это  была
для него последняя лазейка, только эту единственную возможность  допускала
программа. Он не мог сообщить об этом людям и рулевой рубке, ведь он же не
был мыслящей личностью! Он до конца считал, взвешивал шансы:  столкновение
означало несомненную гибель, бегство оставляло  два-три  шанса  из  сотни;
поэтому он и избрал бегство - аварийный старт!
   Все это выстраивалось логично,  однако  совершенно  без  доказательств.
Никто до сих пор но слыхал  о  таких  случаях.  Кто  мог  подтвердить  эти
предположения? Наверное, психиатр, который лечил Корнелиуса  и,  возможно,
вылечил, а возможно, только разрешил ему заниматься этой работой. Но  врач
ничего не скажет из соображений врачебной тайны. Нарушить ее можно было бы
лишь но решению суда. А тем временем "Анабис" через шесть дней...
   Оставался Корнелиус. Догадывался ли он? Понимал ли теперь, после  того,
что произошло?.. Пиркс не смог поставить себя на место старого  командира.
Словно стеклянная стена безнадежно преграждала путь. Если у  Корнелиуса  и
возникли какие-то сомнения, он их сам себе не выскажет. Он будет изо  всех
сил противиться таким выводам - это, пожалуй, ясно...
   Но ведь это дело все равно откроется - после очередной катастрофы. Если
вдобавок "Арес" сядет благополучно, то простейшая выкладка  -  подпели  те
компьютеры, за которые отвечает Корнелиус, - наведет подозрения на старого
командира. Начнут  исследовать  с  пристрастием  все  детали  и  по  нитке
доберутся до клубка. Но ведь нельзя же сидеть да  ждать  сложа  руки!  Что
делать?  Это  он  отлично  знал:  надо  стереть  всю  компьютерную  память
"Анабиса",   передать   по   радио   исходную    программу;    корабельный
информационник управится с этим за несколько часов.
   Но чтобы говорить о таких вещах, нужно иметь  доказательства.  Хотя  бы
одно! На худой конец - хоть косвенные  улики,  хоть  какой-то  след,  а  у
Пиркса ничего не было. Всего только воспоминание  многолетней  давности  о
какой-то истории болезни, о нескольких строках, вдобавок прочитанных вверх
ногами...  Прозвища  и  слушки...  анекдоты  о  Корнелиусе...  реестр  его
чудачеств. Невозможно с этим выступать перед комиссией.
   Важнее всего был "Анабис". Пиркс обдумывал  уже  полубредовые  проекты:
если нельзя это сделать официально, так, может,  ему  надо  стартовать  на
своем "Кювье", чтобы с борта корабля послать "Анабису"  предостережение  и
результаты своего  мысленного  расследования?  О  последствиях  думать  не
стоит... Нет, это уж слишком рискованно.  С  командиром  "Анабиса"  он  не
знаком. А сам он разве послушался бы чужих советов,  основанных  на  таких
гипотезах? При полнейшем отсутствии доводов? Сомнительно...
   Остается, значит, только сам Корнелиус.  Адрес  его  известен:  Бостон,
комбинат  "Синтроникс".  Но  как   же   можно   требовать,   чтобы   такой
недоверчивый, дотошный, педантичный человек признался,  что  совершил  то,
чему силился противодействовать всю свою  жизнь?  Может,  после  беседы  с
глазу на глаз, после долгих увещеваний, напоминаний  об  угрозе,  нависшей
над "Анабисом", Корнелиус согласился бы, что надо послать  предостережение
кораблю, и сам обосновал бы это предостережение - он ведь честный человек.
Но в разговоре, который с восьмиминутными паузами ведется между  Марсом  и
Землей, когда ты  обращаешься  к  экранам,  а  не  к  живым  собеседникам,
взвалить такое обвинение на беззащитного человека и  требовать,  чтобы  он
признался  в  убийстве  -  хоть  и  неумышленном   -   тридцати   человек?
Невообразимо!
   Пиркс все сидел на койке, плотно сплетя пальцы, словно для молитвы.  Он
безмерно дивился, что это возможно: настолько все знать и настолько ничего
не мочь! Он обвел взглядом книги на полке. Их авторы помогли ему - помогли
своим поражением. Все они потерпели поражение, ибо спорили  о  каналах,  о
том, что якобы наблюдали на далеком пятнышке сквозь стекла  телескопов,  а
не о том, что было в них самих. Они спорили о Марсе, которого не видали, а
видели они глубины собственного разума,  который  порождал  героические  и
роковые образы. Они проецировали свои мечты  в  космическую  даль,  вместо
того чтобы задуматься о самих себе. Так  и  в  этом  случае:  каждый,  кто
забирался в дебри теории  компьютеров  и  там  искал  причины  катастрофы,
удалялся от сути дела. Компьютеры были невиновны и нейтральны, так же  как
и Марс, которому сам Пиркс предъявлял  какие-то  бессмысленные  претензии,
словно мир несет  ответственность  за  те  миражи,  которые  пытается  ему
навязать человек. Но эти старые книги уже сделали все, что могли. Пиркс не
видел выхода.
   На самой нижней полке была и беллетристика; среди разноцветных корешков
виднелся выцветший голубоватый томик  Эдгара  По.  Значит,  и  Романи  его
читает? Сам Пиркс не любил По - за искусственность  языка,  за  вычурность
фантазии, которая не хочет сознаться, что ее породили сновидения.  Но  для
Корнелиуса это была почти что библия. Пиркс бездумно  вытащил  книгу,  она
сама раскрылась на оглавлении,  и  название  одного  из  рассказов  просто
ошеломило его. Однажды после вахты Корнелиус дал Пирксу томик Эдгара По  и
особенно  расхваливал  этот  рассказ  -  о  том,  как  изобличили   убийцу
фантастически изощренным,  неправдоподобным  способом.  Потом  Пирксу  еще
пришлось лицемерно хвалить  рассказ  -  известное  дело,  командир  всегда
прав...
   Идея, вдруг осенившая Пиркса, вначале показалась ему  просто  занятной;
потом он начал понемногу примериваться  к  ней.  Она  слегка  походила  на
студенческий розыгрыш и одновременно - на подлый удар  в  спину.  Выглядит
это дико, несуразно, жестоко, но - кто знает? - именно  в  такой  ситуации
может подействовать. Послать телеграмму из  четырех  слов.  Возможно,  эти
подозрения - сплошной бред; Корнелиус, чью историю болезни видел Пиркс,  -
совсем другой человек, а этот Корнелиус  тренирует  компьютеры  в  строгом
соответствии с правилами и никакой вины за  собой  чувствовать  не  может.
Получив такую телеграмму, он пожмет плечами и  подумает,  что  его  бывший
подчиненный позволил себе идиотскую шутку, в высшей степени омерзительную,
но больше уж ничего не подумает и ничего не сделает.
   Но если весть о катастрофе пробудила в нем тревогу, неясные подозрения,
если он  уже  начинает  понемногу  догадываться  о  своей  причастности  к
трагедии и противится этим догадкам, тогда  четыре  слова  телеграммы  как
громом поразят его. Он мгновенно почувствует, что его целиком и  полностью
уличили в том, чего он сам себе не решился отчетливо сформулировать, и что
он виновен. Он уже не сможет отделаться от мыслей об "Анабисе"  и  о  том,
что  его  ждет;  даже  если  он  попробует  обороняться  от  этих  мыслей,
телеграмма не даст ему покоя. Он не сумеет сидеть сложа руки, в  пассивном
ожидании; телеграмма будет жечь его, терзать его совесть -  и  что  тогда?
Пиркс достаточно знал  его,  чтобы  понимать,  -  старик  не  обратится  к
властям,  не  даст  показаний,  но  и  не  станет  обдумывать,  как  лучше
защищаться  и  как  избежать  ответственности.  Если  он   признает   себя
ответственным, то, по сказав ни слона, сделает то, что сочтет необходимым.
   А значит, нельзя так поступить. Пиркс еще раз перебрал все  варианты  -
он готов был беседовать с самим дьяволом, добиваться разговора с  ван  дер
Войтом, если бы такая беседа хоть что-нибудь сулила...  Но  никто  не  мог
помочь. Никто. Все обстояло бы иначе, если б не "Анабис" и  не  эти  шесть
дней сроку. Можно уговорить психиатров, чтобы они  дали  показания;  можно
пронаблюдать методы, которые  применяет  Корнелиус,  тренируя  компьютеры;
можно проверить компьютер "Анабиса", но на все это уйдут недели.  Так  что
же  делать?  Подготовить  старика,  послав   ему   какую-то   весточку   с
предупреждением, что... Но тогда нее дело  сорвется.  Болезненная  психика
Корнелиуса найдет всякие увертки  и  контрдоводы  -  ведь  даже  у  самого
честного  человека  имеется  инстинкт  самосохранения.  Корнелиус   начнет
защищаться или, скорое, будет на свой лад надменно молчать, а тем временем
"Анабис"...
   Пирксу казалось, что он куда-то  проваливается.  Все  вокруг  отвергало
его, отбрасывало - как в рассказе По  "Колодец  и  маятник",  где  мертвые
стены миллиметр  за  миллиметром  сжимаются  вокруг  беззащитного  узника,
подталкивая  его  к  пропасти...   Что   может   быть   беззащитней,   чем
беззащитность болезни, которая настигла  кого-то,  и  именно  поэтому  его
теперь ожидает подлый удар из-за угла? Что может быть  подлей,  чем  такая
подлость?
   Бросить это дело? И молчать? Конечно, это было бы легче всего! Никто  и
не додумался бы, что у  него  в  руках  были  все  нити.  После  очередной
катастрофы они сами нападут на след. Однажды начавшись, следствие в  конце
концов доберется до Корнелиуса и...
   Но если это так и есть, если он не спасет старого командира даже  своим
молчанием, тогда он не имеет права молчать. Больше Пиркс ни о чем  уже  не
думал,  потому  что  начал  действовать,  словно  избавившись  от   всяких
сомнении.
   Внизу было пусто; только в кабине лазерной связи сидел дежурный техник.
Пиркс  написал  на  бланке  адрес:   "Земля,   США,   Бостон,   Корпорация
"Синтроникс", Уоррену Корнелиусу".
   В тексте депеши было всего четыре слова: "Thou Art the  Man"  ["Ты  еси
сотворивший сие!" - фраза,  которой  (якобы  устами  жертвы)  изобличается
убийца в одноименном рассказе].  К  своей  подписи  Пиркс  добавил:  "Член
комиссии по расследованию причин катастрофы  "Ариэля".  Место  отправления
депеши: Марс, Агатодемон". Это было все. Он вернулся в  комнату  Романи  и
заперся там. Кто-то стучался потом в дверь, слышались голоса, но Пиркс  не
подавал признаков жизни. Он нуждался в одиночестве,  потому  что  начались
душевные терзания, как он и  предвидел.  С  этим  уж  ничего  нельзя  было
поделать.
   Поздней ночью он стал читать Скиапарелли, чтобы не представлять себе по
сотне раз во всевозможных вариантах, как  Корнелиус,  приподняв  полуседые
щетинистые брови, берет телеграмму со штемпелем "Марс", как  разворачивает
шелестящую бумагу и отодвигает ее от дальнозорких глаз.  Пиркс  читал,  не
понимая ни слова, а когда перелистывал страницу, его охватывало  безмерное
удивление, смешанное с каким-то ребяческим огорчением: "Неужели же это  я?
Я - я смог такое сделать?!"
   Сомневаться не приходилось: Корнелиус попался в ловушку,  как  мышь;  у
него не оставалось свободного пространства, какого-то зазора для  хотя  бы
малейших уверток;  ситуация  так  сложилась,  что  не  допускала  уверток;
поэтому он своим заостренным четким почерком  набросал  на  листке  бумаги
несколько фраз, поясняя, что он  действовал  без  злого  умысла,  но  вину
целиком принимает на себя, подписался и в три часа тридцать минут  утра  -
через четыре часа после получения депеши - выстрелил себе  в  рот.  В  его
записке не было ни слова о болезни, ни малейшей попытки  самооправдания  -
ничего. Он словно бы одобрил поступок Пиркса лишь постольку, поскольку  он
помогал спасению "Анабиса", и решил принять участие в этом спасении  -  но
больше ни  в  чем.  Словно  бы  выразил  Пирксу  и  деловое  одобрение,  и
одновременно полнейшее презрение за коварно нанесенный удар.
   Возможно, впрочем, что Пиркс ошибался...
   Хоть  это  и  выглядит  несоразмерно  событиям,  Пиркса  очень  угнетал
театрально-напыщенный стиль, в котором ему пришлось действовать. Он одолел
Корнелиуса, пустив в ход Эдгара По и вообще действуя в  стиле  Эдгара  По,
хотя стиль этот претил ему, казался фальшивым; Пиркс  полагал,  что  труп,
окровавленным пальцем указывающий на убийцу, не отражает подлинного  ужаса
бытия.  По  его  наблюдениям,  ужас  бытия  проявлялся  обычно  в  злобных
издевках, а не в романтических  сценах.  Сопутствовал  он  и  размышлениям
Пиркса о том, как изменилась роль Марса  в  жизни  людей  по  сравнению  с
предыдущей эпохой. Из недосягаемого красноватого пятнышка на ночном  небе,
демонстрирующего  полупонятные  следы  деятельности  Иного  Разума,   Марс
превратился в плацдарм обычной земной жизни, то есть изнурительной  борьбы
со стихией, закулисных политических сделок и  всяческих  интриг;  он  стал
миром удручающих  вихрей  и  пыльных  бурь,  вдребезги  разбитых  ракет  и
хаотической путаницы; местом, откуда можно  было  не  только  полюбоваться
поэтически-голубым огоньком Земли, но и нанести смертельный удар человеку,
живущему  на  Земле.   Безупречный   полуфантастический   Марс   давнишней
ареографии исчез, оставив на память о себе лишь эти звучащие как  формулы,
как заклятия алхимиков греко-латинские названия мест,  по  которым  теперь
топали тяжелые башмаки. Безвозвратно утонула за горизонтом  эпоха  высоких
теоретических споров и только в момент гибели явила свой истинный облик  -
мечты, которая питается своей неосуществимостью. Остался Марс реальный - с
утомительной работой, экономическими расчетами и такими вот  грязно-серыми
рассветами, как тот, в который Пиркс появился в зале заседаний комиссии  и
представил свои доводы.