ович  заметно  сдал:  его
бронзовое лицо осунулось, глаза совсем спрятались за припухшими веками, он
часто снимал свою мохнатую шапку и рукавом телогрейки вытирал  голую,  как
яйцо, голову.
   Спали  не  раздеваясь,  не  разводя  огня.  Конь   по   знаку   Василия
Харитоновича лег на бок, спиной к стене. Старик  примостился  возле  него,
укрыв себя и лошадь овчинным тулупом, Хара устроился у него в ногах.
   Утро пришло молочно-белым туманом, далеким  призрачным  звоном  горного
воздуха, розовыми,  зелеными  просветами  среди  низко  плывущих  облаков.
Сзади, над перевалом,  полыхало  белое  сияние  -  там  был  восток.  Свет
расширялся, охватывал все небо - туман редел, рассеивался,  катился  вниз,
цепляясь  за  скалы,  устремляясь  в  распадки  и  долины.  И  вот  черная
зазубренная вершина хребта встала  перед  нами,  глухая  и  зловещая,  как
тюремная стена. Пока мы собирались,  солнце  поднялось,  и  снежные  пики,
вздымавшиеся далеко впереди, засияли нестерпимым блеском. Отраженный  свет
от снежников осветил наш склон, и мы пошли  вниз  по  гигантской  винтовой
линии, шаг за шагом спускаясь все ниже и ниже.
   Мы чуть было не прошли то место, где стояли в прошлом году. Янис первый
сбросил рюкзак и торжественно сообщил, что мы пришли. Виталий,  сверившись
с картой, удивился. Да, сомнений не было, я тоже узнала место:  просторная
долина, в центре -  круглая,  почти  правильной  формы  чаша,  заполненная
водой; от озера вверх по склонам темным кольцом расходится лес.  Там,  где
мы стояли, простиралась  ровная  безлесая  площадка,  в  середине  которой
возвышалась скала, похожая на всадника, слившегося с конем и вместе с  ним
увязшего в земле.  Я  взяла  бинокль  и  стала  внимательно  рассматривать
противоположный  берег  озера.  Помнится,  там  должна  быть   пещера,   и
действительно, вскоре я обнаружила среди глыб и корневищ черный  вход.  Мы
все по очереди разглядывали его в бинокль,  и  у  меня  возникло  какое-то
острое щемящее чувство - тоски, грусти, страха, - как будто  там  прячется
что-то загадочное и страшное.
   Надо было спешить, до заката  оставалось  совсем  немного,  солнце  уже
лежало на вершине западного хребта, - еще  час-полтора  и  долину  затянет
туманом, вместе с которым придет ночь.
   Мы быстро натянули две палатки. На старом кострище  поставили  таганок,
развели костер. Дров было много: кругом торчали сухостойны, на опушке леса
полно было валежника.
   Василий Харитонович съездил  за  водой,  разнуздал  Лоб-Сагана,  пустил
пастись.  Мы  с  Виталием  приготовили  ужин.  Янис  и   Зоя   распаковали
аппаратуру, проверили, не повредилась ли она, и разнесли пеленгаторы  друг
от  друга,  чтобы  в  случае  появления  звука  можно  было  запеленговать
источник.  Василий  Харитонович  с   любопытством   разглядывал   приборы,
осторожно трогал хромированные рукоятки и восторженно цокал  языком.  Хара
тоже совал везде свой нос и довольно покачивал хвостом.  Потом  Виталий  и
Янис принялись надувать матрацы. Василий Харитонович посмотрел, как они от
натуги таращат глаза, засмеялся и пошел небольшим  серпиком  косить  траву
себе на подстилку. Хара не отставал от него ни на шаг.
   Солнце спряталось за хребет, от озера пополз туман. Вскоре  все  вокруг
затянуло  серой  влажной  мглой,  настолько  густой,  что  не  видно  было
вытянутой руки. Мужчины разожгли второй костер - для света и тепла,  перед
палатками стало уютнее. В круг света вошел Лоб-Саган и остановился, понуро
опустив голову, прикрыв глаза и чутко поводя острыми  ушами.  Хара  улегся
между кострами, на самом теплом месте, - глаза его  сверкали,  как  лезвия
бритвы. Поужинав, мы долго сидели у огня, изредка перебрасываясь  словами,
потягивая из кружек горячий душистый  напиток  -  настой  из  смородиновых
листьев, каких-то трав и зеленого чая.
   Внезапно туман рассеялся. Легкое дуновение пришло от  озера.  Над  нами
открылось ясное ночное небо. В первое мгновение, когда раздался этот звук,
мне показалось, будто загудели звезды, мерцающие над нами в вышине.  Я  не
успела понять, что случилось, как Янис уже был на ногах -  он  бросился  к
правому пеленгатору. Виталий, заворчав, ушел к левому. Не знаю, как Зоя, а
я никак не могла сообразить, что должна делать, хотя во  время  тренировок
Янис по двадцать раз повторял нам наши действия в случае появления  звука.
Наконец я опомнилась, схватила фонарик, висевший на палатке, и побежала  к
Янису. Зоя отправилась к Виталию.
   Подсвечивая  фонариком,  Янис  поворачивал  пеленгатор,  определяя   по
стрелке прибора,  в  каком  направлении  звук  имеет  наибольшую  силу.  Я
направила на прибор свой фонарик, - Янис кивнул и пробормотал, что, как он
и предполагал, источник находится в озере. Я следила за  стрелкой,  -  она
отклонилась от нуля  и,  как  Янис  ни  вращал  пеленгатор,  стояла  почти
неподвижно. Янис сказал шепотом, что источник не  имеет  четко  очерченных
границ, а расплывчат, словно разлит  по  поверхности.  И  все  же  главное
направление угадывалось:  стрелка  прибора  начинала  чуть  подрагивать  в
слабом стремлении отклониться еще  дальше,  то  есть  в  этом  направлении
прощупывался максимум звука. Мне казалось, будто дрожит не только стрелка,
но и сам прибор - все вокруг: земля, горы,  небо,  звезды.  Но  что  самое
странное - я вдруг ощутила какое-то смутное волнение, как бы легкая  волна
злости прокатилась через  меня,  мне  даже  захотелось  стукнуть  Яниса  и
броситься - о, вот  это  самое  удивительное!  -  броситься  в  пещеру  на
противоположном берегу озера.
   Звук прекратился,  и  мы  молча  вернулись  к  костру.  Зоя  и  Василий
Харитонович были здесь. Виталий долго не появлялся, потом пришел  мрачный,
какой-то подавленный, с  исцарапанным  лицом.  Пряча  от  меня  глаза,  он
наложил себе огромную порцию каши с тушенкой (это после ужина-то!) и уполз
в палатку.
   Костер почти прогорел, но странно - как-то светлее, прозрачнее стало  в
долине: отчетливо проступили  из  темноты  контуры  скалы-всадника,  вдали
обозначился  лес,  сквозь  него  слабым  светом  мерцала   вода.   Василий
Харитонович сидел, подложив под себя ноги и держа обеими руками  кружку  с
чаем.
   - Луна, - сказал он, повернув кверху лицо.
   Только  тут  я  заметила,  что  над  восточным  хребтом  сиял   краешек
восходящей луны.
   - Газар-хеделхе, - произнес старик  и,  как  бы  соглашаясь  с  кем-то,
покивал головой. - Наран-батор дрожит, луну видит.
   - Что он сказал? - насторожился Клаускис.
   Старик повернулся лицом к скале и, сняв шапку, показал ею:
   - Наран-батор на быстром бегунце дрожит, от земли оторваться хочет.
   - Что это значит? - спросил Янис.
   - Старики так говорят. Я внук моего деда, дед внук своего деда, тот дед
внук третьего деда - тот дед передавал от своего деда. Вот  какие  старики
говорят.  -  Василий  Харитонович,  улыбаясь,  смотрел   на   огонь.   Его
прищуренные глаза блестели.
   - Вы знаете сказку про эту скалу? - спросила я.
   Старик пожал плечами и, нахлобучив шапку, отпил чаю.
   - По-вашему - сказка, по-нашему - давным-давняя жизнь, - сказал он.
   - А вы слышали звук? - спросил Янис.
   Старик кивнул и после молчания сказал:
   - Это играл хур дочери западного тэнгэрина, доброго небесного  духа.  У
нее  странное  имя,  люди  называли  ее  просто  Тэнгэрин  Басаган,   дочь
тэнгэрина.
   - Я не понимаю, о чем он говорит, - с болезненной гримасой сказал Янис.
- Что такое "хур"?
   - Что такое "скрипка"? - сказал старик.  -  Хур  -  это  наша  скрипка.
Тэнгэрин Басаган имела хур из серебра боржи, из чеканного серебра, белого,
как снег сардыка, чистого, как дыхание Тэнгэрин Басаган.
   Янис нетерпеливо задвигался, я жестом предупредила его, чтобы  потерпел
с вопросами, иначе старик выйдет из настроения и потом не дождешься, когда
ему снова захочется говорить.
   Старик долго сидел молча, отхлебывая остывший чай. Казалось, что он так
и не заговорит, но он вдруг вскинул голову, улыбаясь  посмотрел  на  небо,
усыпанное яркими звездами, и начал задумчиво, тихо, неторопливо.



   3. РАССКАЗЫВАЕТ ВАСИЛИЙ ХАРИТОНОВИЧ МУНКОНОВ, ПРОВОДНИК И СКАЗОЧНИК

   "Прежде-прежде, в прежние счастливые времена жил на восточной  стороне,
в местности Хонин-Хотон, в стране, высохшей и выдутой ветром, в той стране
туманной, в которой люди блуждают, жил человек по имени Хоредой. Жил он  с
женой Алма-Хатан, женщиной  доброй,  но  бесплодной,  как  высохшая  шкура
изюбра. Много у них было скота и добра всякого, но не было у них ни  сына,
ни дочери. Вот так они долго и скучно жили. Жена Хоредоя Алма-Хатан  стала
как-то больная и слабая. Тогда  берет  она  материнское  желтое  священное
писание и читает в нем, что будет у них в западной стороне, в месте,  куда
упадет смешивающий тысячу веков  белый  камень  Эрдени,  сын  Наран-батор,
простой, слабый человек. Узнал об этом Хоредой, сел перед юртой  и  сидит.
День сидит, два сидит, девять дней сидит. На десятый день  встал  Хоредой,
вошел в юрту к жене Алма-Хатан и говорит:
   - Западные добрые тэнгэрины велят мне  ехать  на  западную  сторону,  в
место, куда упадет смешивающий тысячу веков  белый  камень  Эрдени,  чтобы
взять там сына Наран-батора.
   - Думано правдиво и говорено верно, - говорит больная жена Алма-Хатан и
подает Хоредою красношелковые поводья.
   Вышел Хоредой из юрты, поймал своего чубарого  коня,  положил  на  него
холщовый потник, оседлал деревянным седлом и, взяв в  руки  красношелковые
поводья, сел на коня и поехал прямо на западную  сторону,  в  место,  куда
упадет смешивающий тысячу веков белый камень Эрдени.
   Спустился Хоредой по ту сторону гор, в долину белого озера. Подъехал  и
видит: лежит в траве белосеребряный,  светящийся  днем  и  горящий  ночью,
смешивающий тысячу веков белый камень Эрдени. Взял  его  Хоредой  и  начал
грызть на левых коренных зубах. И вдруг  небо  покрылось  облаками,  пошел
кровавый дождь, каменный град посыпался, после этого пошел  большой  снег,
который упал до нижних сучков деревьев.  Снова  взял  Хоредой  смешивающий
тысячу веков белый камень Эрдени и стал грызть на правых  коренных  зубах.
Тогда небо вдруг очистилось от облаков и стало  очень  жарко;  снег  скоро
весь растаял. Взял белый камень Эрдени Хоредой и в третий раз стал  грызть
его передними зубами.  Тогда  белое  озеро  заволновалось,  белосеребряные
барашки пошли туда-сюда, волны поднялись до верхнего неба, ямы  опустились
до нижней земли. Взмахнул Хоредой белым камнем Эрдени, рассек белое  озеро
по самой высокой волне и видит: на  дне  лежит  сын  Наран-батор,  простой
слабый человек, и плачет. Прыгнул Хоредой на своем чубаром коне  на  самое
дно, взял сына Наран-батора и выскочил обратно.  Сошлись  волны  на  белом
озере, и снова все стало тихо и спокойно, как прежде.
   Привез Хоредой сына Наран-батора в свою юрту. Поправилась Алма-Хатан, и
зажили они счастливо, втроем, в восточной стороне.
   - Одинокий мужчина  счастливым  не  делается,  одна  головня  огнем  не
делается! - так сказал Наран-батор однажды.
   Тогда, с утреннего красного солнца  начиная,  достает  мать  Алма-Хатан
материнское  желтое  священное  писание  и   расстилает   от   дверей   до
противоположной стены. Так разостлав, она читает. Тогда  вычитывается  ей,
что прямо на западной стороне, в  местности  далекой,  за  высокой  горой,
опускается с верхнего неба купаться в том же самом белом  озере  девица  с
диковинным именем, с именем не нашим, а попросту  Тэнгэрин  Басаган,  дочь
западного доброго духа. Она и есть суженая Наран-батора на девять  дней  и
девять ночей.
   После этого Алма-Хатан складывает священное писание и кладет на прежнее
место.
   Тогда берет Наран-батор чубарого быстрого бегунца,  седлает  серебряным
седлом  и,  взяв  в  руки  прекрасные  шелковые  поводья,  привязывает   к
серебряной  коновязи  -  горстью  травы  кормит,  чашкой  воды  поит.  Так
приготовив чубарого быстрого бегунца, беглым шагом  входит  в  юрту.  Мать
ставит золотой стол, вкусной пищей угощает, потом ставит серебряный  стол,
действительно вкусной пищей угощает  и  наливает  крепкое  вино.  Наевшись
досыта, встает и начинает одеваться, повертываясь  во  все  стороны  перед
зеркалом величиной с двери. Потом надевает шелковую шубу, которую носит  в
летнюю пору, сто восемь пуговиц безошибочно застегивает,  сверху  надевает
шелковую шубу, которую  носит  в  зимнее  время;  ни  пылинки  на  нем  не
оказывается. Туго ремнем подпоясывается, надевает на голову лисью шапку  и
беглым шагом выходит на улицу. У серебряной коновязи отвязывает прекрасный
шелковый повод, ногу  ставит  в  золото-серебряное  стремя  и  садится  на
чубарого коня.
   Так он поехал прямо в западную сторону, в местность далекую, за высокой
горой, к белому озеру,  из  которого  вышел  и  в  котором  купается  дочь
тэнгэрина, девица с диковинным именем, а попросту  Тэнгэрин  Басаган.  Так
поехал он, пыля и туманя; через десять падей ровно рысил,  через  двадцать
падей не кривя рысил. Когда на небе стоял день, то он рысил  до  тех  пор,
пока на небе не настанет ночь; когда на небе стояла ночь, то он  рысил  до
тех пор, пока на небе не настанет день. В жаркие дни  без  питья  ехал,  в
темную ночь без сна ехал. По крику пестрой  сороки  замечал,  что  настала
половина зимы, и, лисью шапку нахлобучивая, далее рысил; по пению  соловья
соображал, что наступает половина лета, и, лисью шапку подняв вверх, далее
рысил. От его скорой езды делался  сильный  вихрь,  который  сносил  рыжие
камни, и дул черный ветер,  который  сносил  черные  камни.  Так  подъехал
Наран-батор к высокой горе, остановил своего чубарого коня и говорит ему:
   - На эту высокую и крутую гору можешь ли вскочить на самую вершину?
   Чубарый конь отвечает:
   - На самую вершину этой высокой и крутой горы  могу  вскочить,  но  ты,
Наран-батор, удержишься ли на мне?
   Наран-батор говорит:
   - Если можешь, то скачи, а про меня не думай.
   Возвратился Наран-батор на трехдневное расстояние,  разбежался  чубарый
быстрый бегунец и запрыгнул на самую вершину высокой и крутой горы.  После
этого поехал Наран-батор в долину белого озера и видит: спускается с  неба
красивая белая лебедь, садится  на  берег  белого  озера  и  снимает  свою
белопуховую лебяжью одежду. И выходит из одежды прекрасная девица Тэнгэрин
Басаган, такая красивая, что от красоты правой ее щеки  освещаются  правые
горы, а от красоты ее левой щеки освещаются  левые  горы.  Так  она  тихо,
плавно ходит, что вырастает тонкая трава; так тихо  нагибаясь  ходит,  что
овцы и ягнята кричат. Такая она была необыкновенно  красивая.  Наран-батор
влюбился в Тэнгэрин Басаган и, когда она нырнула в белое  озеро,  взял  ее
белопуховую лебяжью одежду. Накупавшись и поплавав, вышла Тэнгэрин Басаган
на берег и видит: держит ее белопуховую лебяжью одежду  Наран-батор  и  не
хочет отдавать. Тогда она говорит:
   - Верни мне мою лебяжью одежду, потому что пора подниматься на небо,  к
отцу моему, доброму западному тэнгэрину.
   - Не могу вернуть тебе твою лебяжью одежду, потому что ты суженая моя и
я на тебе женюсь, - говорит ей Наран-батор.
   - Не могу я быть твоей женой, потому что ты - простой слабый человек, а
я - дочь небесного духа.  И  мне  пора  подниматься  на  небо,  -  говорит
Тэнгэрин Басаган. - Если не отдашь  мою  лебяжью  одежду,  превратишься  в
серый камень и врастешь в землю навеки.
   Наран-батор говорит:
   - У меня есть смешивающий тысячу веков белый  камень  Эрдени,  он  меня
выручит.
   - Тебе не удержать мою белопуховую  лебяжью  одежду,  ее  можно  только
утопить, завернув в нее белый камень Эрдени и бросив  в  озеро.  Но  знай,
Наран-батор, - говорит Тэнгэрин Басаган, - если у тебя кроме твоего  камня
ничего нет, если ты не можешь заставить  тринадцать  волшебств  бегать  по
ладони и двадцать три превращения бегать по пальцам, то ты простой  слабый
человек и через девять дней и ночей превратишься в серый камень и врастешь
в землю.
   - Да, - говорит Наран-батор, - я знаю, что я слабый и простой  человек,
и у меня нет ничего, кроме белого  камня  Эрдени,  но  я  полюбил  тебя  и
согласен превратиться в камень.
   - Еще раз подумай, - говорит Тэнгэрин Басаган, - время еще есть.
   Тогда Наран-батор берет смешивающий тысячу веков белый камень Эрдени и,
взмахнув им, рассекает белое озеро до самого дна.
   Потом он кладет камень в белопуховую лебяжью одежду и бросает на  самое
дно. Сошлись волны на белом озере, и снова  все  стало  тихо  и  спокойно.
Тэнгэрин Басаган не может без своей лебяжьей одежды подняться  на  небо  и
остается с Наран-батором, и они живут вместе девять дней и  девять  ночей,
на десятую ночь смотрят,  стоит  в  долине  белосеребряный  резной  дворец
высотой под самое небо, с многочисленными окнами  и  дверьми.  Сверкает  и
светится, белее снега, как высеребренный, стоит дворец, освещая сам  себя.
Увидела Тэнгэрин Басаган дворец и говорит:
   - Ну, я пойду;  отец  мой,  добрый  западный  дух,  с  неба  спустился,
сердится, домой требует. А ты, смелый Наран-батор, жди первой лунной  ночи
- я брошу тебе мой серебряный  хур.  Как  только  он  заиграет,  скачи  на
высокую крутую гору, с нее попробуй подняться в небо. Но  помни:  если  ты
простой слабый человек, на первом же скаку превратишься в серый  камень  и
врастешь в землю навеки.
   Так  сказала  необыкновенно  прекрасная  Тэнгэрин  Басаган  и  ушла   в
белосеребряный резной дворец, сверкающий в  долине,  как  высокий  кедр  в
первом зимнем инее. Она скрылась во дворце и раньше рассвета  поднялась  в
небо с гулом и шумом,  в  своем  действительно  прекрасном  белосеребряном
дворце.
   Дождался Наран-батор первой лунной ночи, смотрит, пролетел с неба,  как
падающая звезда, серебряный хур Тэнгэрин Басаган и упал в белое  озеро,  в
то самое место, куда бросил Наран-батор завернутый в  белопуховую  лебяжью
одежду смешивающий тысячу веков белый камень Эрдени. И заиграл хур  из-под
воды, и все озеро заиграло, и горы зазвенели, как бубенцы на бубне шамана.
Вскочил Наран-батор на чубарого быстрого бегунца, ударил  его  нагайкой  в
правое крутое бедро, и  только  скакнул  чубарый  конь,  как  тут  же  оба
превратились  в  серый  камень  и  вросли  в  землю  навеки.  Потому   что
Наран-батор был простой слабый человек, а  полюбил  дочь  небесного  духа,
тэнгэрина. С тех пор каждую лунную ночь поет в белом озере серебряный  хур
Тэнгэрин Басаган, а  Наран-батор  на  быстром  бегунце  дрожит,  от  земли
оторваться пробует".



   4. РАССКАЗЫВАЕТ ЗОЯ СЕМЕНЦОВА, МЕДИЦИНСКАЯ СЕСТРА И ПОДРУГА ЯНИСА КЛАУСКИСА

   В первую же ночь, когда мы разбили лагерь возле озера,  еще  до  звука,
Янис стал словно  взведенная  пружина,  -  я  по  всему  чувствовала,  как
напряглись его нервы. Он ходил  словно  наэлектризованный,  все  время  не
расставался с блокнотом, вел какие-то расчеты. Когда  стемнело,  он  отвел
меня в  сторону  и  шепнул:  "Держись  подальше  от  толстяка".  Я  хотела
возразить, дескать, как же подальше, если еще в  городе  мы  договорились,
что за пеленгаторами будем следить парами: Янис и Ирина, я и  Виталий.  Но
Янис шикнул на меня. В ту же ночь я убедилась, что он прав...
   Как только раздался звук, я почувствовала, как меня  буквально  пронзил
безотчетный страх. Я не могла прийти в себя, пока  Ирина  не  растормошила
меня и не заставила бежать вслед за Виталием. Я побежала, а вернее,  тенью
заскользила от камня к камню, от дерева к дереву,  чутко  прислушиваясь  и
приглядываясь ко всему. Издали я увидела огонек пеленгатора  и  подкралась
почти бесшумно. Виталий, склонившись над прибором, громко сопел и  ворчал.
Я тронула его за плечо - он дико вскрикнул и  с  неожиданной  проворностью
отпрыгнул от меня в темноту. От страха  я  упала  на  землю  и  лежала  не
шевелясь, пока не прекратился этот ужасный звук.  Совершенно  разбитая,  я
вернулась к костру - там понуро сидел  старик,  возле  него  крутился  пес
Хара.