот, который в озере, смешивает тысячу?
   - Этот - тысячу.
   - А почему белый спустившийся с неба дворец вы назвали резным?
   - Народ так говорит. Значит, такой дворец.
   - А почему дворец поднялся с шумом и гулом?
   - А ты видел, чтоб дворцы подымались на небо без гула?
   - А где-нибудь на земле еще есть такие поющие камни?
   - Конечно, есть, но никто не знает, где они.
   - Откуда же вы знаете, что есть?
   - Народ говорит.
   - А народ откуда знает?
   - Народ все знает: что было давно-давно что будет дальше-дальше вперед.
Все народ знает.
   - Но молчит?
   - Ага, молчит, маленько не говорит.
   - А скажет когда-нибудь?
   - Конечно, скажет.
   - А когда?
   - Не знаю, я мало-мало знаю, в книги надо искать, в книги.
   - В каких книгах?
   -  В  толстых-толстых,  семь  рядов  -  золотые  буквы,  семь  рядов  -
серебряные, семь рядов - из красной меди. Вот какие книги!
   Тут вернулся Виталий, черной тушей выплыл  из  темноты,  -  я  чуть  не
вскрикнула и прижалась к Янису. Виталий молча, ни слова никому не  говоря,
нагреб полную миску каши и, сипло дыша, ушел в палатку.  Мы  посидели  еще
немного и пошли спать. Я насильно заставила Яниса выпить на  ночь  меду  -
снотворные таблетки уже не действовали.
   Ночью я проснулась от какого-то странного шума. Сначала я подумала, что
это лошадь бьет копытом по пустому ведру, но, прислушавшись,  поняла,  что
тут что-то не так. Осторожно выглянув из палатки, я увидела Виталия,  -  в
сером предутреннем сумраке он казался  еще  толще,  еще  ужаснее.  Что  он
делал, я так и не поняла, потому что сразу же  спряталась  от  страха  под
одеяло. По звукам, которые он  издавал,  похоже  было,  что  он  торопливо
выскребал ложкой из ведра остатки вчерашнего супа.
   Утром обнаружилась пропажа продуктов: исчезла вся тушенка, все  брикеты
с кашей и сухари. Остались постное масло, пшено,  мука,  немного  хлеба  и
сгущенка. Нетронутыми оказались также чай, соль, перец,  лавровый  лист  и
молотый кофе. Я, как ответственная  за  провиант,  забила  тревогу.  Никто
ничего не видел, никто ничего не брал.  И  всем  вроде  безразлично,  куда
девались продукты, - одна я, как дурочка, все никак не могла  успокоиться.
Действительно, это настолько на меня подействовало, что весь день я ходила
сама  не  своя.  Все  говорили:  да  брось,  завалились  куда-нибудь,   да
успокойся, да плюнь, а я не могла. Страшно было  как-то  и  непонятно.  Не
могла же я подозревать кого-нибудь из нас...
   Вторую и третью ночь озеро почему-то молчало,  хотя  ночи  были  ясные,
полнолунные, теплые. Янис спросил об этом  Василия  Харитоновича.  Он,  по
обыкновению, долго думал, потом сказал:
   - Наран-батор поправляется, коня поправляет. Очень много сил надо, чтоб
так-то землю трясти. С третьей на пятую ночь опять затрясет.
   Янис  выслушал  старика  с  жадным  вниманием,  подавшись  к   нему   и
перекосившись от напряжения.
   - То есть каждую четвертую ночь трясет? - спросил он.
   Старик кивнул, почмокал губами и сказал:
   - Большой газар-хеделхе будет.
   - Почему? - спросил Янис.
   - Наран-батор слабо тряс, силы берег, - ответил старик.
   - А хур так же, как обычно, играл или слабее?  -  опять  заприставал  к
старику Янис.
   - Большой газар-хеделхе - большая игра,  малый  газар-хеделхе  -  малая
игра, - монотонно произнес старик.
   Янис хотел еще что-то  спросить,  но,  схватившись  за  живот,  ушел  в
палатку. Я намешала меду в горячей воде и заставила его выпить  полкружки.
Мед при желудочных расстройствах тоже хорошо помогает. Янис,  завернувшись
в одеяло,  скрючившись,  чуть  постанывал.  Я  предложила  грелку,  но  он
отказался и попросил оставить его в покое.  Хара  все  крутился  возле,  я
думала, что он голоден. Но когда я вывалила ему пшенную  кашу  на  постном
масле - остатки ужина, он понюхал и  отошел.  Старик,  сидевший  на  камне
возле огня, посмотрел на него и сказал  что-то  по-бурятски.  Хара  поджал
хвост, прижал уши и ушел в темноту. Старик  недовольно  поворчал  и  снова
принялся за свой бесконечный чай.
   Прибравшись, я ушла в палатку. А надо заметить, что мы с Ириной спали в
одной палатке, а Янис, Виталий и Василий Харитонович - в другой.  В  нашей
палатке было пусто, еще с обеда Ирина с Виталием ушли куда-то и до сих пор
не вернулись. Я легла, но долго не могла уснуть...



   5. РАССКАЗЫВАЕТ ВАСИЛИЙ ХАРИТОНОВИЧ МУНКОНОВ

   Идешь в горы - бери лошадь и собаку. Не возьмешь лошадь, будешь без ног
и без ушей, не возьмешь собаку, будешь без нюха  и  без  сторожа.  Хара  -
добрый пес, только шибко любопытный. Попадает ему, но такой  от  рождения.
Лоб-Саган староват, силы не те, зато без слов все понимает, сам куда  надо
идет, и, ох, терпеливый. Хару и Лоб-Сагана ни на  какие  драгоценности  не
променяю, ни за какие деньги не продам -  однако  подарить  могу  хорошему
человеку. Но разве хороший человек  возьмет  такой  подарок?  Ведь  собаку
взять все равно что руку у друга взять, а лошадь взять все равно что  ногу
у друга взять.
   Сижу я это у костра, чай пью. Смотрю,  маленькая  Зоя  вываливает  Харе
кашу на постном масле, а  он,  смотрю,  не  ест,  хвост  пригнул  и  морду
воротит. Э, думаю, Хара, нос какой у тебя - мокрый и холодный или сухой  и
горячий? "Подойди", - говорю ему. Он уши прижал, не  подходит.  Э,  думаю,
Хара не в настроении подходить ко мне, нос показывать. Почему,  думаю.  Уж
не зашиб ли Толстый Виталик? Может, по животу пнул - живот у  Хары  болит?
Или мышей объелся? Тогда иди, говорю ему, ляг, мышей переваривай. Нет,  не
уходит Хара, смотрит, сказать что-то хочет. Взял я его за шкирку, прижал к
себе, глажу ласково, давай, говорю, рассказывай. Он повеселел. Ну, говорю,
давай, что случилось? Хара умный и говорить умеет - только по-своему. Он у
меня десять лет, только я его и понимаю. Другие - нет.  Да  что  собаку  -
друг друга не понимают, хотя  на  человеческом  вроде  говорят.  Хара  мне
сказал: "Рано-рано, светло, прохладно. Лежу, смотрю одним  глазом.  Пахнет
дымом, мышами, травой. Из палатки выползает Толстяк. Быстро бежит к скале,
берет зеленые мешки, несет к озеру. Бегу за ним. Толстяк бежит по тропе. В
пещеру. Прячет мешки, задвигает камнем.  Замечает  меня,  зовет.  Подхожу.
Пинает, больно пинает ногой. У Хары болит бок, болит  лапа..."  Э,  думаю,
что-то не то у  этих  людей.  Узнаю-ка,  что  скажет  Лоб-Саган.  Подзываю
Лоб-Сагана, шепчу ему в ухо:  "Что  ты  видел  сегодня  утром?"  Лоб-Саган
пофыркал, но  сказал:  "Стою.  Дремлю.  Тихо.  Темно.  Из  палатки  выполз
Маленький тощий человек. Пошел к озеру. В руках у него горит свет. Уходит.
Тихо. Возится птица. Птица летит к озеру. Еще  птица.  Много  птиц.  Тихо.
Тепло. Дремлю. Громкий шорох по сухой  траве.  Ползет  человек.  Маленький
тощий человек. Ползет к палатке.  Вползает.  Тихо.  Дремлю..."  Э,  думаю,
какие странные люди. Надо держать ухо востро.



   6. РАССКАЗЫВАЕТ ЯНИС КЛАУСКИС, СПЕЦИАЛИСТ ПО ЗВУКОВОЙ АППАРАТУРЕ

   Природа  наделила  меня   странной,   если   не   сказать   уникальной,
способностью: я не только слышу музыку, но и вижу ее. Я ощущаю ее  в  виде
геометрических построений, движущихся в пространстве и  имеющих  различную
цветовую окраску в  зависимости  от  тональности.  Форма  фигур,  то  есть
геометрия  музыки,  определяется  сложностью  созвучий:   одиночная   нота
представляется  мне  в  виде  яркой  прямой  полосы,  аккорд  -   в   виде
пересекающихся призм, цилиндров, правильных и неправильных  тел  вращения.
По  мере  повышения  тональности  звука  цвет  от  черного   переходит   в
фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый, красный,  бордовый
и снова становится черным. Скорость  движения  фигур  определяется  темпом
музыки, а частота повторений отдельных частей композиции - ритмом.
   К  сожалению,  нет  прибора,  с  помощью   которого   можно   было   бы
воспроизвести то, что предстает перед  моим  внутренним  взором,  когда  я
слушаю музыку. Если бы такой приборчик был, то  это  был  бы  великолепный
определитель истинного произведения и халтуры. Глядя на  экран,  вы  то  и
дело  поражались  бы,  до  какой  высочайшей  степени   точно   выстроены,
гармонично раскрашены и четко движутся  многомерные  трапециевидные  формы
"Аппассионаты" Бетховена или тонкие, впившиеся друг в друга призмы  "Поэмы
экстаза" Скрябина. Или легкая, воздушная геометрия музыки Моцарта! Все это
я рассказал не для того, чтобы доказать вам то, что лично для меня  и  так
очевидно, а для того,  чтобы  легче  было  понять,  почему  так  поразила,
потрясла меня горная музыка, записанная Виталием.
   Уже то, что я услышал за новогодним столом, при  первом  прослушивании,
было потрясающе: вся известная мне музыка, в том числе и классическая,  по
механизму воздействия была как бы вне меня, как бы  действующей  извне,  -
эта же, горная, сразу вошла внутрь меня, и цвет и формы уже были не передо
мной, а во мне! Я сам как бы трансформировался, превращаясь в те или  иные
фигуры, окраска которых все время менялась. Качество записи было неважным,
какой-то фон мешал восприятию, искажал картины, замутнял краски. Надо было
отфильтровать шумы, очистить музыку от  примесей.  В  том,  что  это  была
музыка, я не сомневался. Хотя строгие ревнители формулировок наверняка  не
согласились бы со  мной:  ведь  музыкой  считается  искусство,  отражающее
действительность в звуковых образах. Но только ли искусство музыка? А если
сама действительность  предстает  перед  нами  в  звуковых  художественных
образах? Если сама природа или неведомые нам существа создают прекрасное -
случайно или нет, этого нам знать пока не дано, - в форме звуковых  рядов,
которые обладают мощной силой эмоционального воздействия, - разве  это  не
музыка? И если не музыка, то что же?
   Не   будем   фантазировать,    будем    излагать    события    в    той
последовательности, в какой  они  происходили.  Итак,  уже  после  первого
прослушивания за новогодним столом мне показалось, что музыка  состоит  из
многих-многих  слоев,  уходящих  в  недосягаемые  для  рассудка   глубины.
Повторное прослушивание в гостинице укрепило меня в этой мысли, и я  решил
немедленно исследовать музыку, снимая  с  нее  слой  за  слоем  включением
частотных фильтров.
   Когда после досадной проволочки с вахтером  и  Виталием  я  смонтировал
схему фильтрации и включил воспроизведение, то был готов ко всему,  и  все
же вздрогнул -  ночная  тишина  с  магнитофонной  ленты  вдруг  перешла  в
необычайной глубины звучание: запело нечто, что невозможно было ни  с  чем
сравнить. Я невольно закрыл глаза и тотчас почувствовал, будто  лечу-лечу,
плавно  покачиваясь,  соскальзывая  вроде  бы  с  каких-то  горок,  но  не
проваливаясь, а как бы поднимаясь всякий раз все выше и  выше.  И  было  в
этом скольжении что-то  роковое  -  возникало  и  крепло  ощущение,  будто
вот-вот, еще за одним взлетом, случится что-то грандиозное и неотвратимое.
Звуки как бы несли меня, причем та сторона, откуда я  летел,  вызывала  во
мне настроение бодрости и восторга, а та, куда я летел, нагнетала  чувство
тревоги и опасности.
   Перестроив анализатор, я снова включил воспроизведение. При  первых  же
звуках у меня защемило сердце. До сих пор  не  могу  разобраться  в  своих
ощущениях: чувство жалости смешивалось с  необычайным  волнением,  которое
все нарастало и усиливалось. Теперь я  уже  никуда  не  летел,  а  как  бы
сжимался в крошечный комок. Музыка давила  на  меня,  пронзала  миллионами
иголок, сжимала в точку,  которую  я  остро  ощущал  ноющим  и  замирающим
сердцем. Передо мной, за мной, внутри меня  мелькали  какие-то  удлиненные
тени, как стрелы, летящие со всех сторон, причем видел я их не глазами,  а
всем телом, каждой клеточкой кожи. И вот когда  уже  стало  казаться,  что
сейчас я исчезну, превращусь в ничто, магнитофон выключился, и я отчетливо
почувствовал, как возвращаюсь в прежние свои размеры.
   То, что  я  испытал  в  третий  раз,  не  назовешь  не  чем  иным,  как
стремительным засасыванием во вращающуюся воронку. На моих глазах  в  доли
секунды рушился мир:  хаотически  перемешанные,  причудливо  раскрашенные,
проносились  через  меня  какие-то  острые  изогнутые  обломки,   какие-то
пляшущие  и  бесследно  исчезающие  фигурки,  полосы,  зигзаги,   спирали,
крутящиеся, извивающиеся, дергающиеся. В страхе,  какой  бывает  только  в
кошмарных снах, почти теряя сознание, я явственно ощущал,  как  чудовищный
вихрь  скручивает,  растягивает  меня  в  тонкую  бесконечную  нить  и   я
превращаюсь  в  линию,  извивающуюся   и   вот-вот   готовую   прерваться,
раствориться в этом волчке, исчезнуть. Теперь-то я знаю, почему так сильно
потряс меня и Виталия второй и особенно третий слой этой  записи:  слишком
на большую глубину проникли мы для первого раза.
   Потом,  при  помощи  доброй  Зои,  я  более  спокойно  и  осмотрительно
исследовал "пещеру", как я назвал эту запись. Я спускался туда уже не  как
отчаянный  авантюрист,  а  как  дотошный  исследователь,  осматривающий  и
выстукивающий каждый миллиметр своего пути. И с каждым разом я  все  более
убеждался  в  том,  что  это  искусственная  музыка,  созданная  какими-то
могучими существами, обладавшими такими источниками, о каких мы еще  и  не
мечтали,  умевшими  слагать  звуки  так,  что  они  вызвали   удивительные
ощущения, при которых сама реальность тускнела и  исчезала.  И  второе:  я
отчетливо понял, что запись либо не закончена, либо оборвана впоследствии,
либо конец ее заэкранирован каким-то мешающим устройством типа  глушителя,
которое могло быть на самом источнике.
   Чем больше я вслушивался в музыку и размышлял  о  ней,  тем  сильнее  и
сильнее тянуло меня в те места, где она была записана.  Я  уже  был  почти
уверен в том, что источник должен представлять собой  большую,  достаточно
гибкую мембрану, способную колебаться в очень широком частотном диапазоне.
Я долго ломал голову, соображая, что бы могло быть такой  мембраной,  пока
не вспомнил, что в ту ночь, когда музыка попала на  магнитофонную  пленку,
мои друзья располагались на берегу горного  озера.  Да,  там  было  озеро,
небольшое и круглое,  -  на  карте  оно  выглядело  как  горошина  средней
величины. Я решил всесторонне изучить этот район и за две недели перечитал
методом  беглого  чтения   все,   что   касалось   геологии,   археологии,
антропологии,  истории  этого  края,  познакомился  с  работами  Черского,
Хангалова, Мельхеева, Солоненко, Окладникова. В Институте земной коры  мне
дали последние  данные  по  сейсмичности  и  результат  машинного  расчета
вероятности крупного землетрясения в точке расположения озера. Вероятность
эта оказалась весьма высокой, и научные сотрудники  института,  в  порядке
юмора,  проинструктировали  меня,  как  себя  вести  в  горах   в   случае
землетрясения в семь-восемь баллов.
   Легенда, которую рассказал Василий Харитонович, внезапно  добавила  еще
одно существенное звено в цепь  моей  гипотезы.  Теперь  стало  ясно,  что
источник  надо  искать  на  дне  озера  в   те   дни,   когда   происходят
землетрясения. Тогда вода  приводится  в  колебание,  частота  собственных
колебаний массы воды в какой-то  момент  совпадает  с  частотой  колебаний
источника, и поверхность воды начинает играть роль огромной мембраны этого
своеобразного динамика.
   Я уже говорил о том, что у меня сложилось мнение, будто  запись  то  ли
обрывается, то ли не закончена, то ли  экранируется  каким-то  глушителем.
Проверить это можно было только непосредственным изучением  источника,  то
есть взяв его в руки и разобрав на составные части, как мы  это  делали  в
детстве с отцовскими часами. Короче, все сводилось к тому, что  надо  было
при первом же появлении звука немедля лезть в воду и  доставать  источник.
Здесь следует сказать несколько слов о причинах моей поспешности.
   Мне было известно, что место расположения озера - высокой сейсмичности.
В Институте земной коры я нашел данные  о  годичных  перемещениях  верхних
пластов  земли  и  массу  фотографий,  показывающих,  как  резко  меняется
ландшафт в результате сейсмической деятельности. Там, где в  прошлом  была
равнина, теперь зияла глубокая  впадина,  залитая  снеговыми  водами.  Где
раньше громоздились скалы, теперь  белела  каменная  россыпь.  Тут  и  там
возникали трещины, оползни, вздутия, сбросы, провалы и так далее.  Правда,
ученые считали, что район озера наиболее устойчив, так как имеет  какую-то
особую  геологическую  структуру,  представляя   собой   почти   полностью
замкнутое кольцо. Но устойчивость эта гарантировалась до пяти-шести баллов
- при  более  сильных  землетрясениях  вероятность  раскола  кольца,  или,
точнее, подковы, резко  возрастала.  По  прогнозам  института,  исходя  из
повторяемости  землетрясений,  это  лето   должно   было   быть   особенно
сейсмически напряженным: ожидали восьмибалльного толчка.
   В первый же день, как только мы  расположились,  я  незаметно  от  всех
обежал окрестности озера и сделал два любопытных наблюдения: во-первых,  я
нашел пещеру, которой  не  было  на  карте;  во-вторых,  обнаружил  свежую
трещину, которая начиналась примерно в ста метрах от озера и  тянулась  по
склону в сторону  седловины,  разделявшей  могучие  хребты.  Я  вставил  в
трещину затесанные прутья для контроля ее ширины. Как уже известно,  в  ту
же ночь произошло землетрясение и мы услышали работу  источника.  Качество
звука по сравнению с записью прошлого года  заметно  снизилось:  появились
какие-то хрипы, свисты, - я понял, что источник  доживает  последние  дни.
Едва все улеглись, я, захватив фонарик, кинулся проверять трещину  и  -  о
ужас! - все мои затесанные палки  провалились  в  нее.  Но  еще  больше  я
поразился, когда обнаружил, что проклятая трещина доползла до озера и ушла
под воду. Если она расколет всю чашу, музыка может прекратиться.  Я  сидел
на берегу, смотрел на четкий силуэт хребта, вздымавшегося  передо  мной  в
ночном прозрачном небе. И  вдруг  на  меня  нашло  странное  видение,  мне
представилась удивительная картина внутреннего строения всего этого района
с различной цветовой окраской  различно  напряженных  участков  платформы.
Светло-оранжевые массивы гор опирались на  красные,  ярко-красные  пласты,
изрезанные черными поперечными трещинами, которые тянулись  друг  к  другу
снизу и сверху. В том месте, где располагалось озеро, толщина нижнего слоя
была минимальной, а цвет - самый яркий.
   Именно под озером наиболее ярко сиял  красный  свет,  слабея,  тускнея,
бледнея в обе стороны от чернильно-черной  полосы,  видневшейся  в  центре
алого сияния. Видение продержалось секунду-две и  замутилось,  исчезло.  Я
почувствовал такую  жуткую  слабость,  что  задрожали  руки,  потемнело  в
глазах, и я свалился в мокрую от росы траву. Ко мне подошел  Хара  и  стал
лизать руки, лицо. У меня не было сил отогнать его. Видимо,  мозг,  собрав
по крупицам, систематизировав, сверив,  сопоставив  все  данные  и  создав
передо мной цветной макет горного района, истратил все мои запасы энергии.
Я лежал вялый, чуть живой, и мне  казалось,  будто  верхняя  часть  головы
отсутствует.
   Я дополз до палатки кое-как, на час или полтора забылся тревожным сном.
Я был убежден, что затягивать поиски недопустимо,  потому  что,  по  моим,
правда  интуитивным,  соображениям,  состояние  пласта,  на   котором   мы
находились, было критическим.
   И  еще  одно  обстоятельство,   может   быть,   более   страшное,   чем
землетрясение, возникло в первую же ночь после появления звука. Я