осто никогда не происходило. Он  разделял  беспокойство
Пиркса за судьбу экипажей "Анабиса" и  "Ареса"  и  делился  с  ним  своими
заботами. Его возмущала безответственность прессы, ее истерический тон. Он
просил Пиркса в случае надобности составить небольшую докладную записку по
вопросу о  предстоящих  посадках:  что  можно  сделать  для  повышения  их
безопасности. Он разговаривал так доверительно, что Пиркс через  некоторое
время извинился перед ним и, высунув голову  за  дверь  кабины,  попросил,
чтобы ему принесли рыбного салату... Ван  дер  Войт  с  истинно  отеческой
заботой ласково басил с экрана, а Пиркс неожиданно задал вопрос:
   - Вы говорили о специалистах, контролирующих имитацию. Кто они, как  их
зовут?
   Ван дер Войт через восемь минут удивился, но лишь на мгновение.
   - Наши "экзаменаторы"? -  он  широко  улыбнулся.  -  Да  это  все  ваши
коллеги, командор. Минт,  Стернхайн  и  Корнелиус.  Старая  гвардия...  мы
отобрали для "Синтроникса" самых лучших, каких только  могли  сыскать.  Вы
их, конечно, знаете!
   Больше им не удалось поговорить, потому  что  совещание  возобновилось.
Пиркс написал записку и передал ее Хойстеру с пометкой:  "Очень  срочно  и
очень важно".  Председательствующий  тут  же  прочел  вслух  эту  записку,
адресованную руководству Верфей. Там было три вопроса:
   1. На каком принципе строится  посменная  работа  главных  имитационных
контролеров Корнелиуса, Стернхайна и Минта?
   2. Несут  ли  контролеры  ответственность  и  какую  именно,  если  они
проглядят неправильные действия либо какие-то другие погрешности в  работе
испытуемого компьютера?
   3. Кто конкретно проводил испытания  компьютеров  "Ариэля",  "Ареса"  и
"Анабиса"?
   Это  вызвало  волнение  в   зале.   Пиркс   совершенно   недвусмысленно
подкапывался  под  самых  близких  ему  люден  -  почтенных,   заслуженных
ветеранов космонавтики!
   Земля, точнее дирекция Верфей, подтвердила  получение  вопросов;  ответ
обещали дать минут через пятнадцать.
   Пиркс сидел огорченный  и  озабоченный.  Нехорошо  получилось,  что  он
добывает информацию таким официальным путем. Он рискует  вызвать  всеобщую
неприязнь; да и позиции его в этом деле могут пошатнуться, если дойдет  до
подачи  "особого  мнения".  Разве  то,  что  Пиркс   попытался   повернуть
расследование от чисто технических вопросов  к  конкретным  людям,  нельзя
истолковать как подчинение нажиму ван дер Войта? А  генеральный  директор,
усмотрев в этом пользу для Верфей, немедленно потопил  бы  Пиркса,  сделав
соответствующие намеки репортерам. Бросил бы его на  съедение  прессе  как
неуклюжего пособника...
   Но Пирксу ничего не оставалось, кроме этого выстрела  наугад.  Добывать
информацию неофициально, окольными путями не хватало времени. Да и не было
у него никаких определенных подозрений. Чем же он тогда  руководствовался?
Довольно туманными представлениями о том, что опасности таятся не в  людях
и не в автоматах,  а  на  стыке,  там,  где  люди  вступают  в  контакт  с
автоматами,  ибо  мышление  людей  так  ужасающе  отличается  от  мышления
автоматов. И еще чем-то, что он вынес из минут,  проведенных  у  полки  со
старинными книгами, и чего не смог бы отчетливо выразить.
   Вскоре пришел ответ: каждый контролер вел свой компьютер от  начала  до
конца испытаний;  ставя  свою  подпись  на  документе,  носившем  название
"аттестата зрелости", он брал на себя ответственность за  любые  упущения.
Компьютер "Анабиса" испытывал Стернхайн, оба остальных - Корнелиус.
   Пирксу захотелось уйти из зала, однако он не мог себе этого  позволить.
Он и без того уже чувствовал, как нарастает напряженность.
   Заседание кончилось в одиннадцать. Пиркс притворился, что  не  замечает
знаков, которые подавал  ему  Романи,  и  ушел  поскорее,  будто  спасаясь
бегством. Запершись в своей каморке, он рухнул  на  койку  и  уставился  в
потолок.
   Минт и Стернхайн не в  счет.  Значит,  остается  Корнелиус.  Человек  с
рационалистическим и научным складом ума начал бы с вопроса: что же такое,
собственно, мог прозевать контролер? Неизбежный ответ: "Абсолютно ничего!"
- сразу перекрыл бы эту дорогу для  расследования.  Но  Пиркс  не  обладал
научным складом ума, так что этот вопрос ему и  в  голову  не  пришел.  Не
пробовал он также размышлять о процедуре испытаний компьютера, будто зная,
что и тут ничего не добьется. Думал он просто  о  Корнелиусе  -  о  таком,
каким он его знал, - а знал его Пиркс неплохо, хотя расстались  они  много
лет назад. Относились они тогда друг к другу неважно, чему  удивляться  не
приходилось, поскольку Корнелиус был на "Гулливере" командиром, а Пиркс  -
младшим навигатором. Однако отношения у них сложились хуже, чем это обычно
бывает в таких ситуациях, потому  что  Корнелиус  был  просто  помешан  на
точности и обстоятельности. Его авали Мучилой, Педантом, Скопидомом и  еще
Мухобоем, потому что он мог отправить половину команды на охоту за  мухой,
обнаруженной  на  корабле.  Пиркс  улыбался,  вспоминая  эти  восемнадцать
месяцев под началом у Педанта Корнелиуса; теперь-то он  мог  улыбаться,  а
тогда из себя выходил. До чего же нудный тип был Корнелиус! Однако его имя
упоминается в энциклопедиях - в  связи  с  исследованием  внешних  планет,
особенно Нептуна.
   Маленький, серолицый, он вечно злился и от всех ожидал  подвоха.  Когда
он рассказывал, будто вынужден лично обыскивать всю  свою  команду,  чтобы
они не протаскивали мух на корабль, ему никто не верил, но Пиркс-то  знал,
что это не выдумки. Дело было,  конечно,  не  в  мухах,  а  в  том,  чтобы
досадить старику. У него в каюте всегда имелась коробка ДДТ;  он  способен
был застыть среди разговора, подняв палец (горе тем, кто не замирали ответ
на этот знак) и прислушиваясь к тому, что принял за жужжание.  В  карманах
он носил отвес и складной  метр;  когда  он  контролировал  погрузку,  это
походило на осмотр места катастрофы, которая, правда, еще не произошла, но
явно близится. Пиркс будто снова услышал крик: "Мучила идет,  скрывайся!",
после  которого  кают-компания  пустела;  он  вспомнил   странный   взгляд
Корнелиуса - его глаза словно бы  не  принимали  участия  в  том,  что  он
говорил или делал, а сверлили все вокруг, выискивая  места,  не  полностью
приведенные в порядок. У  людей,  что  проводят  в  космосе  десятки  лет,
накапливаются чудачества, но Корнелиус был рекордсменом по этой части.  Он
терпеть не мог, чтобы кто-нибудь стоял у него за спиной; если он  случайно
садился на стул, на котором только что сидел кто-то другой, то, ощутив это
по теплоте сиденья, вскакивал как ошпаренный. Он был  из  тех  людей,  при
виде которых невозможно себе представить, как они выглядели  в  молодости.
Лицо его  вечно  выражало  угнетенность,  вызванную  несовершенством  всех
окружающих; он страдал от того, что но мог  обратить  их  в  свою  религию
педантизма. Тыкая пальцем в колонки отчета,  он  по  двадцать  раз  подряд
проверял...
   Пиркс замер. Потом поднялся и сел на койке - медленно, осторожно, будто
он сделался стеклянным. Мысли, пробегая  по  хаосу  воспоминаний,  вслепую
задели за что-то, и оно откликнулось, словно эхо тревоги. Но что это было,
собственно? Что Корнелиус не выносил, чтоб стояли у него за  спиной?  Нет.
Что он изводил подчиненных? Ну и что? Ничего. Но это уже вроде  бы  ближе.
Пиркс чувствовал себя как  мальчишка,  который  молниеносно  сжал  руку  в
кулак, чтобы поймать жука, и смотрит теперь на кулак, боясь  его  разжать.
Не надо торопиться. Корнелиус славился  своим  пристрастием  к  соблюдению
всяческих формальностей ("Может это?" - Пиркс для проверки  придержал  ход
мысли). Когда сменялись инструкции, правила, все  равно  какие,  Корнелиус
запирался с официальным документом у себя в каюте  и  не  выходил  оттуда,
пока не вызубрит его наизусть. (Теперь это было похоже на игру в "жарко  -
холодно". Он чувствовал, что сейчас удаляется...) Расстались  они  девять,
нет - десять лет назад. Корнелиус как-то внезапно и  странно  исчез  -  на
вершине известности, которую принесло ему исследование Нептуна.  Говорили,
что он еще  вернется  на  корабль,  что  космонавигацию  преподает  только
временно, но он не вернулся. Дело  понятное  -  Корнелиусу  было  уже  под
пятьдесят... (Опять не то.) Аноним. (Это слово всплыло неизвестно откуда.)
Анонимка? Какая еще анонимка? Что Корнелиус болен и  симулирует  здоровье?
Что ему грозит инфаркт?.. Да нет же. Анонимка - это совсем другая история,
это было с другим человеком - с Корнелиусом Крэгом; тут Корнелиус - имя, а
там - фамилия. (Перепутал он  их,  что  ли?  Да.  Но  анонимка  не  хотела
уходить. Странно - он не мог отцепиться от этого слова. Он все  энергичней
его отбрасывал, а оно со все более идиотской навязчивостью  возвращалось.)
Пиркс сидел съежившись. В голове - вязкая тина. Анонимка.  Аноним.  Теперь
он был уже почти уверен, что это слово заслоняет  собой  какое-то  другое.
Бывает такое: выпадет ложный знак, и нельзя  ни  отделаться  от  пего,  ни
отделить его от той сути, которую он скрывает.
   Пиркс встал. Он помнил, что на полке между "марсианскими" книгами стоял
толстый  словарь.  Он  открыл  том  наугад,  на  "Ан".  Ана.   Анакантика.
Анакластика. Анаконда. Анакруза. Анаклета. (Вот ведь сколько  всяких  слов
не знаешь...) Анализ, аналогия, ананас.  Ананке  (греч.):  богиня  судьбы.
Это?.. Но что же общего имеет богиня с... Также: принуждение.
   Пелена с глаз упала. Он увидел белый кабинет, спину врача, стоявшего  у
телефона, открытое окно и бумаги на  столе,  шевелящиеся  от  ветерка.  Он
вовсе не старался прочесть машинописный текст, но глаза сами уцепились  за
печатные  буквы:  он  еще  мальчишкой  настойчиво  учился  читать  тексты,
перевернутые вверх ногами.  "Уоррен  Корнелиус;  диагноз:  ананкастический
синдром". Доктор заметил  разбросанные  бумаги,  собрал  их  и  спрятал  в
портфель. Разве он тогда не поинтересовался, что  означает  этот  диагноз?
Наверное, но поскольку понимал, что ведет себя неэтично, постарался  потом
об этом забыть. Сколько лет прошло с тех пор? Минимум шесть.
   Он отложил словарь -  взволнованный,  возбужденный,  но  смоете  с  тем
разочарованный. Ананке - принуждение; значит, наверное, невроз  навязчивых
состояний.
   Невроз навязчивых состояний. Он об этом прочел все, что было  возможно,
еще мальчишкой, - была такая семейная история, он хотел  понять,  что  это
означает...  Память,  хоть  и  не  без  сопротивления,  все  же   выдавала
информацию. Уж что-что, а память у Пиркса была хорошая. Возвращались фразы
из медицинской  энциклопедии,  словно  вспышки  озарений,  ибо  они  сразу
налагались на образ Корнелиуса. Пиркс видел его теперь  совершенно  иначе.
Это было зрелище конфузное и  вместе  с  тем  печальное.  Так  вот  почему
Корнелиус по двадцать раз в день мыл руки и не мог не гоняться за  мухами,
и бесился, когда у него пропадала  закладка  для  книги,  и  запирал  свое
полотенце на ключ, и  не  мог  сидеть  на  чужом  стуле.  Одни  навязчивые
действия порождали другие, и Корнелиуса все плотнее обволакивала их  сеть,
и он становился посмешищем. В конце концов это заметили врачи.  Корнелиуса
списали с корабля. Пиркс напряг память, и  тогда  ему  показалось,  что  в
самом низу страницы были три слова,  напечатанные  вразбивку:  "К  полетам
непригоден". А поскольку психиатр не разбирался в компьютерах, он разрешил
Корнелиусу работать в "Синтрониксе". Наверно,  подумал,  что  это  и  есть
идеальное  место  для  такого  придиры.  Сколько   возможностей   блеснуть
педантичной аккуратностью! Корнелиуса  это,  надо  полагать,  воодушевило.
Работа важная и полезная, а самое главное - теснейшим образом связанная  с
космонавтикой...
   Пиркс лежал, уставившись в потолок, и ему даже не приходилось  особенно
напрягаться, чтобы представить себе Корнелиуса в "Синтрониксе". Что он там
делал?  Контролировал  имитаторы,  когда  те  давали  задания  корабельным
компьютерам. То есть осложнял им работу, учил их уму-разуму,  а  это  была
его стихия, это он умел делать, как никто.  Корнелиус,  должно  быть,  все
время боялся, что его в конце концов сочтут сумасшедшим, хотя  сумасшедшим
он не был. В ситуациях подлинно критических  Корнелиус  никогда  не  терял
головы. Он был энергичен и решителен, но в повседневных условиях  эту  его
энергию и решимость постепенно разъедали навязчивые  идеи.  Он,  наверное,
чувствовал себя между экипажем корабля и выкрутасами своей психики  словно
между молотом и наковальней. Он выглядел страдальцем не  потому,  что  был
сумасшедшим и подчинялся этим своим  внутренним  приказам,  а  именно  вот
потому, что боролся с ними  и  неустанно  изыскивал  всяческие  претексты,
оправдания, цеплялся за инструкции, стараясь оправдаться ссылкой на них  -
что это отнюдь не он придумал, не он ввел эту бесконечную муштру.  Душа  у
него была не капральская, иначе не стал бы он читать Эдгара  По  и  всякие
жуткие и необычайные истории. Может, он  искал  в  этих  книгах  отражение
своего внутреннего ада? Это ведь подлинный ад - чувствовать у себя  внутри
сложную сеть  жестких,  словно  проволока,  приказов,  какие-то  преграды,
торчащие повсюду, будто жерди,  какие-то  заранее  вычерченные  пути  -  и
непрестанно со всем этим бороться, подавлять это снова и снова... В основе
всех его действий был страх, что случится нечто непредвиденное. К этому-то
он все время и готовился,  из-за  этого  он  всех  тренировал,  муштровал,
школил; отсюда его вечные учебные  тревоги,  обходы,  проверки,  бессонные
блуждания по всему кораблю... Господи боже, он  ведь  знал,  что  над  ним
исподтишка смеются; может, он даже и понимал, до чего все это  бесполезно.
Можно  ли  предположить,  что  он  как  бы  вымещал  все  свои  страхи  на
компьютерах "Синтроникса", когда гонял их до изнеможения? Если даже так  и
было, он, вероятно, не отдавал себе в этом отчета.  Он  убедил  себя,  что
именно так и должен поступать.
   Удивительно:  стоило  Пирксу  изложить  события,  которые   он   раньше
воспринимал как серию анекдотов, на языке медицинских терминов - и события
эти обрели иной смысл. Он мог заглянуть в их  недра  при  помощи  отмычки,
которую  предоставляет   психиатрия.   Механизм   чужой   индивидуальности
открывался  -  обнаженный,  упрощенный,  сведенный  к   горсточке   жалких
рефлексов, от которых никуда не денешься. Мысль  о  том,  что  врач  может
именно так рассматривать людей, хотя бы и с целью  им  помочь,  показалась
ему до невероятия отталкивающей. Но одновременно исчез  отсвет  шутовства,
паясничанья, который тусклым ободком окружал  воспоминания  о  Корнелиусе.
При этом новом,  неожиданном  видении  событий  не  оставалось  места  для
плутоватого, недоброго юмора, который рождается в школах,  казармах  и  на
палубах кораблей. Ничего смешного не было в Корнелиусе.
   Работа в "Синтрониксе"... Казалось бы,  она  идеально  подходит  такому
человеку:  здесь  надо  нагружать,  требовать,   усложнять   до   пределов
возможностей.  Корнелиус  наконец-то  мог  дать  волю  своим   подавленным
стремлениям. Непосвященным казалось, что это великолепно: старый  практик,
опытный навигатор передает свои обширные познания автоматам; что же  может
быть лучше? А Корнелиус теперь имел рабов и не  обязан  был  сдерживаться,
поскольку они не были людьми.
   Компьютер, сходящий с конвейера, - все равно что новорожденный: он тоже
способен научиться всему и не знает пока ничего.  Процесс  учебы  ведет  к
возрастанию специализации и  утрате  исходной  недифференцированности.  На
испытательном стенде компьютер  играет  роль  мозга,  тогда  как  имитатор
выполняет функции тела. Мозг, подключенный к  телу,  -  вполне  подходящая
аналогия.
   Мозг должен знать о состоянии и степени готовности каждой мышцы;  точно
так  же  компьютер  должен  иметь  информацию  о   состоянии   корабельных
агрегатов. Он отправляет по  электронным  путям  тысячи  вопросов,  словно
швыряет тысячи мячиков сразу во все закоулки  металлического  гиганта,  по
отзвукам эха создавая для себя образ ракеты и того, что ее окружает.  И  в
эту надежную, безошибочную систему  вторгся  человек,  который  болезненно
страшится неожиданного и  преодолевает  этот  свой  навязчивый  страх  при
помощи неких ритуальных действий. Имитатор стал  орудием  реализации  этих
болезненных страхов. Корнелиус действовал в  духе  верховного  принципа  -
обеспечения безопасности. Разве это не могло казаться похвальным усердием?
Как он, должно быть,  старался!  Нормальный  ход  работы  он  вскоре  счел
недостаточно надежным. Чем сложнее ситуация, в которой  оказался  корабль,
тем быстрее следует о  ней  информировать.  Корнелиус  полагал,  что  темп
проверки агрегатов должен зависеть от значимости  процедуры.  А  поскольку
наибольшее значение имеет процедура посадки... Он изменил программу? Вовсе
нет; ведь шофер, который  вздумает  проверять  двигатель  ежечасно,  а  не
ежедневно, может при  этом  строго  соблюдать  правила  движения.  Поэтому
программа не могла воспрепятствовать действиям Корнелиуса.  Он  целился  в
том направлении, где программа не имела защиты,  потому  что  _этакое_  не
могло прийти в голову ни одному  программисту.  Если  компьютер  от  такой
перегрузки разлаживался, Корнелиус отправлял  его  обратно  в  технический
отдел. Понимал он, что заражает компьютеры навязчивыми идеями? Вряд ли; он
был  практиком,  в  теории  ориентировался   плохо;   он   с   педантичной
скрупулезностью сомневался во всем, бесконечно проверял  все;  в  этом  же
духе он проводил испытания машин. Он, конечно, перегружал компьютеры - ну,
и что же?.. Они  ведь  не  могли  пожаловаться.  Это  были  новые  модели,
поведением похожие на шахматистов. Игрок-компьютер победит любого человека
- при  условии,  что  его  учителем  не  будет  кто-то  вроде  Корнелиуса.
Компьютер предвидит замыслы противника на два-три хода вперед; если  б  он
пытался  предвидеть  на  десять  ходов  вперед,  его  бы  задушил  избыток
возможных  вариантов,  ибо  их  количество  растет  но  экспоненте.  Чтобы
предвидеть  десять  очередных  ходов  на  шахматной  доске,  пришлось   бы
оперировать девятизначными числами. Такого самопарализующегося  шахматиста
дисквалифицировали бы на  первом  же  состязании.  На  борту  корабля  это
сначала не было заметно: можно наблюдать лишь входы и выходы системы, а не
то, что происходит внутри нее. Внутри нарастала толчея,  снаружи  все  шло
нормально - до норы до времени. Вот так  он  их  и  дрессировал  -  и  эти
подобия  человеческого  разума,  которые  едва  справлялись  с   реальными
заданиями, потому что Корнелиус создал уйму фиктивных, стали  рулевыми  на
стотысячниках.  Любой  из   этих   компьютеров   страдал   ананкастическим
синдромом: вынужденное повторение операций, усложнение  простых  действий,
попытки учесть "все сразу". Компьютеры, конечно,  не  наследовали  страхов
Корнелиуса, они лишь  воссоздавали  структуру  свойственных  ему  реакций.
Парадокс заключался в том,  что  именно  повышенная  емкость  этих  новых,
усовершенствованных моделей способствовала катастрофе; ведь эти компьютеры
могли  функционировать  очень  долго,   пока   информационная   перегрузка
постепенно не выводила из строя их контуры. Но когда "Ариэль" опускался на
космодром  Агатодемона,  какая-то  последняя   капля   переполнила   чашу.
Возможно, ее роль сыграли  первые  порывы  урагана  -  на  них  надо  было
молниеносно реагировать,  а  компьютеру,  заблокированному  информационной
лавиной, которую он сам же и вызвал, уже нечем было управлять. Он перестал
быть устройством реального времени, не поспевал уже моделировать  реальные
события - его захлестывали вымышленные... Перед ним была огромная масса  -
диск планеты, и программа не позволяла ему попросту отказаться от  начатой
процедуры,  а  между  тем  продолжать  ее  он  уже  не  мог.  Поэтому   он
интерпретировал планету как метеор, идущий курсом пересечения, -