Павел Кузьменко
Рассказы

МУНДИАЛЬ
Флуктуация
Хромая судьба человека
Человек, сидящий в кресле
Эстафета


    Павел Кузьменко
    МУНДИАЛЬ

    Второй  раз  на  грешную  поверхность  я  ступил,  поднявшись со станции
    андеграунда  "Ковент  гарден" на одноименную площадь "Метрополитен сквер
    гарден".

    В  воздухе  плыла  взвесь  сумерек. Фонари, светофоры и царапающие блики
    рекламы  выкладывались  в  форме  проклятия.  Меня никто не ждал, хотя и
    никто  особенно  не  протестовал.  И  одно  небо,  одно и то же небо над
    огромным  городом  что-то, кажется, обещало непугающее, небезысходное. В
    небо я всегда глядел умиротворяясь, и вам советую.

    Вечер  густел,  наливался,  светом  и  кровью  наполнял  пещеристое тело
    города.  Город  отмечал  трехсотмиллионно-миллиардную  годовщину первого
    грехопадения   белкового  метеорита  на  планету  для  зарождения  этого
    безобразия.  Меня  так  не особенно ждали, да и веры мне так особенно не
    было.  Это  оказалось  печально,  одиноко, я даже захотел обратно. Ну уж
    ладно, пришел и пришел.

    От  Метрополитена мне было суждено свернуть сразу в переулок налево, ибо
    так  было  предначертано,  что  короче.  Я  вынул семисвечник и прочитал
    пляшущее  на голой стене название "Содомский байстрит". Тотчас же темная
    нетерпеливая   рука   огладила  мне  спину.  И  тысячи,  тысячи,  тысячи
    гомологичных  одна  другой  душ,  противных замыслу Творца, замелькали в
    сумерках, в тупиковых ответвлениях между голыми домами.

    -  Ну  что  ты?  - окликнул меня некто, откуда росла рука. - Зачем тогда
    пришел сюда?

    -  О,  не  за  тем.  О, как досадно ты ошибаешься. Словно некий Эрих фон
    Деникен,  выдвинувший  гипотезу, что библейское описание гибели Содома и
    Гоморры  есть  зашифрованный  не то старт, не то финиш космических ракет
    пришельцев.  На самом деле это был, уверяю вас, огонь небесный, пожегший
    сии  города  за грехи их. Прочь, прочь. За Содомским оживленное движение
    по   Маршалковской,  туда  -паломники  Мазовецкого  в  Мазовше,  сюда  -
    паломники  Валенсы  в  Валенсию.  В  подземном  переходе  - наконец-то -
    раненый  человек, взор обращенный ко мне, руки простертые, а в них камни
    интифады,  выломанные  из-под  храма.  Но  между  ним  и  мной  какой-то
    бородатый  кубинец  со  значком бородатого обманщика на груди, внушающий
    бедному камнемету:

    -  Я  Господь  Бог  твой, запомни, козел, я, который вывел тебя из земли
    Египетской, понял, да?

    И широкая непроницаемая спина передо мной - стучи не стучи.

    Как же так, люди?

    Другая  сторона  улицы  была  уже  набережной  Вождя всех лучших друзей.
    Мутные  воды Темзы, реки дружбы, целенаправленно текли под непреодолимый
    чугунный  мост  Уотергейт  на  тысячу  верст.  И  ни души кругом. Только
    автомобили всех моделей куда-то все.

    - Куда вы?

    - Едем с нами смотреть. Догоня-а-ай!

    - Что смотреть?

    - Русское чудо.

    - Опомнитесь! Нет уже у русских чудес.

    Безумный  поток чудовищ вылетал и кружился по площади Мао Цзэдуна, где в
    центре  стояло дерево, от которого выродился всем товарищ Ким Чжон Ир. И
    никто не догадывался срубить это дерево.

    Но  это  не  было  русским чудом. Я один знал, так уж мне было дано, что
    есть  только русская загадка. Всего за тридцать злотых паромщик доставил
    меня  на  тот  берег,  где  у  подножия  дворца Биг Мак распространялась
    Красная  площадь.  Посреди Красной площади русский народный мужик Авраам
    резал, что было сил, своего единственного сына Исаака.

    - Пошто режеши? - остановил я его руку.

    - Так это... А что ж делать? - с недоумением окатил меня взором Авраам.

    Прошло,  может  быть, три часа, как я снова ступил на эту поверхность, а
    устал словно за три тысячи лет.

    И  ни  рассвета ни заката, кто-то кажется солнце с неба уронил на Гаваон
    и  луну  в долину Аиалонскую. Только радуги электрических дуг на энергии
    вскрытых  вен  моей  планеты. Звуки любого откровения глушились энергией
    моих  перетянутых  жгутом  рек.  "Осанна!"-  ревели табуны, пасущиеся на
    стадионе.  Нет. "Оксана!" - и под сабельные взблески лазеров выбегала на
    плаху  какая-то голая Оксана и кричала "Я люблю вас мальчики!" и уста ее
    источали ненависть.

    Нет,  не  светило древней планете. Извертевшаяся Земля тащилась в гулкую
    опасную темноту.

    Я    остановился,   запыхавшись,   на   углу   Веби-Джумблат   и   Малой
    Веби-Джумблат.  Господи,  хоть  одним  ухом  внять  вертикальному  покою
    холодной  стены  города-лабиринта.  Господи,  но  другое ухо уже сочится
    отитом  под  национальный  металл-гимн  "Азовсталь". Господи, как же все
    оказывается  сложно,  как сложно, что немеет рука, что сжижается воздух,
    что  густеет  письмо.  Что  нет  силы  протянуться к островку цели через
    патоку тройного смысла. В начале было слово, в конце будет ластик...

    А  напротив,  как же я сразу не приметил, там, где с места круто в галоп
    кидалась  главная  Мэйн-стрит  под  перекрестным огнем города стояла, да
    именно  она, та, может единственная, кто меня тут ждала, кто могла омыть
    мне  усталые  ноги  и поверить после всего этого, да только она - слепая
    чаплинская  продавщица  цветов,  невинная нерыжая Немагдалина. По правде
    говоря,  она  была  не  такая  уж  слепая,  только  немного близорука. И
    торговала она не цветами а порнографическими открытками.

    -  Купите  открыточку,  молодой  человек  для  вашей  невесты, ли вот со
    сценой  минетта  для  вашей  бедной матушки, ждущей возвращения блудного
    сына в далекой деревушке Бедлам.
    В  главном  храме  Болоньи  мне  было  оказано  большое  доверие увидеть
    величайшую  святыню  итальянского  народа  -  камень с отпечатком копыта
    волшебного коня Лачплесиса, на котором святой Райнис вознесся живым в небо.

    М. Урицкий. "Воспоминания о революции"
    Но  что  же  это было? В сумоаке огненных соблазнов, в блазнящем грохоте
    реалий  в  реальном  хаосе моего явления, в потоках памяти порхала яркая
    птичка  колибри  того  события? Нет, не колибри а стремительная огромная
    птичка диатрима била в висок смеотоносным клювом?

    Да,  это  было. И я чувствовал, что со мной. И они все участвовали, жили
    и   кончались  там  же.  И  трещали  в  разгаре  костров  средние  века.
    Непорочное  солнце  вылуплялось  ежеутренне  сквозь  пленку  Адриатики и
    тухло  ежевечерне  в  инфернальных  изломах Апеннин, за которыми была уж
    совсем Тоскана.

    На  берегу белого Адриатического моря безлюдно затаился городок Дубулти.
    Только  каждый час будил ворон со шпиля церкви Санта Мария делла Романья
    звук  электричек  -  на  север  в  Равенну, на юг в Пезаро. Осень меняла
    декорации  дождя  на  мокрый снег, то срывала ветхие желтые драпировки с
    лип, акаций и вечнозеленых кипарисов.

    Взволнуясь   отчего-то,   море   щедро   выкидывало   на  песок  золотую
    окаменевшую  кровь  карбона.  "Дзинтари!"  -  восклицали  смешные глупые
    итальянские  дети,  подбирали  кровинки  и  пытались  их сторговать всем
    подряд,  не  выделяя нас участников Средиземноморского собора пророков и
    прорицателей из толпы прочих отдыхающих дам, рыцарей и простолюдинов.

    А  мы не отдыхали, мы работали и поэтому постоянно ошибались. Когда юные
    слуги  будили  меня  звуками  горнов, в мою спальню входил порою коллега
    Базилио деи Лацци и говорил:

    -  Ага,  Паоло,  опять  ты  промазал. Видишь - солнце встало, а ты вчера
    вещал: "Страшный суд, страшный суд".

    - Да вот, дал маху. Коньяк вчера был какого-то пессимистического настою.

    Миннезингеры  и шуты, поя и кривляясь, созывали на утренний пир. И я шел
    в  столовую  залу  по  длинным,  изукрашенным  гобеленами  работы  самых
    знатных  дам Эмилии-Романьи, коридорам, по устланным кордовскими коврами
    лестницам,  а то пользуясь услугами резных кованых позолоченых в богатом
    убранстве  обоих  лифтов. И где бы ни шел и в каком бы состоянии ни был,
    то  неостывшей  от  недавнего  промелька тенью, то неизлетевшим ароматом
    узнавал  Ее.  А  вот, вот улыбнувшаяся всему крещенному миру, а вот, вот
    заметившей  и меня, боже, нет, одного меня из-под черного локона, сквозь
    верные  очки  серо-зеленый,  цвета  моей святой хоругви глаз, вот тонкая
    холеная  рука  в  злато-серебряном  окладе  приподнимает  для  шага край
    льющегося  шелка  одежды.  Франческа  да  Римини, дочь Гвидо да Полента,
    синьора  Равенны, жена Джанчетто Малатеста, сына Малатеста деи Малатеста
    да  Веруккьо,  синьора Римини, кандидата в коммуну Болоньи от нерушимого
    блока гвельфов и гибеллинов.

    Бог  с  ними  всеми.  Франческа  да Римини, жизнь моя и смерть моя - это
    было так хорошо, что просто некуда деться...

    Впрочем   вечер   сменился   дождем,  холодно  и  склизко  сочащимся  из
    утыканного шпилями неба.

    Влекомый  инстинктивным  поиском тепла, не имеющий даже воротника, чтобы
    сиротски  поднять  его, я пошел на какие-то болотные огни. Это оказалась
    знаменитая  площадь  Мираж,  уставленная французскими бомбардировщиками,
    хотя,  если быть точным, это была знаменитая площадь Пигаль, уставленная
    французскими  секс-бомбами.  Каждым  камнем,  каждым  каблуком на камне,
    каждым  шелестом  прелестных  документов площадь звала не к войне плоти,
    но  хотя бы к ее Мюнхенскому сговору. И это так умело возбуждало грешный
    мир, что даже часы стояли.

    - Эй, ну эй же, - потянулись ко мне женские руки.

    -  Мистер,  синьор,  товарищ, ну ради Бога истинна, неизреченна трахните
    меня,  пожалуйста... Какой, глядите... Блуд, видите ли... Ваала и Мамону
    вспомнил,  паразит...  Девочки,  знаете,  давайте  сперва  бросим в него
    камень. А то у него из-под веночка чего-то кровь на лбу. Может, это СПИД?

    И  я  бежал,  задыхаясь,  от  Пигаль  вверх  по Виа Долороза, цепляясь у
    каждой станции за мемориальные доски, падая, шепча:

    -  Прости  их,  прости хоть их, прости их лживые слезы, не дающие Геенне
    до  сих  пор  разгореться  как следует, ибо они правы. Их сила, их слава
    животной  плоти  все  равно перевесит чашу твоей святости. Суди их, если
    сможешь, но прости.

    А  на  вершине на месте разрушенного храма у подножия памятника великому
    Брокен-Хиллу   один  бородатый,  рогатый,  хвостатый,  свинорылый  мужик
    грозно   спрашивал   у   одного   безбородого,  во  фригийском  колпаке,
    шотландском кильте и в худых лаптях еврея:

    -  Извините, ребе, простите, не откажите в любезности, виноват, батюшка,
    милый, сердце мое, хаммер, давай, говори быстро, какой у нас нынче день, а?

    - Рабочий, да?

    -  Врешь,  гад!  Врешь,  жидовская морда. Суббота, забыл, что ли? Теперь
    каждый день суббота, шаббаш, шабаш, ребята!

    И  сверху  на  испоганенные  останки  храма посыпались дикие шабашники и
    шабашницы. Гуляй, пока живы. И потом тоже гуляй.

    И  маленькая  костлявая  рыжехвостая блядь с визгом ударила меня ладонью
    по щеке, потом по второй, потом опять по первой.

    - А не подставляй!

    Вниз,  вниз,  куда теперь вниз ведет меня предназначение? От прожженного
    огнем  пляски  подножия  кумира  Брокена в прохладу ли отчих кущей ведет
    меня   предназначение?   От   заледеневшей   на  ветрах  остатней  стены
    поруганного  храма,  где  заледенели  не  слезы,  а  моча,  к  теплу  ль
    матернего очага ведет меня предназначение?

    Внизу  была  улица  8 марта (бывшая площадь Восстания) "К нам, к нам!" -
    зазывала  реклама  на  острых  коленях застарелой фанатички большевизма,
    прямо  на  лбу  которой без труда читалось: "Острая аменорея". "Только у
    нас,  только  у  нас!"  -  она заскорузло указывала пальцем на "Курсы по
    обучению сохранения семьи".

    Бледнолицый  лектор-мормон  со  сложной  фамилией  не то Борубаев, не то
    Кымбатбаев расхаживал по сцене под восторженные взгляды почитателей.

    -  Самое  главное  в  семье,  - вещал он, воодушевляясь с каждым словом,
    точно  на  празднике  козлодрания,  -  это  взаимоотношения  родителей и
    детей.  Еще  Тургенев,  еще Пушкин, да что там, Гомер и этот, Ипусер или
    Изувер  из  Древнего  Египта писали, что эти отношения хоть и сложны, но
    очень  важны. Дети должны родителей любить и почитать, родители наоборот
    - детей любить и питать надежду. Вынесите родителей!

    На сцену вынесли очень старых родителей лектора.

    -  Вот  так  нельзя ни в коем случае поступать по отношению к родителям.
    Не  бойтесь,  это  сценическое  движение,  - Борубаев (Кымбатбаев) вынул
    ножик  из  кармана и, размахнувшись, сымитировал удар отцу в живот. Отец
    упал и сымитировал смерть.

    - Кровь! - закричал кто-то в ужасе.

    - Имитация, - захохотали в ответ.

    Часа  через  четыре  приехала "скорая помощь" и сымитировала медицинскую
    помощь.  Старика-отца, очень долго искусно имитировавшего жизнь, отвезли
    на эрзац-кладбище.

    Как  же  странен  во  всех своих достижениях мир - я опустил очи долу. И
    откуда  они  только,  эти  достижения, берутся? (Я свернул в переулок 18
    мучеников).  И  кому они, кстати эти достижения достаются? (Переулок сам
    собой вырос в улицу 180 мучеников). И зачем они, в конце концов...

    Запах.  Сладкий,  тошнотворный, древлеприятный запах отвлек меня от всех
    немногих,  да  и, честно говоря, чуждых мыслей. В этом запахе был блеск,
    цвет  и  то,  что  не  мог  преодолеть ни один творец, творя по образу и
    подобию  Кровожадной  Обезьяны  - ее кровожадности. Да, это было то, что
    любят  из  своего  фрейдовского  далека  все любители уголовных хроник -
    чужую насильственную смерть.

    И  я,  следя  за собственными подвигами и муками, любил себя более всего
    перед самым концом и в конце.

    Улица  180 - 1800 мучеников автоматически переросла в главную магистраль
    периферии  улицу  Ленина: цветы, деревья, тени, дома, дома, тени, флаги,
    выцветшие  под  бешеным  светилом  в  цвет  дамского  белья, нет, в цвет
    капитуляции,  в  цвет дамской капитуляции, движения людей, транспортация
    и  так  хорошо,  так  мило  на  перекрестке  Ленина и Путовского поперек
    дороги   стояло  жвачное  домашнее  животное  -  троллейбус.  Между  его
    пружинящими  рогами  была искусно украшенная двумя петлями причитающаяся
    рогам  веревка.  В  каждой  петле  висело  по  еще живому человеку. Рога
    раскачивались  очень  занятно,  не  совпадая в такте, тела агонизировали
    долго,  со всеми нелитературными подробностями - то есть чернеющая внизу
    толпа,   лучше   сказать,   коллектив   единомышленников  получал  массу
    удовольствий.

    Да,  те  двое  что  висели,  были не просто случайные гости на временном
    празднике  жизни  до  жизни  вечной,  они  были  у  праздника  сивухой и
    похмельем,  они были виноваты от рождения, они кажется, были какой-то не
    той  национальности.  Я  протянул  к  ним  руки,  надеясь остановить эти
    качели убийства.

    - Сгинь, нечестивец! - прокляла меня толпа как коллектив единомышленников.

    И мне в ладонь хлынула кровь из горла уже покойника. А с ладони...
    Артоболевский  глубоко вздохнул, сдерживая икоту, и сразу почувствовал -
    мизер с двумя дырками.

    В. Лобов "Океан без границ"
    С ладони Адриатики в небо хлынула кровавая блямба солнца. Все было ясно.

    Кому  как  не  нам, поднаторевшим в судьбе профессионалам, было очевидно
    наше  собственное будущее. Прихотливый неумолимый полет чаек над прибоем
    вещал  -  преступление.  Убегающая  пена в пивной кружке вещала - кровь.
    Урчание  в  кишках непорочной девицы в ночь летнего солнцестояния вещало
    -  убийство.  Зловещий  расклад  цифр  в  номере партийного билета члена
    Гвельфской  Социал-фриули-Венеция-Джулия демократической партии Джованни
    Филимони деи Сан-Эпифанио вещал - ад.

    Но  нам  с  ней не нужны были слова, чтобы сбившись случайно в потаенном
    углу  шептать:  "Ты  представляешь,  какой  ужас?!"  Нам было достаточно
    видеть визави види вици мори...

    У   нее  был  запретный  взор  цвета  греховной  хоругви.  Моей  хоругви
    серо-зеленого цвета неутоленной печали.

    Так,  боже,  боже,  виноват  я  был,  так достоин суровейшего наказания,
    когда  бросил  свой  недостроенный,  несовершенный  мир, когда позабыл о
    своем  назойливом  человечестве, когда ощутил себя Одним и больше никем,
    когда  мой  озабоченный  экспресс,  моя  судьба, моя мысль на полустанке
    Чивита-Банфи  вдруг ни с того ни с сего встретился с ее экспрессом, с ее
    мыслью с ее судьбой и нас понесло, поперло в сторону, в пропасть.

    -  Дон  Паоло Малатеста, - высокомерно и возмущенно произнесла она - так
    вы  настаиваете,  что мой метод прогнозирования по вываренной в солидоле
    печени  черной  супоросой  свиньи,  зарезанной  в  третий  вторник после
    Троицы неправомерен?

    - Прекрасная донна Франческа да Римини, ваш метод просто чушь собачья.

    Она  уничтожила  меня своим животворящим взором и, честное слово, только
    формальные  рамки  кодекса средневековой благовоспитанности нам помешали
    сразу  же  кинуться  друг  другу  в  объятия  и не размыкать их, пока не
    кончится  XIII век. Несчастливое число века. Почти всем и мне тоже тогда
    казалось, что XIII век-последний.

    А  посреди  залы, стены которой расписывали лучшие мастера школы Джотто,
    на   гладком   паркете   босиком,  потрясая  власяницей,  пророчествовал
    знаменитый прогностик из Патмоса.

    -  И  восплачут  и  возрывают  с  ней  цари земные, блудодействовавшие и
    роскошествовавшие с нею, когда увидят дым от пожара ее...

    Все  внимали, затаив дыхание. А ты оглянулась на меня. А я протянул тебе
    тайно теплую подрагивающую руку.

    -  Се,  гряду  скоро,  и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по
    делам его, - говорил Иозин из Патмоса.

    Я  ощутил щекою дуновение ее волос. "Это к нам не относится?" "Это к нам
    не  относится,  Франческа,  девочка  моя, так бывает, мне это тоже очень
    удивительно, когда ничто к нам не относится, когда никого, кроме нас нет".

    Не относится, нет, не относится.

    Далеко  отсюда, за высокими домами, за широкими скверами, там, где город
    наконец  кончается,  я видел, свидетельствую - небо возлегло на землю. И
    некому  было  составить  протокол,  уличающий  их  в преступлении. Земля
    стонала,  трясясь,  изливаясь лавою страсти. Ветер вздымал складки пыли,
    шепча  неизреченную  ласку.  Горячий  дождь  орошал  благословенное лоно
    красавицы.

    Я  сказал,  что  это  хорошо.  И  я  же  потом  приказал  изранить землю
    взрывами,  приказал  изранить  небо  ракетами.  Я  же  понаставил крыши,
    разделяющие их.

    Темен  мой разум. Таинственен и двузначен смысл моих слов. Непонятен мне
    этот сотворенный многотысячелетний город.

    По   Першпективе   Истикляль   предназначение  вынесло  меня  ко  Дворцу
    Правосудия,  где  две сотни климактерирующих стариков и старух принимали
    Закон  о  молодежи.  Почтенный  барбос  с отвисшими щеками в греховодной
    сетке мелких кровоизлияний встал и сказал.

    -   Совершенно   необходимо   усилить  работу  в  области  нравственного
    просвещения молодежи в районе бинарных отношений юношей и девушек...

    И умер.

    -  Ты  не  знаешь,  что  такое  "бинарные отношения"? - раздался громкий
    вопрос на галерке.

    - Не-а.

    На трибуну вынесли парализованную сводную старуху.

    -   Перед   обществом  стоит  острая  нужда  в  ужесточении  мер  против
    нерегулируе