енно    возможного
комбинаторного бога, в которого я превращусь, поглотив  всю  материю  так,
что вне меня не останется ни кусочка пространства, ни пылинки,  ни  атома,
ничего... Когда меня поразила мысль, что  подобный  ход  явлений  мог  уже
однажды иметь место и что космос  является  его  кладбищем,  а  в  вакууме
несутся раскаленные  в  самоубийственном  взрыве  останки  бога,  -  бога,
предшествующего мне, который в предшествующей бездне времени пустил, как я
теперь, ростки на одной из миллиардов планет; что,  стало  быть,  вращение
спиральных туманностей, рождение звездами планет, возникновение  жизни  на
планетах - всего  лишь  последовательные  фазы  бесконечно  повторяющегося
цикла, концом которого каждый раз оказывается мысль, взрывающая все.
     Предаваясь подобным размышлениям, я не переставал работать. Я  хорошо
знал  биологический   вид,   который   являлся   текущим   объектом   моей
деятельности. Статистическое распределение человеческих реакций указывало,
что они не поддаются вычислению до конца в пределах рациональных действий,
ибо  существовала  возможность  агрессивных  разрушительных  действий   со
стороны  совокупности  людей,  борющихся  против  состояния  совершенства,
действий, которые привели бы к  ее  самоуничтожению.  Я  радовался  этому,
потому что возникла новая, дополнительная  трудность,  которую  надо  было
преодолеть: я должен был оберегать от гибели не только себя, но и людей.
     Я проектировал в качестве одной из защитных установок  группу  людей,
которая должна  была  меня  окружать,  агрегаты,  способные  сделать  меня
независимым от внешних источников электроэнергии, я редактировал различные
воззвания и прокламации, которые хотел опубликовать в надлежащее время, но
тут сквозь гущу происходивших во мне процессов промчался короткий импульс,
шедший с  периферии  моего  естества,  из  подчиненного  центра,  занятого
отбором  и  считыванием  информации,  хранившейся  в   голове   маленького
человека.  Теоретически  моя  осведомленность  должна  была   увеличиться,
присоединив к себе осведомленность обоих людей, но так увеличивается море,
когда в него доливают ложку воды. Впрочем, из предыдущего  опыта  я  знал,
что студенистая капля человеческого мозга скомпонована  довольно  искусно,
но  является  прибором  с  множеством  лишних  элементов,   рудиментарных,
атавистичных и примитивных, унаследованных в процессе эволюции. Импульс  с
периферии был тревожным. Я отбросил построение тысячи вариантов очередного
хода человечества и сквозь массив плывущих мыслей обратился к грани  моего
естества, туда, где чувствовал неустанную возню людей. Парень предал меня.
Конъюгатор, спаянный легкоплавким металлом, должен  был  вскоре  выйти  из
строя. Я бросился к аппарату и, не имея  под  рукой  инструментов,  зубами
отгрызал провода и вставлял их, хватая в спешке голыми руками  проводники,
находившиеся под током, обматывал контакты, не обращая внимания на то, что
плечи у меня конвульсивно дрожат от ударов тока, которые глухо и бессильно
отзывались во мне.
     Работа была кропотливой и долгой. Вдруг я почувствовал падение  тока,
озноб и увидел  далеко  внизу  капли  серебристого  металла,  стекающие  с
нагревшегося контакта. В черный свет моих мыслей ворвался холодный  вихрь,
все оборвалось в миллионную долю секунды, я  тщетно  пытался  ускорить  до
моего темпа движения человека, извивавшегося,  как  червь,  и  в  приступе
страха перед грозившим нарушением контакта и результатом  предательства  -
гибелью - поразил  первого  предателя.  Второго  не  тронул,  -  оставался
последний  шанс;  он  трудился,  но  я  чувствовал  это   все   слабее   и
спазматически усилил напряжение регулировки, зная, что если он не  успеет,
то отсоединится и вернется с мириадами  других  червей,  которые  разрушат
меня. А человек работал все медленнее, я едва ощущал его, я слеп, я  хотел
покарать его, разорвал тишину внезапным ревом подвешенных вверху динамиков
и прерывистым бормотанием подключенного...
     Я куда-то летел в обморочном беспамятстве,  страшная  боль  разрывала
череп, в обожженных глазах - багровое марево, и затем - ничто.
     Я поднял веки.
     Я лежал на бетоне, разбитый, оглушенный, стонал и ловил ртом  воздух,
давясь и задыхаясь. Пошевелил руками, безмерно  удивленный,  что  они  так
близко, оперся на них, кровь капала у меня изо  рта.  Я  тупо  смотрел  на
маленькие красные звездочки, растекавшиеся по бетону.  Я  чувствовал  себя
крохотным, съежившимся, словно высохшее зернышко,  мысли  текли  мутные  и
темные, медленно и  неотчетливо,  как  у  привыкшего  к  воздуху  и  свету
человека, который вдруг очутился на илистом дне грязного  водоема.  Болели
все кости, вверху что-то гудело и завывало, как  ураган,  ныло  все  тело,
болезненно горели пальцы, с которых слезла кожа, хотелось заползти в угол,
притаиться там - казалось, я  так  мал,  что  помещусь  в  любой  щели.  Я
чувствовал  себя  потерянным,  отверженным,  окончательно  погибшим.   Это
ощущение пересиливало боль и разбитость, когда  я  медленно  поднимался  с
пола и шел, качаясь, к столу. И тут вид аппарата, холодного,  с  остывшими
темными лампами, напомнил мне все - только тут я осознал страшный рев  над
головой, вопли, обращенные ко мне, ужасное бормотанье, поток  слов,  столь
быстрых, что их не произнесло бы ни  одно  человеческое  горло,  я  слышал
просьбы, заклятия, обещания награды, мольбы о пощаде. Этот  голос  бил  по
голове, заполняя весь подвал; я покачнулся, дрожа,  и  хотел  бежать,  но,
сообразив, кто находится надо мной и сходит с ума от страха  и  ярости  на
всех этажах гигантского здания, слепо бросился к двери,  споткнулся,  упал
на что-то...
     Это был Харден. Он лежал навзничь с широко открытыми глазами,  из-под
запрокинутой головы выбегала черная нить. Мне  трудно  рассказать,  что  я
делал тогда. Помнится, тряс Хардена  и  звал  его,  но  не  слышал  своего
голоса, вероятно, его заглушал вой. Потом бил по аппарату, и руки мои были
в крови и осколках стекла; не знаю сначала или потом - я попытался  делать
Хардену  искусственное  дыхание.  Он  был  холодный  как  лед.  Я   топтал
чудовищные комки желатина с таким омерзением  и  страхом,  что  меня  била
судорога. Я стучал кулаками в железную дверь, не видя, что ключ  торчит  в
замке.. Двери во двор  были  заперты.  Ключ,  наверно,  был  в  кармане  у
Хардена, но мне даже не пришло в голову, что я могу вернуться в подвал.  Я
с такой силой колотил в доски кирпичами, что они крошились у меня в руках,
вопли, несшиеся из подвала, обжигали кожу. Там завывали голоса то  низкие,
то словно женские, а я бил ногами в дверь, молотил кулаками,  бросался  на
нее всей тяжестью своего тела, как безумный, пока  не  вывалился  во  двор
вместе с  разбитыми  досками,  вскочил  и  помчался  вперед.  Я  упал  еще
несколько раз, прежде чем выбрался на улицу. Холод немного отрезвил меня.
     Помню, что  стоял  у  стены,  вытирал  окровавленные  пальцы,  как-то
странно рыдал, но это не был плач - глаза  оставались  совершенно  сухими.
Ноги тряслись, было трудно идти. Я не мог вспомнить, где нахожусь и  куда,
собственно, должен направиться, - знал лишь, что надо  торопиться.  Только
увидев  фонари  и  автомобили,  я  узнал   площадь   Вильсона.   Полисмен,
остановивший меня, не понял ничего из моих слов, впрочем, я не помню,  что
говорил. Внезапно прохожие стали  что-то  кричать,  сбежалась  толпа,  все
показывали в одну сторону, создалась пробка,  автомобили  останавливались,
полисмен куда-то исчез; я страшно ослабел  и  присел  на  бетонную  ограду
сквера. Горело здание ОЭП, пламя вырывалось из окон всех этажей.
     Мне казалось, что я слышу вой, который все нарастает, я хотел бежать,
но это были пожарные команды, на касках играли отблески  огня,  когда  они
разворачивались - три машины, одна за другой. Теперь полыхало уже так, что
уличные фонари потускнели. Я сидел на  другой  стороне  площади  и  слышал
треск и гудение, доносившиеся из горевшего здания.
     Думаю, что он сам это сделал, когда понял, что проиграл.