Прапорщица? Или те,  для кого открыли  ночлежки в
Москве? Или те, кого свозят в пункты голодных?
     К Наташке  я вышел уже денди.  Вернее, антиденди.  Денди  меня  в  свою
команду  бы не  приняли,  потому что на мне  все-таки были  джинсы,  куртка,
рубашка, к тому же не хипповая, а белая. Я люблю белую рубашку.
     И когда  все было  на мне надето  и я был выбрит,  высушен и облачен  в
штиблеты,  я не отказал себе в удовольствии в очередной раз (и, может  быть,
последний) вызвать восхищение своей жены.
     Я выбрал в шкафу самый нейтральный, а потому самый  роскошный галстук и
сделал то,  что делал  каждое  утро у  нее на глазах.  Левой рукой я положил
галстук  на  указательный и средний палей левой же  руки так,  чтобы широкий
конец был немного  длиннее,  чем  узкий, после  чего одним легким  движением
завязал его и набросил на шею.
     Я был готов.
     А в ее глазах сегодня сверкало, как говаривал Лермонтов, не восхищение,
но самое восхитительное бешенство вместо восторга.
     Еще  бы,  теряет такого мужика.  Из ООН приезжали и  спрашивали, как  я
завязываю галстук. Пересу де Куэльеру  понадобилось, по видимому, знать, как
я  это  делаю. Он войска не мог ввести  в Югославию, потому что  у него  был
галстук неправильно завязан.
     Мы вышли из  квартиры, совершенно не заботясь, чтобы запереть  дверь. В
этом доме столько нянек, что было бы даже странно подумать, что они позволят
нам забыть выключить "видюшник" или газ. Или запереть квартиру.
     Некоторые детишки современных нуворишей только тем и  развлекаются, что
оставляют  холодильник  с распахнутой  настежь  дверцей  или  воду  в ванне,
плещущую  через край, а  то и блевотину перед входной дверью - чего уж там -
или прямо  в постели.  Придут с работы,  а  в квартире все уже убрано  и все
"о`кей".
     Я уверен, что и труп можно там не прибрать, и то уберут.  Но,  конечно,
лучше  труп  бывшего  партийного  функционера.  Потому  что  труп  демократа
наверняка потащат в музей революции или Мавзолей.
     Мы с Наташкой спустились на  первый этаж на лифте, хотя жили на втором,
без лифта было  никак нельзя, не дай Бог, ноги отсохнут  у детей демократов,
если они спустятся пешком - это ж такая даль.
     У подъезда нас ожидали две "Чайки". Никогда  в жизни я на них не ездил,
чем очень  огорчал тестя,  и  тут проявил  настойчивость.  Наташку  отправил
договариваться с  шоферами,  чтобы  они не только поскорее  уехали, но еще и
папе не рассказали, что мы своим ходом добираемся. Но ее уговоры не помогли.
Две  мои зеленые  бумажки  решили дело. Один  уехал сразу,  а второй  - нет,
остался, наверное, потому, что был уже в офицерской должности и ему было что
терять. И  хорошо сделал,  что не уехал, потому что мою  "шестерку" собирал,
видно,  какой-то враг  перестройки,  и  без того,  чтоб не "прикурить", я ее
завести даже в весенний день не смог.
     "Прикурив" от "Чайки""шестерку", мы с Наташкой, наконец, двинулись.
     Мы  - это двое молодых людей,  которые, по мнению окружающих, подходили
друг другу. В самом деле, если посмотреть на нас в зеркальную витрину, лучше
частного магазина - она чище, мы с виду красивые, хорошо одетые, породистые.
     Вторая  "Чайка"  пошла за нами.  Я попытался  оторваться,  но не тут-то
было: там за рулем сидел мальчик опытный.
     - Я  на тебе  женился  бы еще раз, - сказал я, - если б твой  папа в то
время,  когда я  был интеллектуальным  милиционером,  был не диссидентом,  а
тихим алкоголиком.
     Мы ехали нервно. Скорости включались плохо, барахлил диск сцепления.
     Все  та же сволочь в "Чайке" не отставала и ехала за  нами, более того,
еще и слушала, чего мы такое болтаем в машине.
     Видя шофера "Чайки" в зеркале  заднего вида и даже  разглядев в его ухе
засунутую пулю передатчика, я принялся громко восторгаться действиями нового
правительства,  но потом мне  это  надоело, я вспомнил, что  знакомые ребята
привезли  мне  недавно  из  Стамбула,   этого   всемирного  города  шпионов,
специальную  трещотку.  В салоне  нашей машины  ее не было  слышно,  но зато
спутнику из "Чайки" досталось .  Мало того, что он оглох от барабанного боя,
он  еще принужден был остановиться и потерять нас из виду, потому что на той
же пленке, что и трещетка, был записан, только  на другой скорости, чтобы не
было заметно, какой-то гипнотический голос, вызывающий понос.
     Мне показалось, что все удачно, ан нет!
     Вдруг очередной, возникший, как гриб,  "гаишник"  забегал, заметался по
проезжей части. Я  понял, в  чем  тут дело. Он  получил  команду  "двести" и
побежал  самолично включать красный сигнал с обеих сторон  светофора  сразу.
Транспорт  замер.  Стало  нестерпимо  тихо.  Наверное,  ждали,  что  проедет
какой-то друг народа.
     Нет,  оказывается.  Искали  меня, искал шофер  той  самой  "Чайки", что
получил зеленую, но не уехал.
     И, конечно же, не нашел, потому что "гаишник" тоже любил подарки.
     И  тут  мне  пришло   в  голову,  что,  может  быть,  каким-то  образом
папа-демократ  узнал  про  наш  с  Наташкой   утренний  разговор  и  поэтому
настырность "хвоста" - его рук дело?



ГЛАВА 2. БОЛВАНЫ

     В  министерство мы ехали  без скандала. И  чем ближе подъезжали к нему,
тем забавнее  становилось  у меня на душе и  печальней,  видимо,  на  душе у
Наташки.
     Она уже достаточно  ясно теперь осознала, что теряет квитанцию на мужа,
и оттого, судя по ее глазам, придумывала всю  дорогу,  что бы этакое сказать
мне с перцем, и, конечно,  придумала. В этом проявился ее бабский склад ума,
хотя  мужское начало, все время спорящее в ней с женским, победило и на этот
раз: утром данное слово развестись со мной не позволило ей отступать.
     Но женщина,  как  говаривали  герои Некрасова, дана нам в  пользование,
поэтому, пестуя в ней столько лет женское начало, и небезуспешно, я позволил
себе  сегодня нарочито машинально  не заметить  ее мужского и на ее: "Охрана
тебе не  потому честь  отдает, что тебя уважает, а  потому, что вся у тебя в
юридическом учится", - промолчал.
     Часто невыносимо бывает смотреть на мужское начало в  женщине, хотя оно
и выпестовано в  экстремальных условиях. В детстве и юности она  была в доме
единственным  мужиком. Когда  я был  всего лишь милиционером, она с  матерью
бегала  от прокуратуры до КГБ, пытаясь доказать  невиновность  своего  отца,
осужденного,  как  он   любил   гордо   рассказывать   -  "за  антисоветскую
деятельность, выразившуюся в том, что он ксерокопировал книги Солженицына".
     Она была  такой  хорошенькой и  женственной тогда, что я без  сожаления
обменял свою милицейскую форму на ее ласковое иго.
     У нее в  доме я познакомился со всей той многозначительной литературой,
авторов которой перестройка вознесла слишком высоко, нимало не заботясь, что
они   никакие   не   творческие,   а   в  большинстве   своем   обыкновенные
закомплексованные люди,  вовремя не  вкусившие  от пирога  власти  и  потому
жрущие этот пирог теперь, когда для них уже давно прошел обед и ужин, а они,
хотя  и знают, что на ночь есть вредно, но все  же едят его, потому  что  он
достался им, несмотря на милиции, прокуратуры и КГБ, - даром.
     Они его не выстрадали и не заслужили.
     Я  поставил  машину  возле  главного  подъезда  министерства,  выпустил
Наташку  и открыл тяжелую стеклянную  дверь,  пропуская вперед  свою  славно
намазанную жену.
     Постовой  привычно козырнул, хотя и не учился у меня в институте,  а на
жену  мою посмотрел так, как обыкновенно смотрят на приложение к чему-то: не
слишком гневно, и хорошо  сделал  -  она  носит фамилию папочки. Фамилия эта
достаточно редкая и одиозная. А мне, как вы понимаете, не нужны расспросы на
уровне постового, который  наверняка  узнал  бы  ее фамилию,  посмотри он ее
документ, и не удержался бы от комментариев.
     Очень хочется, конечно,  сказать, что у министра  было  совещание,  но,
узнав, что  я  в приемной, он разогнал  коллегию и принял нас с Наташкой вне
очереди.
     Но это было бы враньем.
     Никакого совещания у него не было, мы почти тотчас же вошл , а он встал
на встречу, вышел из-за стола и пожал нам руки.
     Жена,  у  которой  подобные  кабинеты  ассоциировались  исключительно с
неприятными минутами  жизни ее семьи, присела по-сиротски за большой длинный
стол, перпендикулярно стоявший  к  письменному, и перестала  улыбаться, хотя
обычно выражение ее лица весьма приветливое.
     - Вот бы тебе в такой кабинет да на прием лет восемь назад, - сказал я,
-  когда ты еще только становилась профессиональной кляузницей, а сейчас  ты
так испугалась, бедненькая, как будто я тебя замуж зову.
     И, повернувшись к министру юстиции, я объяснил ему суть нашего визита.
     -  Ты  чего,  в  самом  деле  решил  развестись?   -  спросил  министр,
припоминая, не первое ли сегодня апреля.
     - Смотри,  как  быстро схватывает новый член  правительства  -  человек
новой формации, - обернувшись к жене, сказал я. - Небось,  при старом режиме
так быстро шариками не крутили.
     Министр  юстиции  поморщился.  Ему  был неприятен  мой  тон, но  он был
неприятен  и  мне  самому.  Что  поделаешь,  современное  гипертрофированное
чванство въелось в меня гнусно  и глубоко, и, твердо решив дать ему отпор, я
уже продолжил серьезно и деловито:
     - Да  вот,  - сказал я, не сошлись мы с супругой характерами  и поэтому
просим  не милости,  но  помощи.  Там  так долго  стоять  в  этих загсах  за
разводом, что решили прямо к вам.
     Оробевшая было Наташка воспрянула духом.
     -  Да, -  твердо произнесла  она, подтверждая мои слова. И от этого  ее
"да" с графина на столе слетела пробка.
     - Ну, коли так,  - сказал министр  и вернулся к своему столу, по  левую
стороу  которого стоял  еще один, сплошь заставленный  телефонами так густо,
что было похоже на поляну с  пнями, всем своим видом напоминая, что там, где
только что цвела корабельная роща, теперь тлен.
     В этот момент я взглянул в его окно  - роскошный  весенний дневной свет
разбивался о вставленный  в раму  аляповатый  кондиционер  и  ложился  двумя
тенями на  стол к министру. Работать на таком полосатом столе было неудобно,
поэтому министр  и не работал. Назначенный  на  этот  пост  недавно, он  уже
третий месяц звонил  нужным и ненужным людям, сообщая, кто он такой сегодня.
И не догадывался, что все дело в кондиционере, застилающем ему солнце.
     Стоило только приказать вынутьиз окна его, словно лишнюю деталь застоя,
способствующую  отделению воздуха, которым  дышит народ, от воздуха, которым
дышат  его  слуги,  как  немедленно  его голова  наполнилась  бы  бензиновым
перегаром и прочей московской удушливой  вонью и стала  бы соображать лучше.
Да и свет потек бы к нему на бумаги повеселее.
     Министр  снял  трубку. И  произнес в  нее вяло и  тихо, уже  научившись
напрягать барабанные перепонки  подчиненных. Он  отдал сразу четыре команды.
Он сказал:
     -  Три кофе в кабинет и цветы, Николая к машине,  - и он  назвал  номер
моей развалюхи, чтобы ее вымыли, пока мы тут сидим, - и последнее: доставить
ко мне начальника управления загсов. Пусть захватит печати.
     После  всего  совершенного  в  трубку  он  посмотрел  на  нас,  ожидая,
очевидно, какой это произведет эффект.
     Но я  не дал ему насладиться.  Я  сам отдавал  команды  еще раньше, еще
тогда,  когда этот  средних лет  человек,  набирая  из  своей провинциальной
глухомани  любой   московский  номер,  инстинктивно   привставал  со  своего
периферийного кресла.
     Хочет  быть  приятелем - я приму его услугу, но от мецената -никогда. В
конце концов, кто узнал бы Наполеона без треуголки?
     В кабинет стали в это время заходить люди.
     Сперва  секретарь - вышколенная  дама, пережившая  уже  не  менее  пяти
министров,  поэтому  знающая   свое  дело.  Она  быстренько  расставила  уже
наполненные чашечки кофе  и положила каждому на блюдечко вафли в шоколаде. Я
готов поклясться самым большим телефоном на столе у  министра, что девяносто
процентов населения облагодетельствованной перестройкой  страны не только не
видело, но даже никогда не слышало про такое лакомство.
     Потом в кабинете  появились два гномика с огромным  венком  в руках.  С
удивлением  я  обнаружил  их в форме советников юстиции, что соответствовало
подполковникам.
     - Чо  на  лентах  писать  будем?  -  спросил  тот,  который  был годами
постарше.
     Министр, хотя и  относился, по моему меткому определению, к людям новой
формации,  сразу  на  этот  вопрос не врубился.  Он еще не знал,  что каждое
приказание надо подчиненным  разжевывать.  Может,  он и хотел сделать доброе
дело, одарив нас  с Наташкой цветами, но сформулировал приказ  неправильно и
получил то, что заслужил.
     - Это, между прочим, наука вам всем, начальникам - настоящим, прошедшим
и будущим, - сказал я,  с любопытством разглядывая  венок, но, тем не менее,
министра юстиции выручил:  - Ничего  не  надо  писать, - заявил я советникам
юстиции.
     Когда они  ушли, я быстренько расплел венок и сделал великолепный букет
для своей жены. А когда я еще повязал одну ленту вокруг ее талии, а вторую -
вокруг своей головы,  превратив себя  тем самым  в борца  у-шу, министр  уже
понял, что хозяин здесь не он.
     Начальник управления загсов ввалился в кабинет с  продолговатым ящиком,
который я принял в руки сам. Сам же в нем и нашел нужную печать, и не успели
ни министр, ни начальник управления опомниться, как я уже приложил  ее, даже
не подышав на резинку, к паспортам жены и своему.
     Начальник нервно стал пить мой уже забытый и простывший кофе.
     Комедия кончилась.
     Надо  было уходить,  что  мы и собирались сделать,  к тому же, к нашему
счастью, "на поляне" у министра  зазвонил  какой-то архиважный,  может  быть
даже судьбоносный телефон, и министру  тотчас  же  стало не до нас. Мы  этим
воспользовались  и  исчезли. Как  потом  оказалось,  звонил Наташкин  отец -
предупредить беду, но не успел.
     Начальник  управления загсов нервно записывал что-то куда-то. А  мы уже
были внизу  и, миновав невнимательно  козырнувшего нам  постового,  вышли на
улицу.
     На улице некто Николай по приказу  министра мыл мою машину.  Но мне  не
хотелось ждать  окончания  этого священного ритуала, поэтому я прекратил его
старания.
     -  Финита  ля комедия, - сказал я жене, уже теперь бывшей.  -  Я отвезу
тебя домой, к тебе домой, родная, - подчеркнул я.
     - Может быть, поехали напьемся? - вдруг сказала она.
     Эта гениальная мысль посещает ее все годы, что мы живем вместе. На этот
раз я с ней согласился.
     Мы славно посидели  в кафе и  действительно напились. А  когда заиграла
музыка, я с удовольствием пригласил ее танцевать и  в танце сжимал руками ее
гибкое тело. Кажется, я никогда не ощущал ее так близко. У подъезда дома она
вдруг сказала:
     - Хоть бы ты женился побыстрее.
     - Зачем? - удивился я.
     - А затем, - сказала она, снова становясь холодной и расчетливой, - что
тогда  у  меня  будет не  статус бывшей  жены, а первой,  твоей первой жены,
родной.
     Мы  поднялись  в квартиру, и не думайте, пожалуйста,  что  я тотчас  же
ушел, приложив ее ручки к своим  заплаканным щекам. Я провел с ней волшебную
ночь,  а под утро, без сожаления и поцелуя, оставил спящее в постели некогда
родное тело.
     Я быстро оделся, выскочил на лестничную клетку и спустился без лифта во
двор, где стояла моя полувымытая  у  министра  юстиции  машина, и почудилось
мне, что сонная охрана не очень ретиво меня поприветствовала.
     Впервые,  может быть,  в жизни гаденькая мыслишка  кольнула  меня снизу
вверх. Она называлась: "Я потерял статус зятя".
     Машина меня, по-моему,  понимала,  потому что  на этот раз  без каприза
завелась.
     Я выехал из  двора  и въехал в день, наполненный  запахами  рождающейся
весны и делами, которых было великое множество. Такое  множество, что сквозь
них в мою душу не сумело проскочить никакое щемящее чувство.
     А ведь оно уже родилось. Но я не поделился с ним  ни с кем и, так  и не
поделясь, очень себе нравился. Я ведь за годы нашей с Наташкой жизни ни разу
не  намекнул ей, что видел уголовное  дело  ее отца, и в нем, да простят мне
правду, ни слова о диссидентской деятельности.
     Он сидел за кражу...
     ... Обидно, когда  бывший вор  влепляет выговор министру юстиции только
за то, что  тот, повинуясь симпатии, а не долгу, неурочно и скоро сделал его
дочь снова незамужней.


ГЛАВА 3. ДЕВЧОНКИ

     Много раз я замечал,  что одному остаться невозможно. Еще  и раньше, не
успевал  я  поругаться  с  женой, а то  и  просто приехать на денек  в  свою
холостяцкую квартиру, как тут же, как пчелы на мед,  ко мне  по делу и не по
делу немедленно принимались слетаться разнообразные дамочки.
     Откуда только они узнавали, что я вечером дома, - уму непостижимо.
     Поэтому, приняв двойную  порцию виски,  добавив в бокал  пепси,  лед  и
начав все это пригублять,  я ничуть не удивился, когда в  телефоне  раздался
голос Ксении, старинной  моей приятельницы  и  почти коллеги.  Мы работаем в
одной  области, в  разных  районах  Москвы,  и раз примерно  в  полгода  она
объясняется  мне в любви, и именно сегодня (настроение было сентиментальным)
мне почему-то захотелось сделать ей подарок.
     На ее  осторожное:  "Как  живешь?"  -  я  позвал  ее  отужинать, втайне
надеясь, что  ужин  приготовит  она  сама ( я  хоть и делаю это  неплохо, но
ленюсь), а потом еще и приберет.
     Ксения столь же  прелестна, сколь и многословна. И, не  положив вовремя
трубку, я понял, что поспешил с  приглашением. Вечерней идиллии  с ужином  и
уборкой  не  получится: она собиралась прийти не одна, а  притащить какую-то
свою приятельницу, итальянку. Объяснение ее, почему с нами ужинать будет еще
и басурманка, выглядело более чем убого.
     - Кроме  того, что  ты  великолепный  юрист, - сказала Ксения, явно мне
льстя, - ты еще неплохо знаешь  современную литературу, и, поскольку Орнелла
- филолог, тебе будет интересно с нами обеими. Я, если  помнишь, тоже юрист,
- добавила она ни  к селу  ни к городу, потому что забыть  о том, что она  -
старший нотариус первой нотариальной конторы и, конечно, юрист, в наше время
бесконечной нужды в нотариусах мог только инопланетянин.
     Вообще  Ксения  часто напоминает мне самые  очевидные  вещи.  Она может
иногда вот  так позвонить и сообщить, что на улице  идет дождь. Или вечером,
стоя в прихожей в пальто, она может  вдруг напомнить мне,  что приходившую в
гости женщину положено провожать домой или, если уж я по лености нечаянно не
хочу этого делать, - предложить остаться ей ночевать...
     Через час  примерно, понадобившийся мне для того, чтобы засунуть машину
в гараж, а на обратном пути  из гаража купить бутылку шампанского  и кое-что
еще,  они  заявились  обе.  И  когда  я  впустил их  в  прихожую, то  понял:
сегодняшний вечер - это подарок не Ксении, это подарок мне.
     В прихожей стояли две очаровательные женщины, коих я  немедленно усадил
в  стоящее тут  же  у  двери огромное  кресло  и стал  с  них  сразу с обеих
стаскивать сапоги.
     Для Ксении эта моя выходка не была удивительной, но, вероятно, она же -
преданная  женщина  -  подготовила к сему ритуалу итальянку, потому  что  та
безропотно тоже протянула мне одну, а потом вторую ногу.
     Обе они принесли с  собой туфли, и надобность в поисках тапочек отпала.
К тому же я имел счастье узреть и ухоженные  ножки европейской дамы. Они мне
пришлись по вкусу. Ноготки на пальчиках ног были накрашены.
     Тут  я  перемигнулся с Ксенией - значит, всерьез готовилась к визиту ко
мне.
     Надо сказать, что в женской фигуре кроме всего остального я ценю прежде
всего ножки.  Мне  нравятся  ухоженные  пальчики,  совершенные  щиколотка  и
подъем.
     И чего не сделает женщина ради любимого человека.
     Я  снова  перемигнулся с  Ксенией: она  привела  ко  мне  в  дом  такое
совершенство  и  чудо,  коим