, пока я не сообразил, что встречал  эту
фамилию  в  газете  или  в  радиопрограмме.  Я  сказал  об  этом  Хардену.
Возвращаясь, мы купили  в  киоске  газету  -  действительно  симфонический
оркестр радио должен был исполнить завтра адажио Дален-Горского.
     - Знаете ли, - сказал я, - проще всего включить приемник именно в это
время, то есть в двенадцать четырнадцать, и  ваш  друг  сможет  прослушать
адажио.
     - Тсс, - прошипел Харден, неуверенно оглядываясь. - Увы, этого нельзя
сделать, он... я... Он в это время работает и...
     - Работает? - произнес я с удивлением, ибо это совершенно не вязалось
с образом одинокого, полубезумного, беспомощного старика.
     Харден молчал, словно подавленный тем, что сказал.
     - А знаете, - сказал я, следуя внезапному порыву, - я запишу вам  это
адажио на моем магнитофоне...
     - О, это будет  великолепно!  -  воскликнул  Харден.  -  Я  буду  вам
бесконечно благодарен, только не сможете ли вы  одолжить  мне  магнитофон,
чтобы... чтобы потом можно было воспроизвести?
     Я невольно усмехнулся. С магнитофонами у  коротковолновиков  -  целая
история: мало у  кого  есть  собственный,  а  каждому  хочется  записывать
передачи, особенно из экзотических стран, и поэтому счастливого обладателя
постоянно  забрасывают  просьбами  одолжить  магнитофон.  Не  желая  вечно
находиться в разладе с моим добрым сердцем,  я  вмонтировал  магнитофон  в
свой новый приемник как неотъемлемую  часть:  одолжить  приемник  целиком,
разумеется, невозможно, он слишком велик. Все это я выложил Хардену, и тот
непередаваемо огорчился.
     - Но что же делать... что делать?  -  повторял  он,  теребя  пуговицы
изношенного пальто.
     - Я могу дать вам только ленту с записью, - ответил я, - а магнитофон
вам придется одолжить у кого-нибудь.
     - Не у кого... - пробормотал Харден,  погруженный  в  свои  мысли.  -
Впрочем... магнитофон не нужен! - выпалил он  с  неожиданной  радостью.  -
Достаточно ленты, да, достаточно ленты,  если  вы  сможете  мне  ее  дать!
Одолжить! - Он заглянул мне в глаза.
     - У вашего друга есть магнитофон? - спросил я.
     - Нет, но он ему и не ну...
     Харден умолк. Радость его исчезла. Мы  стояли  как  раз  под  газовым
фонарем.
     Харден на расстоянии шага всматривался в меня с изменившимся лицом.
     - Собственно, нет,  -  сказал  он,  -  я  о...  шибся.  У  него  есть
магнитофон. Да, есть. Естественно, что есть - только я об этом забыл...
     - Да? Это хорошо, - ответил я, и мы пошли дальше.
     Харден сник, ничего не говорил, только временами украдкой  поглядывал
на меня сбоку. Возле дома он попрощался со мной,  но  не  ушел.  С  минуту
смотрел на меня с жалобной улыбкой, а потом тихо пробормотал:
     - Вы запишете для него... правда?
     - Нет, - ответил я, охваченный внезапным гневом, - нет. Я запишу  для
вас.
     Харден побледнел.
     - Я благодарю вас, но... Вы плохо  понимаете,  неправильно,  вы  сами
убедитесь позднее, - горячо шептал он,  сжимая  мне  руку,  -  он,  он  не
заслуживает... Вы увидите! Клянусь! Вы все, все поймете и тогда не  будете
ложно оценивать его...
     Я не мог больше смотреть на Хардена,  лишь  кивнул  головой  и  пошел
наверх. И снова у меня была пища для размышлений, да еще какая!  Его  друг
работал - значит он не был старым паралитиком, которого я  выдумал.  Кроме
того, этот поклонник современной музыки мог  любоваться  просто  лентой  с
записью адажио Дален-Горского без магнитофона! В том,  что  дело  обстояло
именно так, что магнитофона не было и в помине, я уже не сомневался.
     На  следующий  день  перед  дежурством  я  отправился   в   городскую
техническую библиотеку и проштудировал все, что  мог  достать  о  способах
воспроизведения  записи  с  ленты.  Из  библиотеки   я   ушел   столь   же
осведомленным, как до ее посещения.
     В  субботу  монтаж  был,  по-существу,  закончен,  оставалось  только
вмонтировать недостающий трансформатор и припаять  множество  концов.  Все
это я отложил до понедельника. Харден горячо  благодарил  меня  за  ленту,
которую я принес.  Когда  мы  уже  собирались  расстаться,  он  неожиданно
пригласил  меня  к  себе  на  воскресенье.  Смущенный  Харден   бесконечно
извинялся за то, что визит...  прием...  встреча  -  путался  он  -  будет
обставлен  чрезвычайно  скромно,  что  совершенно  не  соответствует   той
симпатии, которую он ко мне питает. Я слушал безо  всякого  интереса,  тем
более что его настойчивая куртуазность сковывала мои намерения,  меня  все
еще не оставляло желание поиграть в детектив  и  раскрыть,  где  же  живет
таинственный  друг.  Однако,  осыпаемый  благодарностями,  извинениями   и
приглашениями, я попросту не мог решиться выслеживать Хардена. Тем большую
неприязнь я питал к "другу", который все еще не изволил приподнять  завесу
окружавшей его тайны.
     Харден действительно жил недалеко от моего дома на четвертом этаже, в
комнатке, окна которой выходили на  темный  двор.  Он  приветствовал  меня
торжественно, озабоченный тем, что не  может  угостить  бог  знает  какими
деликатесами. Попивая чай, я от нечего делать разглядывал комнатку.  Я  не
представлял себе, что Хардену приходится так туго. Однако кое-какие  следы
указывали, что  он  знавал  и  лучшие  времена:  например,  многочисленные
латунные коробки из-под одного из самых  дорогих  трубочных  табаков.  Над
старым,  потрескавшимся  секретером  висел  потертый  коврик  с  отчетливо
отпечатавшимися следами трубок;  там  должно  быть,  размещалась  когда-то
целая коллекция, от которой ничего теперь не осталось. Я спросил  Хардена,
курит ли он трубку, и тот в некотором замешательстве ответил,  что  раньше
курил, но теперь бросил - это вредит здоровью.
     Во мне крепла уверенность, что за последнее  время  Харден  распродал
все дотла: об этом ясно свидетельствовали  более  светлые,  чем  остальная
часть стен, квадраты - следы исчезнувших картин,  прикрытые  репродукциями
из журналов; однако репродукции не закрывали полностью эти  более  светлые
места, и их можно было легко обнаружить. Поистине не надо быть детективом,
чтобы понять, откуда взялись деньги на покупку радиодеталей. Подумав,  что
"друг" недурно обчистил Хардена, я попытался найти  в  комнате  хоть  одну
вещь, которую можно было бы продать, но не  нашел  ничего.  Разумеется,  я
промолчал, но решил в подходящий момент открыть Хардену глаза на  истинный
характер этой так называемой "дружбы".
     Тем временем этот добряк поил меня чаем,  подсовывая  коробку  из-под
табака, служившую  сахарницей,  словно  предлагал  мне  поглотить  все  ее
содержимое за  отсутствием  чего-либо  лучшего.  Он  рассказывал  о  своем
детстве, о том как рано потерял родителей и с тринадцати лет был  вынужден
кормиться сам; расспрашивал меня о планах на будущее, а  когда  я  сказал,
что намереваюсь изучать физику, если удастся получить стипендию,  в  своей
обычной манере, туманно, заговорил об огромных благоприятных  переменах  -
необычайных переменах, которые, как следует надеяться, ожидают меня  в  не
очень далеком будущем. Я воспринял это как намек на благодеяния его  друга
и тотчас сказал, что намерен полагаться в жизни  исключительно  на  самого
себя.
     - Ах, вы превратно меня поняли... превратно поняли, -  огорчился  он,
но тут же вновь едва заметно улыбнулся, словно  скрывая  какую-то  большую
радующую его мысль.
     Распаренный от чаепития и злой  -  в  то  время  я  почти  непрерывно
злился, - я через некоторое время попрощался с Харденом и пошел домой.
     В понедельник мы наконец закончили монтаж. Во  время  работы  Харден,
говоря об аппарате, неосторожно назвал его "конъюгатором". Я спросил,  что
он подразумевает под этим и знает ли для  чего,  собственно,  предназначен
аппарат. Харден смутился и сказал, что как следует  не  знает.  Это  была,
по-видимому, последняя капля, переполнившая чашу.
     Я оставил Хардена над перевернутым аппаратом,  из  которого  торчали,
как щетка, зачищенные концы, и вышел в соседнюю комнату. Выдвинув ящик,  я
увидел в нем рядом с кусочком олова для пайки  несколько  слитков  металла
Вуда остатки от большого куска. Какой-то недоброжелатель  подложил  Эггеру
этот серебристый металл, плавящийся при температуре горячего  чая,  вместо
олова, и полностью смонтированный приемник  через  некоторое  время  после
включения испортился, потому что металл стек  с  нагревшихся  контактов  и
почти все соединения нарушились. Слитки как бы сами попали мне в  руки.  Я
не отдавал себе отчета, зачем это делаю, но,  вспомнив  комнатку  Хардена,
перестал колебаться. Вполне вероятно, что "друг" не почувствует подвоха  -
Эггер тоже не раскусил.
     "Когда припой потечет, -  размышлял  я,  залуживая  паяльник,  -  он,
несомненно, прикажет Хардену вновь отнести аппарат в мастерскую,  а  может
быть,  даже  пожелает  лично  представиться  мне.  Впрочем,  возможно,   и
обозлится, но что он мне сделает?" Мысль о том, что я  оставлю  в  дураках
этого эгоистичного эксплуататора, доставляла мне огромное удовольствие.
     Закончив пайку проводников, мы принялись  монтировать  трансформатор.
Тут выяснилось, как я подозревал раньше, что Харден просто не в  состоянии
унести аппарат в одиночку. Дело было не столько в тяжести,  сколько  в  ее
размещении. Аппарат получился более  метра  длиной  и  с  того  края,  где
помещался трансформатор, очень тяжелый, вместе с тем настолько  неудобный,
что просто смешно было смотреть, как Харден, крайне озабоченный, в  полном
отчаянии примеряется к нему  и  так  и  эдак,  пробует  взять  под  мышку,
опускается на колени и просит, чтобы  я  взвалил  аппарат  ему  на  спину.
Наконец он решил сбегать к дворнику и одолжить у него мешок. Я посоветовал
не делать этого: аппарат слишком длинный,  и,  как  ни  ухитряйся,  будешь
задевать его ногами, что наверняка  не  пойдет  на  пользу  лампам.  Тогда
Харден начал копаться в бумажнике, но денег на такси не хватало; у меня их
также не было. Окончательно  подавленный,  он  сидел  некоторое  время  на
табурете, ломая пальцы, а затем взглянул на меня исподлобья.
     - Не согласитесь ли вы... помочь мне?...
     Я ответил, что,  сделав  уже  так  много,  не  откажу  и  теперь:  он
просветлел, но тут же принялся пространно объяснять,  что  сначала  должен
посоветоваться с другом. Мне было любопытно, как  он  это  сделает:  время
было уже позднее, и я не мог ждать Хардена в клубе. Он прекрасно это знал.
     Харден поднялся, некоторое время размышлял, бормоча что-то  себе  под
нос  и  расхаживая  по  комнате,  и,  наконец,  осведомился,   нельзя   ли
воспользоваться телефоном. Еще  от  прежних  жильцов  остался  в  коридоре
телефон-автомат, которым мало кто пользовался; думаю, что о  нем  попросту
забыли. Харден рассыпался в извинениях, но все же закрыл дверь в  коридор;
я должен был ждать в комнате, пока он поговорит с другом. Это меня  слегка
задело; я сказал, что он может быть  спокоен,  и  заперся  изнутри,  когда
Харден вышел.
     Поскольку  речь  шла  о  вещах  более  серьезных,  чем   уважение   к
подозрительности какого-то неизвестного чудака, я попробовал  подслушивать
у дверей, - но ничего не услышал. Помещение клуба соединялось с  коридором
вентиляционным отверстием, прикрытым куском продырявленной жести,  который
можно было отодвинуть. Недолго думая, я подпрыгнул, ухватился  за  раму  и
подтянулся вверх, как на трапеции. Было очень трудно отодвинуть  задвижку,
но все же я сделал это и приблизил ухо к отверстию. Я не разбирал слов,  а
только улавливал интонацию уговоров и просьб. Харден повысил голос:
     - Это же я, я, ты ведь узнаешь меня! Почему ты не откликаешься?
     Ему ответило урчание трубки, удивительно громкое, потому что я слышал
его сквозь узкое отверстие в стене. Я подумал, что телефон  испортился,  -
но Харден продолжал что-то говорить, повторил несколько раз "невозможно" и
умолк. В трубке раздавалось бормотанье, Харден кричал:
     - Нет! Нет! Уверяю тебя! Я вернусь один!
     Он снова умолк. Я напрягался  из  последних  сил,  вися  на  согнутых
руках, потом  немного  выпрямил  их,  чтобы  передохнуть,  а  когда  вновь
подтянулся, до меня донесся обеспокоенный голос Хардена:
     - Ну хорошо, все так, в точности так! Только не откликайся,  слышишь!
Власть, понимаю, власть над миром!
     Руки у меня немели. Я легко спрыгнул, чтобы не  производить  шума,  и
открыл дверь. Харден вернулся внешне  успокоенный,  но  явно  не  в  своей
тарелке - в таком настроении он всегда возвращался от "друга". Не глядя на
меня, отворил окно.
     - Как вы думаете, будет туман? - спросил он.
     Маленькие радужные ореолы окружали уличные фонари,  к  обычно  бывает
после холодного, дождливого дня.
     - Уже есть, - ответил я.
     - Сейчас пойдем...
     Став  на  колени  возле  аппарата,  Харден  принялся  обертывать  его
бумагой. Потом вдруг замер.
     - Не ставьте это ему в вину. Он такой... подозрительный! Если  бы  вы
понимали... Он в таком тяжелом, отчаянном положении! - Харден вновь умолк.
- Я все время боюсь сказать лишнее, о чем не велено... - произнес он тихо.
     Его слезящиеся голубые глаза кротко уставились в пол. Я  стоял  перед
ним, засунув руки в карманы, а он словно не осмеливался посмотреть  мне  в
лицо.
     - Вы не сердитесь, правда?
     Я сказал, что лучше этого не касаться. Харден вздохнул и притих.
     Упаковав аппарат, мы сделали с каждой стороны по петле,  чтобы  легче
было нести. Когда все было готово, Харден, поднимаясь с колен, сказал, что
мы поедем на автобусе, а потом на метро... И нам останется  пройти  пешком
еще часть пути... правда, не очень большую... но  все  же...  А  затем  мы
отнесем аппарат в одно место. Друга там не будет - его там вовсе нет, - мы
только оставим груз, а он уже сам потом за ним придет.
     После этого я почти не сомневался, что "друг" находится  именно  там,
куда мы направляемся. Следует сказать, что  не  было  на  свете  человека,
менее способного выдать ложь за истину, чем Харден.
     -  Ввиду  значения,  которое  это  имеет...  осмеливаюсь   просить...
Исключительное условие... учитывая... - начал  Харден,  глубоко  вздохнув,
когда я думал, что он уже прекратил свои словоизлияния.
     - Скажите прямо, в чем дело. Я должен дать клятву?
     - О нет, нет,  нет...  Дело  в  том,  что  не  согласитесь  ли  вы...
Последний участок пути до того места... пройти задом наперед.
     - Задом наперед? - Я вытаращил глаза, не зная, как отнестись к этому.
- Ведь я же упаду.
     - Нет, нет... Я поведу вас за руку.
     У меня просто не хватало сил препираться  с  Харденом;  он  находился
между мной и своим другом словно между молотом и наковальней. Один из нас,
очевидно я, всегда должен был уступать. Харден,  поняв,  что  я  согласен,
закрыл глаза и прижал мою руку к груди.  У  любого  другого  человека  это
выглядело бы наигранно, но Харден был действительно таков.  Чем  больше  я
любил его, а на этот счет у меня уже не было никаких сомнений, тем  больше
он меня злил, особенно своей расхлябанностью и  тем  поклонением,  которое
воздавал "другу".
     Через несколько минут мы вышли из здания; я старался шагать в ногу  с
Харденом, что  было  нелегко,  так  как  тот  все  время  сбивался.  Улицу
обволакивал густой,  как  молоко,  туман.  Фонари  чуть  тлели  оранжевыми
пятнами.
     Автобусы едва ползли, мы ехали в  два  раза  дольше,  чем  обычно,  в
давке, какая бывает во время тумана. Выйдя из метро на парковой станции, я
после пяти минут ходьбы по Харден петляет:  электрическое  зарево,  словно
стоящее над широкой площадью, проплыло справа,  а  через  несколько  минут
появилось слева, однако это могли быть и две разные площади. Харден  очень
торопился и, так  как  груз  был  довольно  тяжел,  прерывисто  дышал.  Мы
представляли, должно быть, странную пару. Сквозь клубы тумана и  уродливые
тени деревьев мы, подняв воротники, несли за оба конца длинный белый ящик,
точно какую-то статую.
     Потом стало так темно, что исчезли и  тени.  Харден  с  минуту  шарил
рукой по стене здания и двинулся дальше. Возник длинный забор, а в нем  то
ли пролом, то ли ворота. Мы вошли  в  это  отверстие.  Невдалеке  проревел
гудок парохода, и я подумал, что где-то  поблизости  находится  канал,  по
которому идут суда. Мы шагали по огромному двору, я то и дело спотыкался о
листы жести и беспорядочно разбросанные трубы, что было  весьма  некстати,
так как нас связывала общая ноша. От непомерной тяжести у  меня  уже  ныла
рука, но тут Харден предложил остановиться возле дощатой стенки -  в  том,
что стенка была дощатая, я удостоверился, дотронувшись до  нее.  Я  слышал
скрип железного троса, на котором над нашими головами раскачивался фонарь;
свет казался сквозь туман красноватым,  ползающим  из  стороны  в  сторону
червячком. Харден тяжело дышал,  прислонившись  к  стене  -  должно  быть,
какого-то барака, решил я, ибо, поднявшись на цыпочки, без труда  коснулся
плоской крыши строения, крытой толем -  на  ладони  остался  запах  смолы.
Следуя поговорке: тонущих надо спасать даже вопреки их желанию, я вынул из
кармана кусочек мела, который положил туда, выходя из клуба, и, поднявшись
на носках, поставил наугад в темноте два больших креста на крыше. Если кто
и будет искать знаков, полагал я, то ему и в голову не придет  становиться
на цыпочки и заглядывать на крышу. Харден настолько устал, что  ничего  не
заметил, впрочем, было  абсолютно  темно,  только  далеко  впереди  стояло
мутное зарево, словно там проходила хорошо освещенная магистраль.
     - Пойдем, - шепнул Харден.
     На башне начали бить часы,  я  насчитал  девять  ударов.  Мы  шли  по
твердой, гладкой, как будто оцементированной поверхности. Пройдя несколько
десятков шагов, Харден приостановился и попросил, чтобы я  повернулся.  Мы
двинулись снова, я пятился, а он, так сказать, управлял мной,  поворачивая
ношу вправо и влево. Все это выглядело как глупая игра, но мне было не  до
смеха - эту уловку наверняка выдумал  его  "друг".  Я  надеялся,  что  мне
удастся его перехитрить, и в то же  время  понимал,  что  это  невозможно:
стало еще темней. Мы оказались среди стропил каких-то лесов,  два  раза  я
ушибся о деревянную обшивку. Харден водил меня, как  в  лабиринте.  Я  уже
хорошенько взмок и тут неожиданно уперся спиной в дверь.
     - Пришли, - шепнул Харден.
     Он велел мне наклонить  голову.  Мы  стали  на  ощупь  спускаться  по
каменным ступеням вниз. Груз порядком досадил нам на этой лестнице.  Когда
она кончилась, мы оставили аппарат у стены. Харден взял  меня  за  руку  и
повел дальше. Впереди что-то скрипнуло, но это не был звук, который издает
дерево. Там, где я стоял, было теплей, чем на дворе. Харден  отпустил  мою
руку. Я замер, вслушиваясь в тишину, пока не осознал,  что  она  пронизана
низким басовым  гудением,  сквозь  которое  прорывается  нежное  тончайшее
жужжание точно какой-то гигант играл где-то, очень  далеко,  на  гребенке.
Мелодия была знакомой: вероятно, я слышал ее недавно. Наконец Харден нашел
ключ и загремел им в замке. Невидимая дверь  подалась,  как-то  по-особому
чмокнув слабый звук тут же утих, будто отрезанный ножом.  Осталось  только
мерное басовое гудение.
     - Мы на месте, - сказал Харден, подтянув  меня  за  руку.  -  Уже  на
месте!
     Он говорил очень громко, и ему вторила черная замкнутая пустота.
     - Теперь мы вернемся за аппаратом, только я включу свет...  сейчас...
Осторожно... будьте внимательны! - выкрикивал Харден неестественно высоким
голосом.  Запыленные  лампочки  осветили  высокие   стены   помещения.   Я
зажмурился. Я стоял у дверей, рядом проходили толстые  трубы  центрального
отопления.
     Посреди находилось некое  подобие  стола,  сколоченного  из  досок  и
заваленного инструментами; вокруг лежали  какие-то  металлические  детали.
Больше ничего не удалось  разглядеть,  так  как  Харден  позвал  меня;  мы
вернулись в коридор,