це сигарету. Помолчал - считал  до  десяти.
Наконец сказал:
   - А все-таки мы лечим. Безнадежные уходят от нас здоровыми. Может быть,
вся мерзость, о которой вы говорили, - правда. Но мы лечим.
   - Что ж, - пожал плечами Дедичев, - не всем ведь лечить...
   - А вы - не все! Вы - Дементьев! Кому ж лечить, как  не  вам?  Эх...  -
Саврасов горестно махнул рукой. - А знаете вы, что у нас в клинике нет  ни
одного  прирожденного  психокинетика?  Все  _выученные_!..  Это   же   как
третьеразрядник против гроссмейстера! Знаете вы, что я могу оперировать не
чаще двух раз в неделю, - я ведь тоже выученный,  мне  сутками  приходится
энергию копить! Что меня выключает циклон с Атлантики и пятна на Солнце! А
больные ждут...
   - У вас - своя работа, у меня - своя. Мир - не  одни  больные.  Это,  в
первую очередь, здоровые, обычные  люди.  Которым  не  хватает  радости  и
восторга. Я даю им чудо - и они уходят с радостью и восторгом.  Вы  копите
энергию трое суток и потом вылечиваете за день  пятерых  или  там  десяток
больных...
   Саврасов хмыкнул. Десяток? Хорошо, если двоих...
   - ...а я, - продолжал Дедичев, - за одно представление  даю  чудо  трем
тысячам. Как вы считаете, нужна людям сенситивность? Не как редкостный дар
у одиночек, а чтоб у всех? Чтоб каждый умел? Целительство - только одно из
возможных применений... Но чтоб каждый умел  ощутить  другого,  как  себя!
Тютчев недаром говорил: "Мысль изреченная есть  ложь"!  Мы  ведь  понимаем
других только частично, один скелет мысли, да и то перевираем. А тонкости,
второй, третий слой - все пропадает, остается невыраженным... Я  пунктиром
говорю, но вам ясно, да? Вы-то ведь волну принимаете! Все эмоции  доходят,
я вижу!
   Саврасов кивнул. Он уже давно все понял и видел правоту артиста. А  тот
продолжал, отбросив сигарету:
   - Конечно,  я  их  не  учу,  но  даю  хоть  раз  ощутить.  Вы  были  на
представлении, видели. Ведь люди слились! Были как один!  На  репетиции  у
меня шар выше пяти метров не идет, а сегодня, а?! И  вы  думаете,  зал  не
ощущает? Я слежу за ними, когда расходятся, -  глаза  горят!  Взрослые  за
руку друг друга держат! Не знают ничего, а все равно  понимают:  они,  все
вместе, сделали чудо!..
   Дедичев вскочил.
   - Побывали бы вы на моем месте! Когда зал удачный, я все могу!  Сегодня
чуть сам за шариком не улетел... Слушайте, а это ведь из-за вас!  Вы  ведь
под конец помогали мне, верно, доктор? Идите ко мне в партнеры!  Мы  такое
сделаем!
   Саврасов поднялся, взял со столика шляпу и перчатки. Вздохнул.
   - Простите меня. Юрий Петрович. Собственно, я знал, что не  выйдет,  но
попытаться должен был. Вы убедили меня в своей  правоте.  Да,  вы  делаете
прекрасное дело. Оно свято и необходимо, как любое  искусство.  И  нельзя,
конечно, заставить художника вместо картин рисовать таблицы  для  проверки
зрения, а скульптора - лепить гипсовые повязки... Жаль лишь,  что  мне  не
удалось доказать вам свою правоту...
   Он повернулся и пошел к двери. Остановился на пороге.
   - Вот сейчас у меня лежит больной Фомин. Осколок в сердечной  сумке.  С
войны... Осколок неприятный, начал поворачиваться, давит... Сейчас апрель.
Раньше июля я за него не возьмусь  -  не  наберу  форму.  Разомкну  ткани,
осколок выведу. Но хватит ли сил сомкнуть? И  хватит  ли  у  него  сил  до
июля?.. Вчера положили больную... ну, фамилия не важна... по  поводу  рака
матки. Уже  четвертый  раз  -  я  не  умею  обнаруживать  и  ликвидировать
метастазы. Ей тридцать семь лет. Мечтает родить... Вы  правы:  мир  -  для
здоровых. Им нужно давать восторг и радость. А я, когда вижу больного,  об
этом забываю. Может ли быть  в  мире  восторг  и  радость,  когда  человек
страдает? Наверное, может, но не для меня. Если я могу лечить  людей,  как
же мне делать что-то другое? - Он  вздохнул  и  добавил  скороговоркой:  -
Извините, что побеспокоил. Я искренне  сожалею  об  этом,  Юрий  Петрович.
Прощайте. Кстати, номер у вас чудный...
   - Постойте, - тихо отозвался Дедичев. - Подумать дайте...
   Он стоял, опершись рукой на стол, опустив  голову.  Саврасов  физически
ощущал напряжение - как перед грозой. Наконец Дедичев выговорил:
   - Знаете что, дам я вам мазь. Штука хорошая,  считайте,  вдвое  сильней
импульс  будет.  Конечно,  к  ней  привыкнуть  надо.  Потренируйтесь,   на
собачках, что ли... не жалейте, я еще пришлю и рецепт дам... - он  вытащил
из чемодана баночку. - Держите!
   - Спасибо, Юрии Петрович. Поклон вам земной. Я понимаю,  как  много  вы
даете, - сказал Саврасов стесненным голосом и проглотил комок.
   - Да погодите! Скажите лучше:  завтра  к  полудню  успеете  этих  двоих
приготовить? Только я давно без практики, да и пациенты неизвестные...
   - Успею. Я заеду за вами без четверти. Но скажите: вы  хорошо  обдумали
свое решение?
   - Какое решение? Ни черта я не  решил!  -  буркнул  Дедичев.  -  Просто
завтра утренника нет, что ж не помочь...
   Саврасов молча глядел на него. Да.  Можно  отказаться  от  своего  дара
лечить. Можно. Но это - пока разговор вообще. Пока не появились конкретный
Фомин и конкретная Петракова... И,  видно,  нелегко  было  этому  мальчику
оставаться один на один со своей волшебной  силой.  Вот  потому  он  и  не
закрыл дверь, бедный мистер Икс...
   А Дедичев охватил пальцами лицо, похлопал глазами и вдруг спросил:
   - Слушайте! А скажите-ка, доктор... неужели  им  в  тридцать  семь  еще
рожать хочется?
   Саврасов вздохнул.
   - Вам сколько лет, Юрий Петрович?
   - Двадцать три.
   Саврасов снова вздохнул.
   - Хочется, Юра. Очень хочется.  Вы  себе  не  представляете,  до  какой
степени...



Эрнест Маринин. 

                         Тете плохо, выезжай!

   -----------------------------------------------------------------------
   Сборник "Операция на совести".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 23 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Саврасову досталось неудобное кресло - спинка не откидывалась. И  лицом
против хода. Это действовало на нервы, и без того  напряженные.  За  окном
неслась мокрая ночь, чиркая дождем наискосок по стеклу. Время  от  времени
поезд сбавлял ход, проплывали мимо высокие пригородные платформы с  рябыми
от  ветра  лужами  под  сиреневыми  ртутными  лампами  на  столбах.  Потом
платформы стали низкими - сюда уже не добегали  от  Москвы  электрички.  В
Стогове поезд  остановился  на  минуту.  Захлопали  двери,  потянулись  по
проходу в поисках свободных мест лохматые парни в  блестящих  куртках  под
кожу, мужики постарше в синих тяжелых плащах, бабы в  мокрых  болоньях,  с
затянутыми мешковиной и выцветшим ситчиком плетеными корзинами... Лязгнули
буфера, вагон качнуло, плеснулась скопившаяся в выщербленной оконной  раме
вода, сбежала прерывистой струйкой по темному линкрусту...
   Снова заскользила в окне сырая тьма. Саврасов подумал, что все равно не
уснет, и вытащил из портфеля книгу.  Но  после  Паромного  свет  погасили.
Вагон засыпал, стало  тише.  Только  из  угла  доносился  бубнящий  басок,
прерываемый иногда тихим кокетливым  смехом  -  там  сверхсрочник-музыкант
обхаживал  щекастую  девочку  с  мокрыми,  распущенными  по  моде   русыми
волосами. Они сошли на станции со старинным названием Никонова Пустынь.  В
соседнем кресле неровно посапывал простуженный старик  в  мокром  польском
плаще  с  погончиками.  На  остановках  он   просыпался,   шмыгал   носом,
настороженно поглядывал в окно и снова засыпал...
   Беспокойство не отпускало Саврасова, и от  этого  ему  становилось  еще
тревожнее - нужно было расслабиться и заснуть, чтобы завтра быть свежим, в
форме, иначе вся поездка теряла смысл. Он закрыл глаза и сосредоточился. В
темноте вспыхивали неяркие круги желтого света. Они постепенно  меркли  по
краям, стягивались в тусклую точку и исчезали, чтобы через некоторое время
появиться снова. Их  ритмичное  мерцание  замедлялось,  потом  оно  совсем
угасло. Стук колес стал глухим и неслышным, вагон перестало качать, и  тут
Саврасов увидел перед собой загороженную газетой настольную лампу,  желтый
свет которой падал на волосы и лицо Ольги. Ольга в старом синем  платье  и
косынке спала, сидя на стуле, откинувшись на высокую  спинку.  Ее  усталые
руки расслабленно лежали ладонями кверху  на  коленях.  В  сознании  вдруг
возникло: "Чай, Олюшка опять калитку на завертку закрыла, как же  Анатолий
войдет-то,  не  по  годам  уж  ему  через  забор  лазать,  да  и   грузен,
поостережется...". А потом с облегчением подумалось:  "Небось  озаботился,
ножик свой припас, отвернет через щелочку завертку...".
   Саврасов заснул улыбаясь.
   Утро было прохладное и чистое. Солнце еще не взошло, сиреневый  рассвет
растекался по небу, высоко  над  головой  висел  щербатый  блеклый  месяц.
Поезд, выгнувшись влево, огибал поросший сосняком  холм.  Проплыл  большой
бурый валун на склоне, холм сполз в затянутый туманом старый торфяник, над
дальним лесом заклубился мазутный густой дым - дымила  старинная  Чаевская
мануфактура.
   Саврасов вышел в тамбур. Чуть позже, когда поезд уже начал  прыгать  по
стрелкам, появилась зевающая проводница.
   - Чаево, - сообщила она, раскатив круглое и большое, как бочка, "О".
   - Чай, оно, - в тон отозвался Саврасов. Короткий сон  освежил  его,  он
ощущал легкость и уверенность.
   Тетка мила недалеко. Пять минут по короткой Вокзальной со  стандартными
пятиэтажками, потом налево  на  старую  Шестаковскую  -  пятнадцать  минут
ровным шагом.
   Давно уже он здесь не был - четыре года. В тот раз  тетю  Глашу  крепко
прихватило сердце. Что ж удивительного - пятьдесят семь лет.  Не  старость
еще, но и не мало. Два года тому, как стукнуло ей  пятьдесят  пять,  вышла
тетка на пенсию, бросила прядильню, где оттрубила тридцать годочков ровно,
и укатила в Ташкент, к дочери своей Татьяне. Прожила там год с лишним -  в
новой хорошей квартире, в Чиланзаре. Нянчилась с внучатами - Вовка-то  уже
в садик пошел, а Милочке только-только шесть  месяцев  сравнялось.  Все  б
ничего, да не шибко ладила она с Николаем, зятем.  И  то  поначалу  хорошо
шло,  да  потом  мать  Николаева  вмешиваться  стала.  А   чего   бы   ей,
спрашивается, живет себе отдельно, в гости ходит; погостевала, чаю попила,
про цены на урюк потолковала ну и здорова будь, матушка. Дак не  по  вкусу
ей, что  Глафира  не  молчит,  на  Николая  покрикивает,  зачем,  дескать,
выпивает. А Глафире как же молчать, чай, не чужая, Татьяна ей дочь  родная
да и внучата... В  дом  много  всего  надо.  А  Николай  -  что  говорить,
зарабатывает он прилично, шофер на автобусе, зарплата ему хорошая идет  да
и сверх того... Но выпивать же  зачем?  Тем  более  Татьяну  лупить.  Она,
конечно, баба норовистая выросла, но не гуляет ведь -  за  что  ж  лупить?
Словом, не заладилось у Глафиры в Ташкенте,  собралась  она,  у  дочки  из
хозяйственных денег одолжила  на  самолет  -  и  домой.  Хорошо  Ольгу  не
послушала. Та толковала, дескать, продай избу, зачем она тебе, старость не
за горами, так с Таней и дотянешь, внучат растить будешь, а в  старости  и
они - дочь да внуки - тебе опорой станут. Однако Глафира избу не продала -
вот и пригодилась  в  трудный  момент  жизни.  Вернулась  в  Чаево,  снова
работать пошла - не в прядильню уж, где в ее годы меж веретен мотаться,  -
в контору, вахтершей при телефоне. Сильно, однако,  переживала,  вот  они,
переживания, и дали  себя  знать  -  прикрутило  сердце,  совсем  помирать
собралась. Слава Богу, вовремя Анатолий подоспел, выходил...
   Саврасов поймал себя на том, что думает теткиными понятиями и образами.
Усмехнулся. У актеров это называется входить  в  образ.  Что  ж,  ему  это
нужнее, чем актеру. Тот в крайнем  случае  может  всю  жизнь  себя  самого
играть. Если человек не пустой, даже интересно будет в определенной  мере.
А у него работа начинается только после того, как войдет в образ. Иначе не
может. Другие обходятся, говорят, Саврасов мудрствует, главное  -  вовремя
вторгнуться в  психопластику  организма,  решительно  пресечь  болезненные
процессы, наладить генерацию здоровых ритмов. Верно, но все это потом, это
уже вторая стадия, чистая техника. А раньше надо найти эти здоровые ритмы,
поймать собственные частоты организма,  чтобы  навязанные  извне,  врачом,
вынужденные колебания попали в резонанс. А иначе получалось, как если  бы,
скажем, человеку с сороковым размером ноги  пересадили  вместо  отрезанной
трамваем ногу сорок второго размера. Даже если в остальном попал хирург  в
точку - не пришил вторую левую ногу и длину правильно  выбрал,  все  равно
человек нормально ходить не сможет. У правой  и  левой  ног  будут  разные
моменты инерции, а потому разные собственные  частоты  колебаний.  Человек
будет все время  уставать.  Вот  так  и  с  внутренними  органами,  только
несравненно сложнее... Конечно, ему самому  не  раз  приходилось  работать
наспех - несчастный случай, больной в шоке, до смерти минуты,  тут  не  до
чистоты, главное - запустить организм, включить его,  заставить  работать.
Зато потом -  месяцы  "вживания  в  образ",  подбора  оптимальных  частот,
многократные  психокинетические  воздействия...  В  технике  это  называют
селективной сборкой - для каждого узла подбирают самую подходящую  деталь,
из десятков почти одинаковых. А ведь  там  детали  изготовляют  по  одному
чертежу, со строгими допусками - и то о полной взаимозаменяемости говорить
не приходится. А здесь - человек...
   Хватит. Надо успокоиться. Вот уже видна осина у теткиных  ворот.  Через
пять минут придется работать. Долой все посторонние мысли.  Сейчас  они  -
помеха.
   Саврасов  остановился  у  калитки.  Тронул  рычажок  щеколды,  калитка,
скрипнув, отворилась. Молодец, Ольга, не  повернула  завертку.  Улыбнулся.
Тетя Глаша, душа беспокойная... Ладно. Хватит. Я спокоен, уверен, бодр.  Я
готов к работе.
   Он прошел от калитки к крыльцу по выложенной из толстых  сосновых  плах
дорожке, мельком оглядел дворик. Пустые грядки сбегали к забору, ежился  в
утренней прохладе малинник с облетевшей листвой. Кадка слева  от  крыльца,
старая, зеленая внутри, полна до краев. И здесь вчера шел дождь...
   Дверь в сени была не заперта. Она открылась без скрипа - одна  на  весь
дом такая. Был, правда, и у нее свой голос. Даже не голос,  а  так,  шепот
тихий, задушевный...
   Он снял волглый после вчерашнего  дождя  плащ,  повесил  на  деревянный
колышек, вбитый в щель между бревнами. Заметил, что передняя стенка  сеней
вот-вот завалится - уже засветилось в углу. И отогнал  эту  мысль.  Потом,
все потом. После. Вот если  б  Ольга  догадалась  и  внутреннюю  дверь  не
закрывать на крючок. Впрочем, догадалась - не то слово.  Если  б  закрыла,
можно бы сказать "догадалась". Баба она безалаберная,  бесхитростная,  всю
жизнь все у ней нараспашку: и изба, и  душа.  Оттого  и  векует  напару  с
Марьяшкой своей толстомясой, такой же дурехой, как маманя...
   Саврасов улыбнулся. Это что же, тетка не спит? Или, может, стены тут ее
духом да мыслями пропитались? Или  просто  рефлекс  собственной  памяти?..
Так, с улыбкой, и вошел в избу.
   Все было, как в давешнем  сне.  Горела  настольная  лампа  под  зеленым
стеклянным абажуром, заслоненная газетой "Путь  Октября",  под  лампой  на
вязаной крючком салфетке -  алюминиевый  патрончик  с  валидолом,  пузырек
валерьянки, стакан граненый с  водой...  Возле  стола  -  стул  с  высокой
деревянной спинкой, только Ольга перебралась со стула на диванчик. Сопела,
уткнувшись носом в обтянутый тканью валик, натянув  на  ухо  серый  теплый
платок,  подвернув  по-детски  коленки.  Снилось  Ольге,  что  стоит  она,
молодая,  стройная,  на  высоком  чистом  крыльце   своей   избы,   стоит,
завернувшись в шаль, локоны подвитые на щеку спадают, ветерок их  шевелит,
и уж такая она румяная да  красивая,  улыбка  у  ней  на  лице  спокойная,
уверенная, знает, Иван сегодня с получки выпил, Альбина-ведьма его  в  дом
не пустит, некуда ему деваться, придет,  обязательно  придет  он  нынче  к
Ольге...
   Саврасов поморщился. Мешает...  Склонился  к  Ольге,  рукой  по  голове
погладил, вторую на лоб положил.  Повернулась  Ольга  поудобнее,  задышала
ровно, бесшумно, в черный теплый сон ушла... Саврасов  заблокировал  ее  и
повернулся к тетке.
   Глафира  Алексеевна  спала  беспокойно.  Дыхание   прерывалось   иногда
стонущим всхлипом, судорожно подергивались руки. Господи, что с нею стало!
Кожа рук совсем  старческая,  сухая,  чешуйчатая,  ввалилась  между  резко
выступившими жилами - синими и фиолетовыми, покрылась  бурыми  пятнами.  В
слабом свете затененной лампы пролегли  по  исхудалым  предплечьям  темные
ложбины между костями и дряблыми мышцами. Черными ямами ввалились глаза  и
рот. Залегли под глазами желто-синие мешки...
   Саврасов стиснул зубы и сглотнул слюну.  Долой  эмоции!  Они  сейчас  -
враги.  Он  -  прибор,  железо,  медь,  транзисторы.  Он  не   смотрит   -
регистрирует. Хорошо, что пациент отлично знаком, что не нужна томительная
начальная стадия, расспросы, выяснения, перекрестные вопросы для  контроля
искренности и  безошибочности  воспоминаний.  Голова  и  руки  помнят  все
предыдущие  состояния,  стадии  перестройки  организма,   эту   подысторию
человека, которая так разительно отличается  от  фактов  биографии  и  так
тесно сплетена с ними... Он задержал дыхание и  легко  опустил  ладони  на
влажный от испарины лоб  больной.  Закрыл  глаза  и  усилием  воли  вызвал
знакомое напряжение в лобной части своего мозга.  Прежде  всего  закрепить
сон и выровнять дыхание. Снять боль - ее фон забивает ритмы  органов.  Это
заняло минут десять. Пальцы как будто отделились,  стали  чужими,  вернее,
самостоятельными, не подчиняются контролю. Хорошо, пусть сами, мозг сейчас
только сбивает. Вот возникло в подушечках ощущение миллионов крошечных игл
как в ноге, когда отсидишь... Он врастал в чужое тело,  с  каждой  минутой
асе полнее воспринимал его.
   Обследование заняло  около  часа.  Саврасов  не  мог  бы  полностью,  в
деталях, описать свои ощущения, но главное отфильтровалось - множественные
мелкие изменения во всех органах,  не  страшные  сами  по  себе,  но  ясно
говорящие о болезни. Следующий этап - локализация. Пальцы его  заскользили
по рукам, вдоль тела, приостановились в подреберье...  желудок,  печень...
нет,  здесь  нет,  снова  к  голове.   Шире   раздвинуть   пальцы,   нужна
стереоскопичность. Вот оно! В левом  полушарии  прощупывалась  уплотненная
ткань.  Опухоль...  пока  небольшая,  с  вишневую  косточку,   еще   четко
ограниченная, неразмытая... успел, на этот раз успел... но  что  это?  Кто
мешает?.. Ольга просыпается? Да, тебе пора на смену, беги,  быстро,  лотом
проснешься, во дворе, ну!.. Ушла...
   Он  расслабился  и   перевел   дух.   Пять   минут   паузы.   Полностью
отключиться...  Мир  взвихрился  и  исчез  в  черном  провале.  Податливая
блестящая чернота... Тьма.
   Через пять минут проснулось сознание и пробудило тело. Стоп. Все  -  не
нужно. Главное - руки. Включить все нервы. Давление - двести. Вывести  все
контуры на резонансные частоты. Кожный потенциал - на максимум. Начали!
   Первый импульс - в  четверть  силы,  пристрелочный.  Попадание.  Теперь
можно сильнее. Еще, еще! Он не знал, что это -  ультразвуки,  сверхвысокие
частоты, волны гравитации, но разве важно, что это? Оно работает -  плавно
нарастает частота импульсов, пальцы ищут резонанс, еще чуть  выше  -  нет,
много, назад, вот он! А теперь - всю мощность, слева и справа  со  сдвигом
по фазе на полупериод...  Поверхность  уплотнения  начала  оплывать,  пора
подключать кровь. Плотней блок сознания пациента, взять управление сердцем
на себя, наращивать амплитуду... Ничего, хорошее сердце, для него  это  не
перегрузка, мощней толчки, удары, так, так, так... В  опухоли  резонансные
колебания,   размахи   закритичные,   разрываются   клеточные    оболочки,
турбулентные вихри в плазме рвут