анесенными  на
него точками и кляксами, которые на большом расстоянии сливались  в  некое
подобие сети каналов, а потом спрашивали: почему каналы на Марсе не  видны
даже в самые мощные телескопы? Почему невооруженным глазом можно усмотреть
каналы и на Луне? Почему первые наблюдатели не видели никаких  каналов,  а
после Скиапарелли все, как по команде, прозрели? А  "каналисты"  отвечали:
до появления телескопов никто никогда никаких каналов на Луне не видел.  В
больших телескопах нельзя  использовать  полную  апертуру  и  максимальное
увеличение, потому что атмосфера  Земли  недостаточно  спокойна;  опыты  с
рисунками - это обходный маневр... У "каналистов" на все был готов  ответ.
Марс - это гигантский замерзший океан, каналы  -  трещины  в  его  ледяных
полях, раскалывающихся под ударами метеоритов. Нет, каналы -  это  широкие
долины,  по  которым  текут  весенние  паводки,  а  на  их  берегах  тогда
расцветает марсианская растительность. Спектроскопия  перечеркнула  и  эту
возможность: выяснилось, что воды слишком мало.  Тогда  узрели  в  каналах
огромные каньоны, длинные долины, по которым плывут от полюса  к  экватору
потоки туч,  гонимые  конвекционными  течениями.  Скиапарелли  никогда  не
решался открыто  заявить,  что  каналы  -  это  создания  инопланетян,  он
использовал двузначность термина "канал"; это был специфический пунктик  -
такая застенчивость миланца и многих других астрономов:  они  не  называли
вещи своими именами, а только рисовали карты и предъявляли их. Но в архиве
Скиапарелли сохранились рисунки,  объясняющие,  как  возникает  раздвоение
каналов, как появляются пресловутые  "каналы-близнецы"  -  там,  где  вода
врывается в  параллельные,  прежде  высохшие  русла,  ее  подъем  внезапно
затемняет  контуры,  как  если  бы  залить  тушью  насечки  на   дереве...
Противники  же  не  только  отрицали  существование  каналов,  не   только
накапливали контраргументы, но с течением времени словно бы  все  яростней
ненавидели эти каналы. Уоллес, второй вслед за Дарвином  создатель  теории
естественной эволюции, то есть даже не астроном, человек, который,  может,
в жизни ни разу не глядел  на  Марс  в  телескоп,  в  своем  стостраничном
памфлете изничтожил не только каналы, но и  самую  мысль  о  существовании
жизни на Марсе. "Марс, - писал  он,  -  не  только  не  заселен  разумными
существами, как это  утверждает  мистер  Лоуэлл,  -  он  вообще  абсолютно
необитаем".
   Никто из ареологов не отличался сдержанностью  и  умеренностью:  каждый
стремился  открыто   провозгласить   свое   кредо.   Следующее   поколение
"каналистов" уже описывало марсианскую цивилизацию - и разногласия  росли:
"живой оазис деятельного разума", - говорили одни;  "мертвая  пустыня",  -
отвечали им другие. Потом Сахеко увидел эти загадочные вспышки,  мгновенно
гаснущие среди возникающих туч;  они  были  слишком  кратковременными  для
вулканического  извержения  и  появлялись  при  противостоянии  планет,  а
значит, не  могли  порождаться  отблеском  Солнца  на  обледенелом  горном
склоне; произошло это еще до открытия атомной энергии, так что гипотеза  о
марсианских ядерных испытаниях возникла позднее... В  первой  половине  XX
века все согласились с тем, что геометрически четких каналов  Скиапарелли,
правда, нет, но все же существует Нечто, дающее  возможность  их  увидеть;
глаз дорисовывает, но не творит иллюзии из ничего; каналы  видело  слишком
много людей из самых разных точек земного шара. В  общем  наверняка  -  не
открытая вода в ледяных расщелинах и не потоки низких туч в руслах  долин,
возможно, даже и не полосы растительности, а все же  есть  Нечто  -  почем
знать, может, еще более загадочное, непонятное - и оно ждет  человеческого
взгляда, фотообъективов, автоматических зондов.
   Пиркс ни с кем не делился  мыслями,  которые  овладевали  им  при  этом
ненасытном чтении, но Берст, сообразительный и беспощадный, как и подобает
первому ученику, раскусил тайну Пиркса и на несколько  недель  сделал  его
посмешищем всего курса: прозвал его  "канальным  Пирксом",  который  якобы
провозгласил новую доктрину наблюдательной астрономии: "Верую,  ибо  этого
нет". Пиркс и вправду знал, что никаких каналов нет  и  -  что  еще  хуже,
может, еще безжалостней - нет вообще ничего такого, что напоминает каналы.
Как же он мог этого не знать, если Марс давно уже был покорен, если сам он
сдавал зачеты но ареографии и ему приходилось не только ориентироваться на
детальных аэрофотокартах марсианской поверхности, но и совершать посадки -
в имитаторе - на дно того самого Агатодемона,  где  он  теперь  стоял  под
колпаком  Проекта,  перед   полкой   с   плодами   двухсотлетних   усилий,
обратившимися в музейный экспонат.
   Разумеется, он все это знал, но  эти  знания  держались  в  его  голове
как-то совершенно обособленно: они  не  подлежали  проверке,  словно  были
сплошным грандиозным обманом. И словно  по-прежнему  существовал  какой-то
другой,  недосягаемый,  покрытый  геометрическими  чертежами  таинственный
Марс.
   Во время полета на линии Земля - Марс наступает такой период, возникает
такая зона, откуда действительно начинаешь видеть невооруженным глазом,  и
притом видеть непрерывно на протяжении многих часов, то, что  Скиапарелли,
Лоуэлл  и  Пикеринг  наблюдали  только  в  редкие  мгновения  атмосферного
затишья. Через иллюминаторы - иногда сутки, а иногда и двое суток -  можно
наблюдать  каналы,  возникающие  как  тусклый  чертеж   на   фоне   бурого
недружелюбного диска. Потом, когда планета еще  немного  приблизится,  они
начинают бледнеть, расплываться, один за другим уходят в небытие,  от  них
не остается ни малейшего следа,  и  планета,  лишенная  каких-либо  четких
очертаний, своей пустынностью, своим нудным, будничным равнодушием  словно
насмехается над теми надеждами, которые она пробудила. Правда,  еще  через
несколько  недель  полета  Нечто  появляется   окончательно   и   уже   не
расплывается,  но  теперь  это  попросту   выщербленные   валы   кратеров,
причудливые  нагромождения  выветрившихся  скал,  бесформенные  каменистые
осыпи, тонущие в глубоком буром песке, и все  это  ничуть  не  походит  на
прежний, чистый и четкий  геометрический  чертеж.  На  близком  расстоянии
планета уже покорно, до конца обнажает свой хаос, она не  в  силах  скрыть
столь  очевидное  зрелище  миллиардолетней  эрозии.  И  этот  хаос   прямо
невозможно согласовать с тем памятным четким рисунком,  который  передавал
очертания чего-то, что воздействовало так сильно,  будило  такое  волнение
именно  потому,  что  в  нем  угадывался  логический   порядок,   какой-то
непонятный, но выдающий свое присутствие  смысл,  для  понимания  которого
требовалось только приложить побольше усилий.
   Так в чем же он, собственно, был, этот смысл,  и  что  таилось  в  этом
насмешливом мираже? Проекция сетчатки глаза,  его  оптических  рецепторов?
Активность зрительной зоны головного мозга? Никто не собирался отвечать на
этот вопрос, ибо  отвергнутая  проблема  разделила  участь  всех  прежних,
перечеркнутых, сметенных  научным  прогрессом  гипотез:  ее  выбросили  на
свалку.
   Раз нет каналов - ни даже чего-то специфического в рельефе планеты, что
способствовало бы возникновению такой стойкой иллюзии, - так не  о  чем  и
говорить,  не  над  чем  размышлять.  Наверное,  хорошо,  что   никто   из
"каналистов", как и из "антиканалистов", не  дожил  до  этих  отрезвляющих
открытий, ибо загадка вовсе не была решена:  она  попросту  исчезла.  Есть
ведь и другие планеты с плохо различимыми дисками, но каналов не видели ни
на одной из них - никогда. Никто их не обнаруживал, никто не  зарисовывал.
Почему? Неизвестно.
   Разумеется, можно было бы и на этот счет строить гипотезы: может, нужна
некая смесь расстояния и  оптического  увеличения,  объективного  хаоса  и
субъективного стремления к упорядоченности; следов того, что, возникая  из
мутного пятнышка в окуляре и все время оставаясь за гранью доступности для
восприятия, на какие-то мгновения все же почти переступало эту  грань,  то
есть требовалась хотя бы малейшая опора для мечтаний -  и  тогда  была  бы
написана эта, заранее вычеркнутая, глава астрономии.
   Целые поколения ареологов требовали от  планеты,  чтобы  она  стала  на
чью-то сторону, как полагается в честной  игре,  -  и  уходили  из  жизни,
нерушимо веря, что это дело попадет наконец к подлинно компетентным судьям
и будет решено окончательно, справедливо и бесспорно. Пиркс  понимал,  что
все  они,  хоть  и  по-разному,  почувствовали  бы   себя   обманутыми   и
разочарованными, если б получили такие обстоятельные разъяснения по  этому
поводу,  какие  суждено   было   получить   ему.   В   этом   разъяснении,
перечеркивающем все вопросы и ответы, в полнейшей  несостоятельности  всех
гипотез и суждений о загадочном объекте был какой-то горький,  но  важный,
жестокий, но полезный урок, который - Пиркса вдруг осенило - имел связь  с
тем, что здесь произошло и над чем он ломал голову.
   Связь между старинной ареографией и гибелью  "Ариэля"?  В  чем  же  она
состоит? И  как  следовало  бы  истолковать  это  неясное,  но  неотвязное
ощущение?
   Этого Пиркс не знал. Однако он понимал, что  не  сможет  сейчас,  среди
ночи разгадать, в чем заключается связь между  столь  непохожими  друг  на
друга,  столь  отдаленными  явлениями,  и  уже  не  сможет  забыть  о   ее
существовании. Надо пока что отоспаться.
   Гася свет, он подумал еще, что Романи - человек, гораздо более  богатый
духовно,  чем  можно  было  предположить.  Эти  книги  были   его   личной
собственностью, а ведь каждый килограмм  личных  вещей,  привозившихся  на
Марс, вызывал ожесточенные споры; предусмотрительная администрация Проекта
поразвешивала   на   земном   космодроме   инструкции   и   воззвания    к
добропорядочности сотрудников, где объяснялось, как вредно для общего дела
загружать  ракеты  излишним  балластом.  От  людей  добивались   разумного
поведения, а сам Романи - как-никак руководитель Агатодемона - нарушил эти
предписания и правила, привезя несколько  десятков  килограммов  абсолютно
лишних книг. И зачем, собственно? Ведь нечего было и думать о том, что  он
сможет здесь читать эти книги.
   Уже  засыпая,  Пиркс  усмехнулся  в  темноте,  поняв,   чем   оправдано
присутствие  этого  библиофильского  старья  под   колпаком   марсианского
Проекта. Конечно,  никому  тут  дела  нет  до  этих  книг,  до  всех  этих
отвергнутых евангелий и пророчеств. Но казалось справедливым, более  того,
необходимым, чтобы запечатленные мысли людей, отдавших  лучшие  силы  души
загадке красной планеты,  оказались  тут,  на  Марсе,  уже  после  полного
примирения самых заядлых противников. Они это заслужили. А Романи, который
это понимал, был человеком, достойным доверия.
   Пиркс проснулся в пять утра; после  мертвого  сна  он  сразу  отрезвел,
словно  вылез  из  холодной  воды,  и,  имея  некоторое  время   в   своем
распоряжении, отвел себе пять минут, как нередко делал, - стал  размышлять
о командире погибшего корабля. Он не знал, мог ли Клайн спасти "Ариэля"  и
тридцать человек команды, но не знал также, пытался ли Клайн это  сделать.
Клайн  был  из  поколения  рационалистов  -  они  подлаживались  к   своим
непогрешимо логическим союзникам, компьютерам, ибо автоматика  предъявляла
к людям все более высокие требования, если они хотели  ее  контролировать.
Так что легче было слепо довериться ей. Пиркс этого не мог  сделать,  даже
если б и очень хотел. Это недоверие было у него в крови.
   Он включил радио.
   Буря разразилась. Он этого ожидал, но масштабы истерии его поразили.  В
заголовках доминировали три  темы:  подозрение  в  саботаже,  опасения  за
судьбу кораблей, летящих к Марсу, и, конечно, политические  аспекты  этого
происшествия.  Серьезные  газеты  остерегались   распространяться   насчет
саботажа, зато бульварная пресса дала себе волю. Много было  и  критики  в
адрес стотысячников - их недостаточно опробовали, они не могут  стартовать
с Земли, и, что еще хуже, их теперь невозможно вернуть  с  дороги,  потому
что  у  них  недостаточный  запас  топлива,  и  нельзя  их  разгрузить  на
околомарсианских орбитах. Все это было верно: стотысячники могли  садиться
только на Марс. Но три года назад пробная модель, правда с несколько  иным
типом компьютера, несколько раз совершила посадку на Марс вполне  успешно.
Доморощенные специалисты об этом словно  бы  и  не  слыхали.  Развернулась
также кампания  против  приверженцев  Проекта,  его  в  открытую  называли
сумасшествием. Наверное, где-то уже подготовили реестры  нарушении  правил
безопасности  и  на  обоих  марсианских  плацдармах,  и  при   утверждении
проектов, и на испытаниях моделей; перемывали  косточки  всем  марсианским
руководителям; общий тон был мрачно-пророческим.
   В шесть утра Пиркс пришел  в  Управление,  и  оказалось,  что  они  уже
никакая  не  комиссия,  -  Земля   успела   аннулировать   их   самозваную
организацию; они могли делать, что хотели, но  все  должно  было  начаться
заново, официально и легально, лишь после  того,  как  подключится  земная
группа. "Аннулированная"  братия  оказалась  вроде  бы  в  более  выгодном
положении, чем вчера: раз они не  обязаны  ничего  решать,  можно  гораздо
свободней разрабатывать гипотезы и выводы  для  высшей,  то  есть  земной,
инстанции.
   Материальное положение на Большом Сырте было довольно  сложным,  но  не
критическим; зато Агатодемон без поставок не  протянул  бы  и  месяца:  не
могло быть и речи о том, чтобы Сырт оказал им эффективную помощь:  тут  не
хватало не только строительных материалов, но даже воды.  Необходимо  было
немедленно ввести режим строжайшей экономии.
   Пиркс  слушал  этот  разговор  краем  уха:  тут   как   раз   доставили
регистрирующую аппаратуру из рулевой рубки  "Ариэля".  Останки  людей  уже
лежали в контейнерах; будут ли их  хоронить  на  Марсе,  пока  не  решили.
Регистрирующие  ленты  нельзя  было  анализировать   сразу,   понадобилась
какая-то подготовка, и поэтому  пока  обсуждались  вопросы,  не  связанные
непосредственно  с  причинами  и  ходом  катастрофы:  нельзя  ли  избежать
опасностей  Проекта,   мобилизовав   максимальное   количество   небольших
кораблей?  Смогут  ли  эти  корабли  достаточно  быстро  перебросить  сюда
необходимый минимум грузов? Пиркс, конечно, понимал  рациональность  таких
рассуждении, однако ему  трудно  было  не  думать  о  двух  стотысячниках,
которые находились на пути к Марсу и этими разговорами словно  бы  заранее
вычеркивались из жизни, будто все признали, что о дальнейшем  их  движении
на этой линии и говорить нечего. Так что же с ними делать, раз уж  они  не
могут не садиться?
   Около   десяти   Пиркс   улизнул   из   прокуренного    помещения    и,
воспользовавшись любезностью механиков космодрома,  отправился  с  ними  в
небольшом вездеходе на место катастрофы.
   День был довольно теплый  для  марсианского  и  почти  пасмурный.  Небо
приобрело водянисто-ржавый, чуть ли не розовый  оттенок;  в  такие  минуты
кажется, что Марс обладает своей, непохожей на земную, суровой красотой  -
слегка затуманенной, словно бы нераскрывшейся,  -  она  вскоре  под  более
яркими лучами Солнца проглянет сквозь пыльные бури и  грязные  полосы.  Но
таким ожиданиям  не  суждено  сбыться,  ибо  это  не  предвестник  чего-то
лучшего, а, наоборот, самое лучшее из того, что  может  продемонстрировать
планета.
   Удалившись на полторы мили от приземистого, похожего на  бункер  здания
диспетчерской,  они  доехали  до  конца  бетонированной  площадки:  дальше
вездеход безнадежно завяз. Пиркс был в легком  полускафандре,  какими  все
тут пользовались: ярко-голубой, намного удобнее  космического  и  с  более
легким ранцем, поскольку циркуляция  кислорода  здесь  была  открытая,  но
климатизатор, видимо, пошаливал - стоило Пирксу вспотеть,  когда  пришлось
пробираться по  сыпучим  дюнам,  -  и  стекло  шлема  сразу  затуманилось;
впрочем, здесь в этом не было ничего страшного - между патрубком  шлема  и
нагрудной частью скафандра болтались, как индюшачьи сопли, пустые мешочки:
в них можно было всунуть руку и изнутри протереть стекло;  способ  хотя  и
примитивный, но действенный.
   Дно огромной воронки было сплошь забито гусеничными машинами;  туннель,
через который пробрались в рулевую рубку, походил на отверстие шахты,  его
даже  прикрыли  с  трех   сторон   листами   рифленого   алюминия,   чтобы
предотвратить осыпание песка. Половину  воронки  загромоздила  центральная
часть корпуса, огромная, как трансатлантический лайнер, выброшенный  бурей
на сушу и разбившийся о скалы; под ним копошилось человек пятьдесят, но  и
люди, и краны с экскаваторами казались муравьями  у  трупа  великана.  Нос
ракеты, почти не поврежденный обломок длиной восемнадцать  метров,  отсюда
не был виден - он с разгону отлетел на несколько сот метров;  о  том,  что
сила удара была чудовищной, свидетельствовали оплавленные обломки  кварца:
кинетическая  энергия  мгновенно  превратилась  в   тепловую   и   вызвала
термический скачок, как при падении метеорита, хотя  скорость  все  же  не
была такой уж значительной - она оставалась в  пределах  звуковой.  Пирксу
показалось,  что  несоответствием  между  наличными  средствами   базы   и
громадностью корабля все же нельзя полностью  оправдать  то,  как  ведутся
работы; конечно, тут приходилось импровизировать, по в  этой  импровизации
было немало разгильдяйства; возможно, оно порождалось мыслью  о  том,  как
невообразимо огромен ущерб. Даже вода не уцелела - цистерны все до  единой
полопались, и песок поглотил  тысячи  гектолитров,  прежде  чем  остальное
обратилось в лед. Этот лед производил особенно  жуткое  впечатление  -  из
корпуса,  распоротого  метров  на  сорок   вдоль,   вываливались   грязные
поблескивающие ледопады, упираясь  в  дюны  причудливыми  зубцами,  словно
взорвавшийся  корабль  изверг  из  себя  ледяную  Ниагару.  Но  ведь  было
восемнадцать ниже нуля, а ночью температура падала до  шестидесяти.  Из-за
этих стеклянистых каскадов остов корабля казался неимоверно старым - можно
было подумать, что он лежит здесь с  незапамятных  времен.  Чтобы  попасть
внутрь корпуса, пришлось бы раскалывать и вырубать лед, поэтому  и  решили
вскрывать оболочку из туннеля. Оттуда  вытаскивали  уцелевшие  контейнеры,
груды их виднелись там и сям на склонах воронки, но дело шло как-то  вяло.
Доступ  к  кормовой  части  был  воспрещен;  там  на   растянутых   тросах
трепыхались красные флажки - сигналы радиоактивной опасности.
   Пиркс обошел поверху, по краю воронки все место катастрофы; он насчитал
две тысячи шагов, прежде чем оказался над закопченными раструбами дюз.  Он
возмущался,  глядя,  как  тянут  и  все  не  могут  вытянуть  единственную
уцелевшую цистерну с горючими маслами - цепи у них все соскальзывали.  Ему
казалось, что он пробыл здесь не очень долго,  но  кто-то  тронул  его  за
плечо и  показал  на  стрелку  кислородного  запаса.  Давление  в  баллоне
снизилось, и нужно было возвращаться  -  запасного  баллона  он  не  взял.
Новенькие часики показали, что он проторчал у обломков корабля  почти  два
часа.
   В зале заседаний обстановка изменилась; все  уселись  по  одну  сторону
длинного стола, а на  другой  стороне  техники  установили  шесть  больших
плоских телевизоров. Но, как обычно, что-то не ладилось на линии связи,  и
поэтому заседание отложили  до  часу  дня.  Хароун,  техник-телеграфист  с
Большого Сырта, которого Пиркс знал весьма отдаленно и  который  почему-то
питал к нему большое уважение,  дал  ему  первые  фотокопии  лент  из  так
называемой "бессмертной ячейки" корабля; тут  были  зафиксированы  команды
насчет распределения мощности. Хароун не имел права вот так, неофициально,
давать ему ленты, и Пиркс должным образом оценил  этот  знак  доверия.  Он
заперся в своей комнатке и, стоя под яркой лампой,